| Храни вас Господь! Страстно обнимаю тебя и осыпаю твое милое личико горячими поцелуями, моя дорогая маленькая женушка. Твой навеки Ники. 8 июня 1916 г. Мой любимый! Нежно целую и от всей души благодарю тебя за твое милое письмо. Я прекрасно понимаю, что ты сейчас не можешь к нам приехать хотя бы на короткое время, необходимость в твоем присутствии там слишком велика. Спасибо за сведения о планах; конечно, я никому не стану рассказывать. Сашка у нас завтракал, – у него 3-недельный отпуск. Он живет в Ц.С. с женой и матерью. Он ничуть не изменился и по-старому дразнил Ольгу. – Были в лазарете, сейчас собираемся немного прокатиться. Вчерашний вечер я провела дома – Аня читала мне вслух, а я работала. Погода все время меняется, и оттого щека моя несколько припухла. Это незаметно в моем сестринском одеянии, и я могу поехать кататься, накрыв свой головной убор черной шалью, но завтра в Верх. Совете буду не очень хороша. – Посылаю тебе розы, они из милого Петергофа, а душистый горошек – здешний; они так восхитительно пахнут, что я не могу не послать тебе немножко. Моя радость, мое счастье, я вспоминаю тебя так часто! Осыпаю тебя страстными, нежными поцелуями. – Кинематографические снимки Эрзерума и Трапезонда были очень интересны; некоторые очень хороши, но иные так темны, что едва можно было что разглядеть. Следовало бы хоть один раз дать для всех юмористическую программу, чтоб солдаты могли посмеяться, их была масса на этом сеансе. А теперь, мой дорогой муженек, мой родной, прощай и да благословит тебя Господь! Извини за скучные письма, но увы! ничего нет интересного. Шлю тебе самый нежный привет, мысленно прижимаю тебя к груди и кладу твою голову на мое сердце. Навеки всецело Твоя. Ц. ставка. 8 июня 1916 г. Моя нежная голубка! Бенкендорф сегодня уезжает. Ему очень хочется отвезти тебе письмо, так что я посылаю тебе эту открытку и веточку акации. Сегодня годовщина моего приезда в Вальтон на Ф. в 1894 г. Каким все это кажется далеким! С нежной и страстной любовью. Навеки твой |
| На фронте дела подвигаются весьма медленно, в некоторых местах у нас тяжелые потери, и многие генералы делают крупные ошибки. Всего хуже то, что у нас очень мало хороших генералов. Мне кажется, что они забыли за долгий зимний отдых весь опыт, приобретенный ими в прошлом году! Боже, я начинаю жаловаться, но этого не надо делать! Чувствую себя хорошо и глубоко верю в конечный успех. Да благословит тебя Бог, моя единственная, мое все, мое сокровище, моя голубка! Крепко целую тебя и детей. Привет А. Навеки твой старый муженек Ники. Царское Село. 15 марта 1916 г. Мой родной, милый! Чудная солнечная погода, 10 градусов тепла, но ветрено, а вчера днем и вечером шел сильный снег. Глаза и голова продолжают болеть; массажистка массировала мне лицо, голову, шею и плечи, и скоро мне надо идти на электризацию. Я не решаюсь выходить, пока не приму дантиста и не буду уверена, что щека моя не распухнет. Дорогой мой, посылаю тебе письмо, полученное мною от Рощаковского: прочти его и если согласишься, то телеграфируй мне “хорошо”, а я в свою очередь ему протелеграфирую. Он – странный человек, не как другие, но бесспорно преданный и энергичный, и, как он сам смешно об этом пишет, должен быть употреблен. Так хочется, чтоб ты прикрыл этот отвратительный пром. комит., потому что они готовят к своему заседанию прямо антидинастические вопросы. У меня будет В.П. Шнейдер с длинным докладом, я люблю их; она очень энергична и понимает меня с полуслова, только голова у меня не совсем свежа. Позднее Емельянов придет проститься, перед своим возвращением в мой полк. Вчера вечером вернулся поезд Бэби, – кажется из 20-го сиб. полка осталось только 5 офицеров, ужасно тяжелые потери. Но в общем доволен ли ты? Конечно, при наступлении большие потери неизбежны. M-me Зизи, наконец вернулась, и я увижу ее сегодня днем. Так досадно, что не могу теперь принимать лекарств, – что-то пришло на 8 дней раньше. С интересом жду обещанного тобой письма. Извини за плохой почерк. Говорят, Дмитрий все еще болтается в городе – такая жалость, от этого он лучшим мужем не станет. |
| тоже что ошкуривание, тоже что сдирка - обязательное удаление коры с брёвен перед началом основной работы с материалом, иначе кора быстро станет активатором гниения и рассадником древоточцев; О. обычно производится тёской топором; лучший лес для постройки, он же наиболее сухой, получается заготовкой в зимнее время; однако весной, в период интенсивного сокодвижения, удаление коры и заготовка неответственного леса значительно проще, для этого используют пешенку или, тоже, пешню - специальный тип плотницкого долота с длинной ручкой, которым надрезают кору и снимают её той-же пешенкой или рукой Октагон восьмигранное сооружение. Октагон перекрывается восьмигранным же шатровым покрытием Ордер художественно осмысленное сочетание частей стоечно-балочной конструкции - колонн и антаблемента, классическая ордерная система сложилась в период античности; в России с XVIII в. применялся в архитектуре барокко и классицизма Осадка нормальное явление в строительстве и эксплуатации храмовых сооружений; О. фундаментов расчетная величина, вполне предсказуемая заранее исходя из прочностных свойств грунтов, нагрузок и площади фундаментов; в деревянном храмостроительстве интенсивная О. происходит в первые два года после возведения Сруба из-за усушки материала и слеживаемости уплотнителей; предупреждение негативных последствий О. включает устройство деформационных швов между частями зданий, осадка которых заведомо разная (крыльцо и основное здание, пристройка и старая постройка); в деревянных постройках на О. оставляют зазор между верхом окон и дверей и вышележащими бревнами, не допускают вертикально прибитых досок, связывающих самый верхний и окладной Венец; в первые два года не допускается установка отопительных приборов, иначе Сруб растрескается, а батареи, подвешенные к просевшим стенам хаотически лягут на пол; см. также Просадка Откос в архитектуре боковая поверхность проема в стене, см. так-же Плечики, Щека Отмостка элемент оформления примыкания уровня поверхности земли к зданию; О. обычно выполняется в виде дорожки с покрытием или без; О. в любом случае должна хорошо выглядеть и отводить воду от стен здания; древние О. храмов выполнялись из глины, причем ширина полосы достигала 3м, а глубина слоя 0,2 м, а сама О. была частью вертикальной Гидроизоляции Фундамента; издавна практиковалось поверхностное мощение булыжником; по современным представлениям булыжник слишком разбрызгивает дождевую влагу и отбивает её грязной полосой на цоколь стены, поэтому О. асфальтируют или бетонируют (с устройством деформационных швов), укладывают плитку и другой штучный материал, наклеивают искусственный пластиковый газон, в местах интенсивного падения капель устраивают дренажные желоба и решетки, кроме того О. утепляют полистиролом для уменьшения сезонного промерзания грунтов и потерь тепла через подвалы и фундаменты Охлупень |
| Который же избрать? Свернуть ли налево, или направо? Как разобраться в черном лабиринте? У этого лабиринта, как мы отметили выше, была одна путеводная нить – его естественный уклон. Следовать уклону значило спускаться к реке. Жан Вальжан понял это сразу. Он решил, что находится, вероятно, в водостоке Центрального рынка; что, выбрав левый путь и следуя уклону, он может меньше чем в четверть часа добраться до одного из отверстий, выходящих к Сене между мостами Менял и Новым, иными словами, он рискует очутиться среди бела дня в самом многолюдном районе Парижа. Возможно также, что этот путь приведет его к смотровому колодцу на каком-нибудь перекрестке. Он представил себе испуг прохожих при виде двух окровавленных людей, выходящих прямо из земли у них под ногами. Прибегут полицейские, вооруженная стража из ближайшей караульной. И их схватят прежде, чем они успеют выйти на свет. Лучше уж углубиться в дебри лабиринта, довериться темноте, а в остальном положиться на волю провидения. Он стал подниматься вверх и пошел направо. Как только он повернул за угол галереи, слабый отдаленный свет из отдушины исчез, над ним опустилась завеса тьмы, и он опять ослеп. Это не мешало ему продвигаться вперед так быстро, как только он мог. Руки Мариуса были перекинуты вперед, по обеим сторонам его шеи, а ноги висели за спиной. Одной рукой он сжимал руки юноши, а другой ощупывал стену. Щека Мариуса касалась его щеки и прилипала к ней, так как была вся в крови. Он чувствовал, как текли по нему и пропитывали его одежду теплые струйки крови, бежавшей из ран Мариуса. Однако ощущаемая им у самого уха влажная теплота, которой веяло от уст раненого, указывала, что Мариус дышит и, следовательно, еще жив. Коридор, куда свернул Жан Вальжан, был шире предыдущего. Идти становилось довольно тяжело. Оставшаяся там от вчерашнего ливня вода образовала небольшой ручей, бежавший посреди водостока, так что Жан Вальжан принужден был держаться у самой стены, чтобы не ступать по воде. Угрюмо брел он вперед. Он напоминал те порожденные ночью существа, что движутся ощупью в невидимом, затерянные в подземных шахтах мрака. |
| Через четверть часа г-жа де Реан поднялась и, позвав детей, пошла дальше. — Софи, — обратилась она к дочери, — как ты считаешь, была я права, запрещая тебе отставать? СОФИ — О, да, мама! Прошу вас простить меня! за непослушание! И тебя, Поль, прошу, не сердись на меня за то, что я назвала тебя трусом. Г-жа де РЕАН — Трусом? Ты назвала его трусом? Ты знаешь, что когда мы побежали спасать тебя, Поль был впереди. Ты не видела, что когда из чащи выскочили волки, Поль, вооруженный палкой, которую он где-то подобрал, пытался кинуться на помощь собакам и я с огромным трудом его удержала. А пока шла борьба между волками и собаками, Поль загораживал тебя от волков, это ты заметила? Теперь ты понимаешь, кого ты называла трусом? Софи кинулась на шею Поля и расцеловала его, говоря: — Спасибо, Поль, милый храбрый Поль, я всю жизнь буду тебя любить! Когда они вернулись, все были поражены их бледными лицами. Домашние увидели разодранное волком платье Софи. Г-жа де Реан рассказала об их ужасном приключении. Все хвалили Поля за послушание, осуждали Софи и восхищались собаками, которых обласкали и наградили роскошным обедом из мяса и костей. На другой день г-жа де Реан подарила Полю полный костюм зуава. Обрадованный мальчик тотчас же его надел и пошел к Софи. Она отчаянно закричала от страха, увидев входящего турка в тюрбане с саблей в руках, с пистолетом за поясом. Но когда Поль расхохотался, Софи его узнала и нашла, что его костюм прекрасен. Софи не наказали за непослушание. Мама сочла, что страх, перенесенный девочкой, был достаточным наказанием и должен впредь послужить ей уроком. Глава 14. Оцарапанная щека У Софи был еще один недостаток, о котором мы пока не говорили: она была очень вспыльчива. Однажды она занималась раскрашиванием тетрадки с картинками, а Поль вырезал картинки, чтобы склеить из них корзиночки, столы, скамейки. Они оба сидели за маленьким столиком друг против друга. Поль, качая ногой, задел стол. — Осторожней, — недовольно сказала Софи, — ты толкаешь стол и мешаешь мне раскрашивать. |
| Однажды Митя спросил у отца: — Пап, а когда я умру? — Почему ты об этом спрашиваешь? — Вы только не кладите меня в яму, когда я умру, — попросил Митя. Он сказал это тихо и спокойно, но у отца вдруг задергалась щека, и он сказал так же тихо: — Никогда так не говори и не думай об этом. Но не думать об этом Митя не мог. Он стал вялым и замкнутым, и встревоженные родители несколько раз водили его к каким-то врачам, и там Митю осматривали, щупали живот, стучали молоточком по коленке, о чем-то спрашивали, а потом Митя ждал в коридоре, когда родители выйдут. Они выходили беспечные, веселые, старались его растормошить, вели в кондитерский магазин, в парк культуры, на мультфильмы, покупали фрукты и разрешали есть столько, сколько он захочет, но, как и в саду, Митя всего сторонился. Он даже стал бояться ночи и просыпался сам, как будто так было нужно. Он уже привык к ночному существу и все время что-то вспоминал, пытался думать и погружался в странное забытье, не сон, но повторенье своей огромной жизни, и в этом забытьи ему открывались видения младенчества, лицо старой женщины, желтое, морщинистое, ее называли мамой, она лежала в соседней комнате, там, где теперь спали родители, и иногда приходила к Мите, наклоняясь над его кроваткой с высокими решетками и погремушками, и рукой проводила над ним несколько раз две линии: сверху вниз и из стороны в сторону. Потом Митя вспоминал дорогу, жаркую, пыльную, они идут по ней вдвоем с матерью, над дорогой плавится, течет воздух, и в его дымке дрожит где-то далеко за кромкой поля лес. У Мити в руках лопатка, очень тяжелая, и нет сил ее нести, он плачет, но мать тоже не соглашается нести лопатку, они идут дальше, и Митя то и дело оборачивается. А дорога становится все суше и жарче, и снова слышится давешняя горестная музыка, они возвращаются за лопаткой уже с отцом, но не могут ее найти, и ходят, ходят по пыльной дороге, а солнце висит на одном месте и не плывет вниз. Мите очень хочется пить, он облизывает пересохшие губы, тихо стонет и оказывается в темной комнате с бесформенным существом. Митя знает, что оно живет не только здесь, оно уводит с собой людей по сухой дороге, когда-то давно оно увело женщину с морщинистым лицом, оно уведет с собой всех. |
| Он думал: «Эта женщина… откуда могла она узнать что-то?… Зачем она допытывается? Я не хотел, чтобы убивали Хейла; будет несправедливо, если меня повесят вместе с остальными, я ведь их отговаривал». Он вышел на солнечный свет и снова выбрался на набережную. «Тот же путь проделали бы сыщики, – подумал он, – если бы что-нибудь знали; они всегда воссоздают обстоятельства преступления». Он встал между турникетом мола и дамским туалетом. Вокруг было немного народа: он мог бы легко обнаружить сыщиков, если бы они появились. В стороне виднелся «Ройал Альбион»; перед ним открывалась вся главная набережная до Олд-Стейн. Бледно-зеленые купола Павильона парили над пыльными деревьями; в этот жаркий пустынный послеполуденный час будничного дня он мог видеть всех, кто шел мимо «Аквариума», белая площадка которого была уже готова для танцев, к маленькой крытой галерее, где в дешевых лавчонках между морем и каменной стеной продавали Брайтонский леденец. Яд бродил в крови Малыша. Его оскорбили; ему нужно было доказать кому-то, что он мужчина. Он угрюмо вошел в кафе Сноу, юнец в потрепанном костюме, не внушающий доверия, и все официантки, точно сговорившись, повернулись к нему спиной. Он стоял, пытаясь отыскать столик (кафе было полно), и никто его не обслуживал. Они как будто сомневались, есть ли у него деньги, чтобы заплатить за еду. Он представил себе, как Коллеони расхаживает по огромным комнатам, вспомнил вышитые короны на спинках кресел. Вдруг он громко крикнул: – Мне нужен столик! – И щека его задергалась. Лица вокруг разом зашевелились и повернулись к нему, но затем все успокоились – так бывает, если бросить в воду камушек, – все отвели глаза. Никто не обращал на него внимания. Он почувствовал себя так, как будто прошел великое множество миль только для того, чтобы быть всеми отвергнутым. Какой-то голос произнес: – Нет ни одного свободного столика. – Они были еще настолько чужими друг другу, что он не узнал ее голоса, пока она не прибавила: – Пинки. Он обернулся и увидел Роз, собиравшуюся уходить; она была в потертой черной соломенной шляпе, в которой выглядела так, как, наверно, будет выглядеть, проработав двадцать лет и родив несколько детей. |
| И все было кончено. И снова стало тихо и пусто, и только железно шелестели огрубевшие каштановые листья. А двое еще продолжали сидеть на укромной скамейке, растерянно глядя друг на друга. Потом Зина вскочила и бросилась бежать. Она летела по пустынным улицам, но сердце ее стучало не от бега. Оно застучало тогда, когда она увидела Люберецкого, и ей тоже, как и Вике, хотелось сейчас кричать: «Это неправда! Неправда! Неправда!..» Она забарабанила в дверь, не думая, что может разбудить соседей. Открыла мама Искры: видно, только пришла. — Искра спит. — Пустите! — Зина юркнула под рукой матери, ворвалась в комнату. — Искра!.. — Зина? — Искра села, прикрываясь одеялом и с испугом глядя на нее. — Что? Что случилось, Зина? — Только что арестовали папу Вики Люберецкой. Только что, я сама видела. Сзади раздался смех. Жуткий, без интонаций — смеялись горлом. Зина оглянулась почти с ужасом: у шкафа стояла мать Искры. — Мама, ты что? — тихо спросила Искра. Мать уже взяла себя в руки. Шагнула, качнувшись, тяжело опустилась на кровать, прижала к себе две девичьи головы -темно-русую и светло-русую. Крепко прижала, до боли. — Я верю в справедливость, девочки. — Да, да, — вздохнула дочь. — Я тоже верю. Там разберутся, и его отпустят. Он же не враг народа, правда? — Я очень хочу заплакать — и не могу, — с жалкой улыбкой призналась Зина. — Очень хочу и очень не могу. — Спать, — сказала мать и встала. — Ложись с Искрой, Зина, только не болтайте до утра. Я схожу к твоим и все объясню, не беспокойся. Мама ушла. Девочки лежали в постели молча. Зиночка смотрела в темный потолок сухими глазами, а Искра боялась всхлипывать и лишь осторожно вытирала слезы. А они все текли и текли, и она никак не могла понять, почему они текут сами собой. И уснула в слезах. А родители их в это время сидели возле чашек с нетронутым, давно остывшим чаем. В кухне слоился дым, в пепельнице громоздились окурки, но мама Зины, всегда беспощадно боровшаяся с курением, сегодня молчала. — Детей жалко, — вздохнула она. — Дети у нас дисциплинированны и разумно воспитаны. — У матери Искры вдруг непроизвольно задергалась щека, и она начала торопливо дымить, чтобы скрыть эту предательскую дрожь. — Они поймут. Они непременно поймут. |
| Вошла Гуляева, послушала наши разговоры, улыбкой ответила на подозрительный взгляд Карабанова и сказала: — Всех ни за что не соберете! Ни за что!.. — А ось побачим! — рассердился Семен. — Как это «ни за что»? Соберем! Пускай не двести восемьдесят, так сто восемьдесят придут. Там будет видно. Чего тут сидеть? Выработали такой план действий. Сейчас дать обед. Куряжане как следует проголодались, все в спальнях ожидают обеда. Черт с ними, пускай лопают! А во время обеда всем пойти по спальням и агитнуть. Надо им сказать, сволочам: приходите на собрание, люди вы или что? Приходите! Для вас же, гады, интересно, у вас новая жизнь начинается, а вы, как мокрицы, разлазитесь. А если кто будет налазить, заедаться с ним не надо. А лучше так сказать: ты здесь герой, возле кастрюли с борщом, — приходи на собрание и говори, что хочешь. Вот и все. А после обеда позвонить на собрание. У дверей кухни сидело несколько десятков куряжан, ожидавших раздачи обеда. Мишка Овчаренко стоял в дверях и поучал того самого рыжего, который вчера интересовался моей фамилией. — Если кто не работает, так ему никакой пищи не полагается, а ты мне толкуешь: полагается! Ничего тебе не полагается. Понимаешь, друг? Ты это должен хорошенько понять, если ты человек с умом. Я, может, тебе и выдам, так это будет, милый мой, по моему доброму желанию. Потому что ты не заработал, понимаешь, дружок? Каждый человек должен заработать, а ты, милый мой, дармоед, и тебе ничего не полагается. Могу подать милостыню, и все. Рыжий смотрел на Мишку глазом обиженного зверя. Другой глаз не смотрел, и вообще со вчерашнего дня на физиономии рыжего произошли большие изменения: некоторые детали этого лица значительно увеличились в обьеме и приобрели синеватый оттенок, верхняя губа и правая щека измазаны были кровью. Все это давало мне право обратиться к Мишке Овчаренко с серьезным вопросом: — Это что такое? Кто его разукрасил? Но Мишка солидно улыбнулся и усомнился в правильной постановке вопроса: — С какой стати вы меня спрашиваете, Антон Семенович? Не моя это морда, а этого самого Ховраха. А я свое дело делаю, про свое дело могут вам дать подробный доклад, как нашему заведующему. Волохов сказал: стой у дверей, и никаких хождений на кухню! Я стал и стою. Или я за ним гонялся, или я ходил к нему в спальню, или приставал к нему? Пускай сам Ховрах и скажет: они лазят здесь без дела, может, он на что-нибудь напоролся сдуру? |
| Какая-то страшная новизна со всех сторон надвигалась на нее все утро. Будто этот день хотел оставить по себе долгую память. Начальник полиции играл на бильярде в таверне; там лейтенант и нашел его. Щека у хефе была повязана платком – ему казалось, это облегчает зубную боль. Когда лейтенант прошел во вращающуюся дверь, он натирал мелом кий, готовясь к трудному удару. На полках позади бильярда стояли одни бутылки минеральной воды и какая-то желтая жидкость под названием сидрал – гарантированно безалкогольная. Лейтенант с осуждающим видом стал на пороге: какой позор! Ему хотелось уничтожить в этом штате все, что может дать иностранцам повод для насмешек. Он сказал: – Разрешите обратиться? Хефе сморщился от внезапного приступа боли и с несвойственной ему готовностью подошел к двери. Лейтенант взглянул на счет очков – на кольца, которые были нанизаны на веревку, протянутую через все помещение. Хефе проигрывал. – Сейчас… вернусь, – сказал хефе и пояснил лейтенанту: – Рот боюсь открывать. – Когда они толкнули входную дверь, кто-то поднял кий и потихоньку отодвинул назад одно кольцо в счете хефе. Они шли по улице рядом – толстый и тощий. Был воскресный полдень, и все магазины стояли на запоре – единственный пережиток, оставшийся от прежних времен. Но мессу нигде не служили. Лейтенант спросил: – Вы видались с губернатором? – Тебе дана полная свобода действий, – ответил хефе. – Полная свобода. – Он оставляет все на наше усмотрение? – С оговорками. – Хефе сморщился. – Какие же это оговорки? – Если не поймаешь… до дождей… ответственность… ляжет на тебя. – Не было бы на мне другой ответственности, – хмуро проговорил лейтенант. – Сам напросился. Вот и получай. – Что ж, я рад. – Лейтенант почувствовал, будто весь тот мир, о котором он пекся, лег теперь к его ногам. Они прошли мимо нового клуба Синдиката рабочих и крестьян; увидели в окно большие, броские карикатуры на стенах – на одной священник облапил женщину в исповедальне, на другой потягивал причастное вино. Лейтенант сказал: – Это все скоро будет не нужно. |
|
|
