| И ощутил Андрий в своей душе благоговейную боязнь и стал неподвижен перед нею. Она, казалось, также была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и в самой неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкал глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелая щека блистала всею яркостью девственного огня, и, как шелк, лоснился молодой черный ус. «Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь», сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса: «Один Бог может возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине…» Она потупила книзу свои очи; прекрасными, снежными полукружьями надвинулись на них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося всё чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умел сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить всё, что ни есть на душе, – выговорить его так же горячо, как оно было на душе, – и не мог. Почувствовал он что-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова: почувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и бранной кочевой жизни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру. В то время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями принесенный рыцарем хлеб и яства, несла их на золотом блюде и поставила перед своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия, – и много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнеможенье и бессилье выразить обнявшие чувства, был более доступен Андрию, чем все речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, всё развязалось у него. Всё, что дотоле удерживалось какою-то тяжкою уздою, теперь почувствовало себя на свободе, на воле, и уже хотело излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, оборотясь к татарке, беспокойно спросила: «А мать? Ты отнесла ей?» «Она спит.» «А отцу?» «Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.» Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. Андрий приникнул духом и только глядел, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел, и, схватив ее за руку, закричал: «Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь ядовит.» И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видается иной раз в взорах девы, ниже того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы. |
| Она то напевала ему какие-то ладушки, то покачивала его, а потом взяла и тпрукнула в щеку. Коля удивился. Щека его сдвинулась, губы растянулись — люди добрые, он ей улыбнулся!.. Это была самая восхитительная улыбка из всех, какие я видела в своей жизни. Это было непереносимо. Пришлось встать и уйти домой. Почему у Любки есть все — и большая семья, и собака, и братик-малыш, а я такая одинокая и несчастная?.. Дома я, сама не знаю почему, пошла прямиком в бабы Верину комнату. Бабушка моя умерла, когда мне не было еще и пяти лет, но я помню, что она меня очень любила. В ее комнате мне всегда легчает на душе. Папа говорит, она была особенная и зналась с таинственной силой, очень верила в ее помощь. Я так понимаю, что она была волшебницей — то есть экстрасенсом — и общалась с энергией тонкого мира. Поэтому и после смерти у нее такой сильный дух. В любом случае, она наверняка была доброй, потому что дух злого человека не может так успокаивать и утешать… Танцевать хочется. Раньше, когда мне было плохо, муторно на душе, я всегда танцевала в бабы Вериной комнате под музыку с ее диска «Популярная классика». Но теперь я уже истанцевала все десять мелодий, как быть? Начать с начала, что ли? Я перебирала разложенные по всему столу диски — в связи с переездом родители и музыку взялись сортировать — и вдруг увидела обложку: «Популярная классика. Выпуск 2». Ура! Значит, еще потанцуем! Первой музыкой была грустная песня скрипок, похожая на старинный танец менуэт. Называлась она Бранденбургский концерт Ее написал композитор с ужасно смешной фамилией — Бах . Я каждый раз улыбаюсь, когда про него вспоминаю. Но не сейчас… Я подчинилась мелодии. Плавно скользя, выгибаясь, качая руками, я вспоминала ту сцену — и Любку с братишкой, и Рекса — и плакала. Слезы текли, я никак не могла их сдержать, и при этом сердилась — я же давно научилась себя контролировать! И никаких хлипких чувств тыщу лет не испытывала! Что же случилось теперь? Ну чему я завидую? Как? Я завидую?! Странно… Обычно завидуют, если другой побеждает в каком-нибудь конкурсе, если он выиграл приз или просто везет ему, все его хвалят, считают красивым и умным — ясно, такому счастливчику как не завидовать. |
| — Все у вас тут шиворот-навыворот! — Может, это у вас там выворот-нашиворот… — У кого это у нас? — У тебя, скажем! — Не обобщай! — Эля всхлипнула. — Бродишь по лесу, черт те где рыскаешь за этими зверьками. Я одна, одна… так жутко, так жутко! Не ходи, пожалуйста, не ходи, а?.. «Не понимает. Привыкла, чтоб все готовое. Для нее все само собой растет и добывается», — с огорчением думал Аким, выходя к ловушкам после того, как Эля засыпала. Однажды долго выправлял соболий след, попал в снежный заряд, скололся с лыжни, заблудился и добрался до избушки еле жив, в брякающей льдом одежде перевалился через порог, грохая обувью, на карачках пополз к печке. Эля дала ему кипятку, спирту из флакончика, помогала раздеваться, но сил ее не хватало разломить, стянуть с него одежду. Она в голос выла, ломая ногти, дергала с охотника валенки. — Ты что, тонул? — спрашивала, кричала она, а он смотрел на нее перевернуто, непонимающе и валился с ног, засыпал. Она колотила его, трясла, умоляла: — Не спи, простынешь! Не спи! Не спи! Не спи-и-и! — И как-то все же раздела его, растерла спиртом, затащила на нары. — Топи печку, пока есть сила! — дребезжал он голосом, трясясь под тюком одежды и засыпая, заснув уже, успел еще повторить: — Топи! Топи! Иначе… До нее дошло наконец: если с Акимом что случится — и ей хана. Шарахаясь от печки к нарам — пощупать, жив ли хозяин, Эля напарила ягодного сиропа, суп сварганила из птичины, а когда обессилела, легла рядом, прижалась к охотнику, стараясь согреть его своим слабым теплом. Горячий, разметавшийся, он ничего не чувствовал и, проспавши остаток дня и долгую-долгую ночь, поднялся как «огурсик», зубы только ныли, правая щека припухла, и он изжевал две таблетки анальгина. Не чуя под собой ног, Эля суетилась в прибранной избушке, принесла котелок с печи, поставила солонку, положила по сухарю себе и хозяину. — Ешь! — пригласила она и первая хлебнула из котелка. Аким не сразу отозвался на пригласье, зачем-то понюхал в котелке, скосил на нее слезящиеся глаза — все же простужен, хоть и уверяет, будто он как «огурсик». |
| — Какое еще яйцо? — Яйцо дракона, — призналась Магдалина. У молодого человека челюсть отвисла от удивления. — Яйцо дракона? Так оно же ядовитое! — Посмотрим, — сказала Магдалина. — Какой же сейчас у вас год? — Год? Точно не помню, но вроде бы середина пятнадцатого века от Рождества Христова. — А что там горит? Видно, молодой человек еще никогда не встречал такую деловитую и уверенную в себе девушку. Он сначала хотел ее испугать, а теперь об этом забыл. — И не спрашивай! — ответил он. — А у тебя чего-нибудь поесть не будет? — Найдется, — сказала Магдалина, отошла с дороги и села на ствол поваленного дерева. Каждый путешественник во времени получает НЗ, что означает «неприкосновенный запас». Если у тебя все продукты кончились, а вокруг нет ни одной столовой или тебе не удалось подоить мамонтиху, то ты достаешь из-за пояса такой ма-а-а-аленький пакетик. — Проголодался? — сочувственно спросила Магдалина. Юноша ей понравился. Хотя волосы его были грязными и спутанными, одна щека вымазана сажей, на другой краснела глубокая царапина, а под глазом темнел синяк. Магдалина нажала на пакетик, и он тут же развернулся в скатерть. Путешественники во времени такой пакетик прозвали самобранкой. Это великое изобретение. Потому что в пакетике спрятаны скатерть, две тарелки, три чашки, сколько хочешь ложек и вилок, а также разные продукты, батон хлеба, пакет молока, пачка масла и еще множество тюбиков, в каждом из которых свой продукт — хочешь печеночный паштет, хочешь красную икру, а хочешь манную кашу. А о чайнике с чаем мы не забыли? Вот все это сейчас и лежало перед путником. Магдалина почувствовала, что тоже проголодалась. — Не может быть, — произнес путник. — Может, — коротко возразила Магдалина. — Значит, ты и вправду волшебница! — Вправду. — Тогда я пошел, — сказал молодой человек. — Почему? — Потому что лучше от голоду помереть, чем с волшебницей связаться. Еще превратишь меня в лягушку. — Живи до старости, — улыбнулась Магдалина. Но юноша не сдался: — И одета ты, как отрок… или черт. |
| Однако он еще пытался сопротивляться: у него была совесть. «А вот у меня нет совести», — повторял ему Жиль тем же тоном, каким он сказал Галигай: «У меня нет сердца». Совесть Николя сопротивлялась до того часа, когда сирена лесопильного завода позвала жителей До-рта за стол, а ризничего — звонить к вечерней молитве. Все это утро г-жа Плассак нервничала, и даже старый попугай то поднимался, то спускался по своей лесенке в клетке. Поскольку г-жа Плассак носила войлочные тапочки, о ее приближении невозможно было догадаться, и ничто не мешало ей приложить к двери Николя свое менее глухое ухо и расслышать повторенное несколько раз имя Галигай. Она уже не сомневалась, что Жиль приехал, чтобы все расстроить. Но она не сердилась за это на него. Прошедшей ночью ей не давала уснуть навалившаяся тревога. Она зажгла свечу. То, что накануне так радовало, теперь стало мучить ее. Николя — в паутине у этой паучихи! И потом неизвестно: может, ей самой станет скучно в Бельмонте. Может, там, в Бельмонте, ей будет тоскливо. И куда в таком случае она денется? Сможет ли вернуться в свой дом? Этот дом в Дорте принадлежал раньше Плассаку, оставившему его в наследство Николя, как и рента, которую сын отдал матери. Он настолько простодушен, что даже забыл об этом. А как узнать, не имеет ли Галигай видов на дом? Ну нет! Бельмонт будет моим... Только действовать надо с оглядкой. И тогда Галигай будет у меня как шелковая, даже когда станет моей невесткой. Так что козни младшего Салона нужно расстроить. И мамаша Плассак решила вызвать г-жу Агату телеграммой. Она долго думала, как это сделать подешевле: «Возвращайтесь. Срочно». Дешевле никак невозможно. Что подумает девушка на почте? Но та была новенькой, и жители Дорта ее пока не интересовали. Вечером Галигай уже стояла на пороге кухни, где г-жа Плассак жарила лук. Агата держала в руке сумку из черной гладкой кожи. Левая щека была измазана углем. Из-под мальчишеского берета торчали пряди волос. Она спросила: «Он наверху?» Да, конечно, он был там. |
| – Я не встану. Не встану. Пусть смотрят! Мне не стыдно! Как поздно приходит осознание этого единственного счастья – Родины, потерянной Родины… … Ведь только вчера … и пятнадцать лет позади. Я вытираю слезы, отряхиваю новое пальто, его уже никто не оценит, не кивнет головой. Глаза ищут знакомое, дорогое – и не находят. Здесь все не так.… И только сердце щемит по-прежнему от великой любви. Вот она – Понарина гора – место необыкновенного счастья! Но почему так невыносимо глядеть на удивительно знакомые поля, на улетающую красную птицу заката над горизонтом, на веселый ручей под горой…. Как тяжелы воспоминания и как светлы слезы. Дядя Петя, такой простой и смиренный, открыл мне большой мир красоты человеческих отношений, вложил в меня всего двумя фразами и чудо веры, и мою будущую профессию. По-взрослому оглядываясь в прошлое, только сейчас я поняла, что ведь и он был моим другом детства, а может …, и отцом, и Родиной. Он научил меня жить в мире с собой и окружающими. Он любил даже лужу, которая мешала ему жить. Светлая Вам память, Петр Михайлович, и поздняя моя благодарность за счастливое детство. Почему же так тянется щека к плечу? «Щечкой по перышкам… и утешишься, Ангел там», – слова которые остались со мной на всю жизнь, как незримая поддержка, как последний подарок от дяди Пети. 2008 г. Читайте другие рассказы автора: Осенние раздумья Окно моего детства Булюляй Катины сухарики Случайностей не бывает Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. Сейчас ваша помощь нужна как никогда. Поделитесь, это важно Выбор читателей «Правмира» Подпишитесь на самые интересные материалы недели. Материалы по теме 20 февраля, 2024 14 февраля, 2024 13 февраля, 2024 8 июля, 2023 23 мая, 2023 22 марта, 2023 27 августа, 2022 14 февраля, 2022 30 сентября, 2021 Лучшие материалы Показать еще Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее! |
| Я сама удивлялась себе, поражалась словам, которые говорила. Но мне представился подобный случай, и я не могла устоять. Мне хотелось сейчас же, немедленно ошеломить его, сделать ему больно. Но, милый мой Эрнест, я не стала от этого счастливее… После момента триумфа, когда я увидела его опечаленное лицо, мне стало еще тягостнее и беспокойнее. Я смотрю на безбрежные, пустынные серые пространства, так не похожие на наш уютный зимний пейзаж с его золотистым воздухом, бубенчиками санок, жмущимися друг к другу крышами домиков, — и мне хочется плакать… будто сердце мое разобьется. Меня побеждает его молчание, его способность стоически все переносить, не говоря ни слова. Я уже рассказывала тебе о его работе во время чумы, когда он расхаживал среди заразы и внезапной омерзительной смерти так беззаботно, словно он прогуливался по главной улице своей ужасной шотландской деревни. И дело тут не только в его храбрости — именно простота этой храбрости и полное отсутствие малейшей мысли о себе — придавали ей такой невероятный героизм. Когда его друг доктор умер, он обнимал его, совершенно не думая о заразе, о том, что его щека забрызгана запекшейся кровью, которой кашлял под конец больной. А выражение его лица… Это сострадание и полнейшая самоотверженность… оно пронзило мне сердце. Только моя гордость спасла меня от унижения заплакать у него на глазах! А потом я разозлилась. Самое досадное то, что я однажды написала тебе, что я его презираю. Эрнест! Я была неправа — что за признание от твоей упрямой сестры! — я больше не могу презирать его. Я теперь презираю не его, а себя. Но его я ненавижу! И я не поддамся ему, не опущусь до его уровня, не покорюсь этой его простоте, которая действует мне на нервы. Две другие сестры уже покорены им. Они любят его — и это еще одно унижение, которое мне приходится переносить. Марта, тупая, безмозглая крестьянка, готова обожать любую сутану. Но Клотильда, застенчивая и робкая, краснеющая по самому ничтожному поводу, очень деликатная, милая и тонко чувствующая, тоже совершенно предана ему. |
| К счастью, лифт работал нормально. Мне он понравился, не то что папин самолет. Были у новой квартиры и еще кое-какие хорошие стороны. Например, электроплита. Не надо бабушке по десять раз на дню вздрагивать: выключен ли газ? И центральное отопление — тоже здорово! Конечно, плохо без уютных печек, зато никакой возни с дровами. И воду для ванны не надо греть в колонке, открыл кран — и пожалуйста! Ржавая газовая колонка в старом доме часто ломалась. Взрослые предпочитали ходить в ближнюю баню, где были «номера». А для меня бабушка грела воду на плите. И мыла меня в ванне, как малое дитя. Аж до десяти лет, пока я не начал отбрыкиваться. Не то чтобы я очень стеснялся, но отец сказал однажды: — Он же не младенец, сколько можно играть с ним, как с пупсиком… Комнаты были полупустые, ничего лишнего. Кое-какую мебель отец раздобыл у друзей. Стол, шкаф и табуретки привезли из садового домика. Спали на раскладушках (в фирме «Альбатрос» дали их папе бесплатно). Зато уютно, как в старом доме, тикали высокие стенные часы, которые (если верить бабушке) появились на свет еще при жизни Пушкина. Тикали они, тикали и натикали время, когда надо собираться в школу. К счастью, в садовом домике сохранилась моя прошлогодняя школьная форма. Бабушка увезла ее туда в начале лета, чтобы у меня была «спецодежда для сельхозработ». Но по причине жаркой погоды спецодежда тогда не понадобилась, а теперь пригодилась. Конечно, костюм оказался маловат, особенно в длину. Бабушка чудом каким-то нарастила рукава, распустила внизу штанины, использовав весь подгиб. Почистила, погладила. Все равно брюки были коротковаты. Но, если приспустить их под курткой, то сойдет. Все равно другого ничего не было. Получив пенсию, бабушка купила мне две белые рубашки и черный галстучек. Я содрогнулся. — В новую школу надо идти в приличном виде, — сообщила бабушка. — Хотя бы в первый день… Я покорился. Приключения в день знаний Но первого сентября в школу я не пошел. Ночью у меня нестерпимо заныл зуб. А утром оказалось, что левая щека значительно круглее правой. |
| — Любовь моя! Если это не тягостно и не огорчительно для вас — я едва смею надеяться, — то не могу высказать, какое это для меня счастье! Милая Руфь! Моя добрая, кроткая, прелестная Руфь! Я знаю, чего стоит ваше сердце; надеюсь, я сумею оценить ваш ангельский характер. Позвольте мне доказать вам это, и вы сделаете меня счастливее, Руфь… — Но не счастливее, — всхлипнула она, — чем вы сделали меня. Никто не может быть счастливее, Джон, чем вы сделали меня. Огненное лицо, позаботьтесь о себе! Обычное жалованье — или обычное предупреждение. Все кончено, Огненное лицо! Мы в вас больше не нуждаемся. Маленькие ручки могли ложиться одна на другую и без содействия вздыбленных коней. Не нужно было больше ни львов, ни медведей, ни бешеных быков. Все это выходило без их помощи и даже гораздо лучше. В оправдание не требовалось больше ни дюжих возчиков, ни бочек с пивом. Вообще не требовалось никаких предлогов. Нежная, легкая рука ложилась робко, но вполне естественно, на плечо возлюбленного; гибкая талия, поникшая голова, краснеющая щека, милые глаза, прелестный ротик — все это было как нельзя более естественно. Если бы все лошади Аравии взбесились разом, дело не могло бы пойти лучше. Скоро они опять заговорили о Томе. — Надеюсь, он будет рад узнать это! — сказал Джон с разгоревшимися глазами. Руфь немножко крепче сжала свои руки и серьезно взглянула ему в лицо. — Я ведь не расстанусь с ним, да, милый? Я бы не могла расстаться с Томом. Я уверена, что ты это знаешь. — Ты думаешь, я потребовал бы этого? — ответил он с… ну, не так важно, с чем именно. — Я уверена, что нет, — отвечала она, и светлые слезы выступили у нее на глазах. — И если хочешь, готов поклясться в этом, Руфь, голубка моя. Расстаться с Томом! Странно было бы начинать с этого. Расстаться с Томом, дорогая! Если мы с Томом не будем неразлучны и если Тома (благослови его бог!) не будут больше всех любить и уважать в нашем доме, моя милая жена, то такого дома нам не нужно! Крепче этой клятвы быть не может, Руфь! Надо ли рассказывать, как она благодарила его? Да, надо. Во всей простоте, и невинности, и чистоте сердца, и все же застенчиво, грациозно и нерешительно, она запечатлела эту клятву розовой печатью, цвет которой разлился по всему ее лицу, до самых корней ее темно-каштановых волос. |
| За свечным шкафом стоит Прокофий Игна-тьич, старый отставной солдат, помощник церковного старосты. Подняв брови и поглаживая бороду, он объясняет полушепотом какой-то старухе: — Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после вечерни. А завтра к часам ударят в восьмом часу. Поняла? В восьмом. А между двух широких колонн направо, там, где начинается придел Варвары Великомученицы, возле ширмы, ожидая очереди, стоят исповедники... Тут же и Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик с оттопыренными ушами и маленькими, очень злыми глазами. Это сын вдовы поденщицы Настасьи, забияка, разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и не раз отнимавший у меня бабки. Он сердито оглядывает меня и, мне кажется, злорадствует, что не я, а он первый пойдет за ширму. Во мне закипает злоба, я стараюсь не глядеть на него и в глубине души досадую на то, что этому мальчишке простятся сейчас грехи. Впереди него стоит роскошно одетая красивая дама в шляпке с белым пером. Она заметно волнуется, напряженно ждет, и одна щека у нее от волнения лихорадочно зарумянилась. Жду я пять минут, десять. Из-за ширм выходит прилично одетый молодой человек с длинной, тощей шеей и в высоких резиновых калошах; начинаю мечтать о том, как я вырасту большой и как куплю себе такие же калоши, непременно куплю! Дама вздрагивает и идет за ширмы. Ее очередь. В шелку между двумя половинками ширмы видно, как дама подходит к аналою и делает земной поклон, затем поднимается и, не глядя на священника, в ожидании поникает головой. Священник стоит спиной к ширмам, а потому я вижу только его седые кудрявые волосы, цепочку от наперсного креста и широкую спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя на даму, он начинает говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой шепот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит в землю. «Чем она грешна? — думаю я, благоговейно посматривая на ее кроткое красивое лицо. — Боже, прости ей грехи! Пошли ей счастье!» Но вот священник покрывает ее голову епитрахилью. |
|
|
