| — Хорошо для ирокеза, — сказал Чингачгук, неохотно возвращая слона, которого его друг положил обратно в мешочек. — За этого зверя можно купить целое племя, можно купить даже делаваров. — Пожалуй, ты прав. Это понятно всякому, кто знает натуру индейцев, — ответил Зверобой. — Но человек, сбывающий фальшивую монету, поступает так же дурно, как тот, кто ее делает. Знаешь ли ты хоть одного честного индейца, который не погнушался бы продать шкуру енота, уверяя, что это настоящая куница, или выдать норку за бобра? Я знаю, что несколько штук этих идолов, быть может даже один только слон, дадут нам возможность выкупить Томаса Хаттера на волю. Но совесть не позволяет пускать по рукам такие худые деньги. Я думаю, ни одно индейское племя не предается настоящему идолопоклонству, но некоторые из них так близки к этому, что белые люди обязаны как можно старательнее оберегать их от искушения. — Но, Зверобой, быть может, эти костяные фигурки совсем не идолы! — воскликнула Джудит. — Теперь я вспоминаю, что видела у офицеров в гарнизоне игру в гуси и лисицу, немного похожую на эту… А вот еще что-то твердое, завернутое в сукно и, вероятно, имеющее отношение к вашим идолам. Зверобой взял пакет из рук девушки и, развернув его, достал большую шахматную доску с квадратами из слоновой кости и черного дерева. Подробно обсудив все это, охотник, хотя и с некоторыми колебаниями, присоединился наконец к мнению Джудит и призвал, что мнимые идолы, быть может, не что иное, как изящно выточенные фигурки из какой-то неведомой игры. У Джудит хватило достаточно такта, чтобы не злоупотреблять своей победой, и она больше ни единым словом не упомянула о забавной ошибке своего друга. Догадка о назначении диковинных маленьких фигурок решила вопрос о выкупе. Зная слабости и вкусы индейцев, нельзя было сомневаться, что в первую очередь слоны возбудят их алчность. К счастью, налицо оказались все четыре туры, и потому решено было предложить сначала их в качестве выкупа. Остальные фигурки вместе с другими вещами, хранившимися в сундуке, поспешили убрать с глаз долой, с тем чтобы обратиться к ним лишь в случае крайности. |
| - Абсолютно. - Ну и что? Галина начала горячиться: - Ты абсолютно непрактичный человек. Составь для Сидорина вопросник, он его краеведам местным передаст. - А ведь это идея... Галина была довольна: от Алисы похвалы редко когда дождешься. - Галя, а как же мы с ним... - Просто. Завтра воскресенье, ты работаешь. Мой к матери на дачу поедет, я беру Асю, заходим за Асинкритом – и к тебе. К обеду. - Отлично. Только... я могу немного задержаться, хорошо? К нам в десять утра делегация приезжает, то ли шведы, то ли финны, я для них обзорную экскурсию по городу проведу. Думаю, успею. - А задержишься, не беда. Мы его по музею поводим. Лиза посмотрела на часы. Без четверти восемь. Пока успевает. Сейчас набросать вопросы для Сидорина – и на работу. По правде говоря, ей не хотелось ни о чем просить этого человека, но ведь идея была не ее, а Глазуновой. Да и стоит Богданов-Бельский мессы, тем паче, когда тебе в те края не выбраться... И она взялась за авторучку. Глава восьмая О вреде чтения газет. - А сейчас мы находимся с вами в зале, в котором представлена флора и фауна нашего края. Как известно, почти семьдесят пять процентов площади нашей области занимают леса, в основном это хвойные леса северного типа. Издавна верхневолжские леса славились обилием дичи: лось, кабан, медведь, волк, лиса, енотовидная собака, куница, белка, бобер – этот список можно продолжать долго... Ребята, не подходите близко к волку – это ценный экспонат... Некоторые из перечисленных видов представлены в нашем музее, - экскурсовод, стремительная миниатюрная женщина с огромной указкой наконец-то позволила себе замолчать. Сидорин и Ася стояли в сторонке, слушая гида, поскольку Лиза еще возила шведов по городу, а Галине, по словам девочки, кто-то позвонил. Как понял Асинкрит, звонок очень взволновал Галину Алексеевну, которая ушла, пообещав придти прямо в кофейню. Услышав последние слова экскурсовода, Сидорин возмутился. - Что, и это все?! - Еще много залов, дядя Асинкрит, - ответила девочка и потянула спутника за собой. |
| — Что же ворон летом не видать? — А чайка гоняет… заклевывает. Она птица смелая. С легким сердцем птица. А жрет сколько — страсть. Много и зверья разного. Лисиц мы в зиму штук тридцать имаем. У нас зверь ручной, он не бежит: имай его; сам в руки дается. На горе Секирной, у о. Митрофана, куница есть, что твоя кошка: заберется в рукав к нему, на шею сядет. Затейница! У нас зверь чувствует, что тут ему льгота предоставлена. Мы одного немца таково ли по шеям накостыляли — страсть. Забрался он в леса наши, да давай зверя стрелять. Он, паршивый, того и понять не может, что ему на час забава, — а у нас навсегда зверь пуганый будет. Экая у них жадность, право! — Зимою у вас рабочим скучно, поди? — Лучше зимою. Крестьянину у нас — лафа. Кормят его так, как он дома по великим праздникам не едал: без мяса и рыбы за стол не сядет. Пироги им дают. Одевают их чисто, тепло. И так он к чистоте этой приобвыкнет, что потом и дома у себя тоже наблюдает, чтобы округ грязи не было. Работать не заставляем, а сколько усердия есть. Ежели человек бедный, воитель и деньгами поможет. Ну, а кто человек зажиточный, работать не хочет, а так восчувствует желание провести в монастыре год — заплати сто рублей и живи. Келью дадим отдельную, платье, стол. Радуйся да замаливай грехи вольные и невольные… А грехов у нас много. И за всякий грех ответ держать придется… К счастью, оказалось, что мой собеседник — не охотник говорить проповеди. — Где у вас рыбу ловят? — Сельди везде, даже в гавани. Треску мы промышляем в Сосновской губе, близ Соловецкого острова, — ярусами, семгу в Анзерах. Нонешний год семга не баско ловится. Прошлый улов хорош был. Года на полтора заготовили, да еще продали сколько. Вот еще характеристический факт. В то время, как земский крестьянин извлекает весьма ничтожные выгоды из сельдяного промысла, потому что не умеет солить сельди, крестьянин, монах соловецкий, великолепно приготовляет свою сельдь, не уступающую норвежской и голландской. За что они ни возьмутся, все у них выходит удачно, все ведется со знанием дела, упорно, неотступно, пока полный успех не увенчает их усилий. |
| Но эта десятина была еще в XII веке заменена особою суммою, которою положено собирать с определенных волостей Новгородской Земли. Так показывает устав Святослава. 419 Неизвестно, как производился такой платеж в то время, когда уже великокняжеские наместники, жившие на Городище, собирали княжескую часть судных пошлин, и платился-ли тогда этот замен древней десятины. Сверх всего этого, софийская казна получала плату за антиминсы, раздаваемые по церквам новгородской епархии, пошлину за посвящение духовных лиц, называемую «благословенная куница,» и пошлину с браков, называемую «новоженный убрус», которую собирали с мирян священники и препровождали чрез посредствующее начальство в софийскую казну. Наконец, владыка имел обычай ездить во Псков и, кажется, вообще по своей епархии; обозревал управление, творил суд в таких делах, которые по чему-нибудь не решались местными духовными властями и требовали приговора главного начальника духовного суда. За это владыка брал сумму, которая называлась «подъезд». Известно, что владыка в каждый приезд свой во Псков непременно брал свой подъезд со Псковичей. Неизвестно существовали ли какие-нибудь правила и сроки для поездки владыки в другие места по епархии, или же это бывало по случаю, и по произволу владыки. Правда, в 1331 г., владыка Василий явился в Торжок; но это могло быть и не с целью непременно посетить Торжок по делам; владыка мог тогда заехать туда проездом из Волыни, куда он ездил посвящаться от митрополита. Под 1369 г. 420 встречается известие, что владыка ездил в Торжок: это было для посвящения церкви. Но в 1445 году владыка ездил за Волок просто для того, чтобы благословить новгородскую отчину и свою архиепископию и своих детей. 421 У владыки был свой штат – группа служилых людей, называемых софийскими боярами и детьми боярскими, и множество прислуги из людей софийских имений. Все они носили прозвание общее, как для больших, так и малых – «софьяне». Бояре и дети боярские владели данными им в кормление софийскими волостями. |
| — Как тебя зовут? — спросил артист и потихоньку показал кусочек мяса. — Воронок! Воронок! — громко и отчетливо закричал ворон. В зале раздались смех и рукоплескания. Когда все стихло, артист снова спросил: — А как ты любишь чтоб тебя звали? Ворон покосился на него, и все услышали: — Воронуш-ш-ша! Воронуш-ш-ша! Опять загремели аплодисменты. Наступил решительный момент. «Ох, и задаст же он мне сейчас жару!» подумал артист, открывая дверь клетки. Дрогнувшим голосом он сказал: — Ну, а теперь пойдем погуляем, побеседуем. Ворон быстро вылез из клетки и, распушившись, с угрожающим видом побежал к артисту. — Постой, постой, чем же ты недоволен? — проговорил тот, невольно отодвигаясь за корыто, в котором после сцены с вороном должен был стирать белье дрессированный енот. В погоне за артистом ворон вскочил на край корыта и уже хотел бежать дальше. Но тут он увидел воду. Забыв о преследовании, ворон неожиданно спрыгнул в корыто, присел и окунулся. Теплая ванна ему очень понравилась. Он присел еще и еще раз, начал хлопать крыльями, поднял целую тучу брызг и вдруг в порыве восторга закричал на весь зал: — Вот хорошо, вот хорошо!.. Это хорошо! Страшная охота Кругом был лес, по-зимнему тихий и белый. Федя осторожно пробирался на лыжах среди заснеженных кустов. Он поминутно останавливался и прислушивался — не залает ли где на белку его собака Мушка. Но Мушка не отзывалась. Федя, придерживая за ремень тяжелое одноствольное ружье, тихо скользил по снегу. Ему было очень досадно, что Мушка ничего не находит. Вдруг Федя насторожился — где-то совсем близко послышался знакомый лай. Мальчик снял с плеча ружье и побежал по снегу меж деревьев. Впереди — поляна. Федя выглянул из-за кустов. В каких-нибудь десяти шагах он увидел Мушку. С злобным лаем она бросалась к лежавшей на земле сосне и проворно отскакивала назад. «Кто же под сосной?.. Хорек, куница? Не упустить бы!» подумал Федя, выбираясь из кустов. Но тут он вдруг заметил возле самой сосны на снегу большое желтое пятно. Федя сразу остановился. «Берлога! — мелькнула мысль. — Под снегом медведь. Надышал, потому и снег желтеет». |
| Последнее явление было, впрочем, исключением. Появилось что-то вроде соперничества между духовными лицами из-за одеяния, причем один хотел превзойти другого роскошью и великолепием. Нижняя одежда делалась из тонкого сукна и облагалась полосами из такой материи, которая считалась лучшей между всеми наилучшими. Если поверх ее надевалась другая одежда, то она делалась из тончайшей ткани или с таким широким разрезом спереди, что и при ней (верхней одежде) можно было видеть и восхищаться мастерством портного, сшившего нижнюю одежду. Нижняя одежда достигала до пят, она застегивалась не иначе, как золотыми пуговицами, обшивка и петли сделаны были тоже из золота, вместо обыкновенной священнической шляпы знатные духовные особы носили венгерские шапки, подбитые мехом; для защиты от солнечных лучей употребляли соломенные шляпы, сделанные по саксонскому образцу. Все иностранное было в большой моде среди духовенства. Из числа мехов пользовались особенным спросом более дорогие и редкие – горностай, куница, лисица. Архиерейская митра изготовлялась из золота и испещрялась драгоценными камнями, кольца (которые архиереи носили в знак воображаемого обручения с Церковью ) искрились чрезвычайно крупными жемчугами, архиерейские жезлы, благодаря изобилию дорогих украшений, очень походили на царские скипетры. Башмаки носились с узкими носами, чтобы нога в них не могла поскользнуться. И подобно тому как светские дамы того времени капали себе на зубы благовонными эссенциями (разумеется, для того, чтобы приятно пахло изо рта), то так же пользовались парфюмерией и духовные особы. Таков был внешний облик более знатного духовного лица X и XI вв. Единогласные свидетельства более достоверных современников не оставляют сомнения в том, что картина эта соответствует действительности. Еще в IX в. папа Евгений II вооружался против ненужной роскоши, допускавшейся в платье священнослужителей; а Урбан II (в XI в.) определенно запрещал клирикам пользоваться роскошными одеждами. Даже монахи изучаемой эпохи не оставались равнодушны к прелести роскошного платья. |
| Из мер площади в фамилиях отразились десятина (80хЗО или 60x40 квадратных сажен) и поприще (1000x1000 квадратных сажен): Трехдесятинов, Поприщин. Разнокалиберные меры объема, применявшиеся для измерения сыпучих тел и жидкостей, представлены в фамильном словаре весьма обильно: от древней и ростовской кади (соответственно 14 и 7–10 пудов ржи), которые делились на полники (или половник), четверти и осьмины до более мелких уборка и лукна – Кадьев, Кадков (Нижне-Чирская), Полников, Половников, Кадушкин, Четвертин, Осьминин, Уборков, Лукнов. В Двинской земле зерно и соль меряли бочкой, которая называлась «пуз» (около 10 пудов), в Пскове – зобницей, в которую входило 2 позобенья или 4 четверки, в Белоозере с XV в. овес и соль меряли «мехами». Памятники XIV–XVI вв. содержат такие названия бытовых мер как горсть, пригоршня, блюдо, горнец, воз, вьюк. В Новгородских берестяных грамотах упоминаются «улки» и «дежи», которыми меряли зерно стр. 83]. Все они, пережив на века свою мерную функцию, сохранились в фамильных антропонимах: Пузов, Пузянов, Пузиков, Пузака (Кремонская), Пузанов (Вешенская, Калитвенская, Базковская, Филипповская), Пузачин (Березовская), Пузанов (Вешенская); Зобнин, Зобницын; Четверкин; Мехов, Мехоношин, Мехонцев, Мехокроев; Горстьев; Блюдов, Возов; Трехулкин, Сорокодежев, искаженный вариант – Сорокодержев) и др. Жидкости в XIV–XVI вв. меряли бочками, насадками, ведрами и корцами (одна новогородская бочка равнялась 10 ведрам или 4 насадкам), отсюда Бочкин, Сороковедров, Насадкин, Корцов. Древние меры веса, известные по рукописям XIV–XVI вв., берковец, контарь, почка, пирог остались в фамилиях Двуберковный, Контарев, Почкин, Полпирога. Более устойчивыми были пуд, фунт, золотник, гранец, особенно частые в фамильном словнике: Пудов, Пудовиков, Пудовов (Дурновская), Пудавов, (Аксайская), Пудовик, Пудиков, Фунтовик, Золотников, Гарнцев, Фунтиков. У славян денежное обращение развивается в I–II вв. н. э. Самая давняя древнерусская гривна, кратная по весу римскому динарию (4,3 г), была тяжелее динария равно в 20 или 40 раз. Довольно редкие фамилии Гривнев и Гривнин по прямой линии, через прозвище или некалендарное имя, восходят к этой наибольшей денежной единице домонгольской Руси. Гривна была основной денежной и весовой единицей и равнялась фунту. Ее частями были ногата, веверица, куна, резана и векша стр. 71]. Каждое из этих слов имеет определенное материальное значение: ногата была маленькая и тонкая, как ноготь, резана отрезалась от серебряного бруска, равного по весу гривне или фунту; куна, вешка и веверица – пушные звери, шкурки которых служили разменной монетой; куна – куница, векша – белка, веверица – по-видимому, горностай или ласка. В старых слоях антропонимов остались отпечатки и этой разменной монеты древности (ср. фамилии Векшин, Веверкин, Кунин, Ногатин, Резанов) |
| «В заключение, свидетельствую пред вами, верные мои братие, что я искренно и от сердца любил вас... Я не могу достаточно выразить вам мою благодарность за то, что вы во время этих страданий моих взяли на себя бремя моего дела». Когда Кальвин окончил эту речь, то подозвав в себе каждого по одному, пожал ему руку и мы ушли от него с слезами на глазах и сердце полно было несказанного горя, говорит Беза 550 . Второго мая осмидесятилетний, крайне дряхлый Фарель в письме высказал свое желание посетить умиравшего друга. Кальвин продиктовал к нему следующее: «Приветствую тебя тебя, мой лучший и самый дорогой брат! Так как Богу угодно, чтобы ты пережил меня, то живи, постоянно вспоминая о нашем внутреннем союзе, который был так необходим для Церкви Божией и еще на небе принесет нам плод. Я не хочу, чтобы ты ради меня беспокоил себя. Мое дыхание слабо и я постоянно жду, что оно оставит меня. Довольно для меня, что я живу и умираю во Христе, который для своих есть приобретение в жизни и смерти. Еще раз приветствую тебя со всеми братиями» 551 . Впрочем старец еще раз прибыл в Женеву, увиделся с другом и простившись с ним навсегда возвратился в Нешатель. За два дня до праздника Пятидесятницы, при всеобщем сожалении женевцев, окруженный всевозможными заботами своих друзей, Кальвин умер 1564 года 27 мая около 8 часов вечера, 54 лет, 10 месяцев и 17 дней. По желанию реформатора над прахом его не был поставлен памятник; в настоящее время могила его затерялась между другими 552 , но кальвинизм продолжает еще существовать. 1 В настоящее время чистых кальвинистов 8,127,000. Herzog’s Real-Encyklopädie für Protestantische Theologie und Kirche Artikel: Christenthum. B. II, s. 681. 2 Источниками для нашего исследования служили: 1) Сочинения Кальвина, изданные в Амстердаме в 1671 году под заглавием: Ioannis Calvini opera omnia in novem tomos digesta et caet. и другое более обширное по задуманному издателями плану собрание этих сочинений под заглавием: Ioannis Calvini opera, quae supersunt, omnia. Это собрание с 1863 года печатается в Брауншвейге под редакцией профессоров страсбургской протестантской семинарии Вильгельма Баума, Едуарда Куница и Реусса в издании обширном: Corpus Reformamorum. |
| На самом берегу реки были густые заросли зеленого кустарника. Добравшись сюда, пламя несколько утихло, и жар спал. Но все же прошло еще много времени, прежде чем Казан и Серая Волчица смогли высунуть морды и вздохнуть свободнее. Тогда они поняли, что песчаная отмель спасла им жизнь. В треугольнике между двумя реками все почернело, и лапам было горячо ступать по земле. Дым рассеялся. Направление ветра опять изменилось, он подул с северо-запада, свежий и прохладный. Куница первая осторожно направилась туда, где был раньше лес, а дикобразы все еще лежали свернувшись даже тогда, когда Казан и Серая Волчица покидали песчаную отмель, направляясь вверх по реке. К вечеру их лапы уже болели от горячего пепла и раскаленной золы. В эту ночь луна взошла странная, зловещая, похожая на кровавое пятно. Долгие безмолвные часы не слышно было даже уханья совы, которое могло бы заверить, что еще не все погибло там, где только вчера стоял полный жизни могучий дикий лес. Казан знал, что охотиться здесь теперь не на кого, и они продолжали свой путь всю ночь. На рассвете добрались до узкой полосы болота, которое тянулось вдоль берега реки. По плотине, построенной бобрами, они смогли наконец перебраться на противоположный берег — в зеленую страну, не тронутую огнем. Еще целые сутки они шли на запад, пока не вступили в поросшую лесом болотистую низину. А пока Казан и Серая Волчица шли на запад, от Гудзонова залива на восток держал путь худощавый темнолицый француз, по имени Анри Лоти, самый знаменитый во всем крае охотник на рысей. Он искал нужные ему следы и нашел их здесь в изобилии. Тут был настоящий охотничий рай: зайцы-беляки водились тысячами, а потому и рысей было очень много. Анри Лоти построил себе хижину и вернулся в форт: он дожидался, пока выпадет первый снег, чтобы вернуться на облюбованное место с собаками, с запасом продовольствия и капканами. В это же время с юга медленно продвигался то на лодке, то пешком молодой зоолог из университета, собирающий материал для своей книги, которая называлась «Разум диких животных». Звали молодого человека Поль Уэймен. Он договорился, что проведет часть зимы с Анри Лоти, и вез с собой кипы бумаги, фотоаппарат и фотографию девушки. Единственным его оружием был перочинный нож. |
| Третий день уже сеет ветер осиной, а земля без устали требует все больше и больше семян. Поднялся ветерок, и еще больше полетело семян осиновых. Вся земля закрыта осиновыми червяками. Миллионы семян ложатся, и только немного из миллиона прорастет, и все-таки осинник вырастет вначале такой густой, что заяц, встретив его на пути, обежит. Между маленькими осинками скоро начнется борьба корнями за землю и ветвями за свет. Осинник начинает прореживаться, и когда достигнет высоты роста человека, заяц тут начнет ходить глодать кору. Когда поднимется светолюбивый осиновый лес, под его пологом, прижимаясь робко к осинкам, пойдут теневыносливые елки, мало-помалу они обгонят осины, задушат своей тенью светолюбивое дерево с вечно трепещущими листьями… Когда погибнет весь осиновый лес и на его месте завоет сибирский ветер в еловой тайге, одна осина где-нибудь в стороне на поляне уцелеет, в ней будет много дупел, узлов, дятлы начнут долбить ее, скворцы поселятся в дуплах дятлов, дикие голуби, синичка, белка побывает, куница. И, когда упадет это большое дерево, местные зайцы придут зимой глодать кору, за этими зайцами — лисицы: тут будет звериный клуб. И так, подобно этой осине, надо изобразить весь связанный чем-то лесной мир. Недовольная лягушка Даже вода взволновалась, — вот до чего взыгрались лягушки. Потом они вышли из воды и разбрелись по земле: вечером было, — что ни шаг, то лягушка. В эту теплую ночь все лягушки тихонечко урчали и даже те урчали, кто был недоволен судьбой: в такую-то ночь стало хорошо и недовольной лягушке, и она вышла из себя и, как все, заурчала. Первый рак Гремел гром и шел дождь, и сквозь дождь лучило солнце и раскидывалась широкая радуга от края до края. В это время распускалась черемуха, и кусты дикой смородины над самой водой позеленели. Тогда из какой-то рачьей печуры высунул голову и шевельнул усом своим первый рак. Звонкое утро Звонкое, радостное утро. Первая настоящая роса. Рыба прыгала. На горе токовали два раздутых петуха, и с ними было шесть тетерок. Один петух обходил всех вокруг, как у оленей ирвас обходит своих важенок. Встретив на пути другого петуха, он отгонял его и опять обходил и опять дрался. Вспыхнули в серых лесах ранние ивы — дерево, на котором цвет, как желтые пуховые цыплята, и пахнет все медом. |
|
|
