| Но одну историю помню. Папа рассказывал, как, будучи в Гомеле, смотрел спектакль «Пустая корчма» — на идише «Ди пусте кречме». Это была какая-то мистическая пьеса про разбойников и оживших покойников, папа смешно изображал, как из-за кулис зловеще каркали вороны. Потом я узнал, что в этом спектакле главную роль играл актер Михаил Рубин, который стал третьим мужем папиной мамы. А рецензию на этот спектакль писал Выготский. Представляете? Мальчик с мамой смотрят спектакль, по сцене бегает какой-то странный человек, и ни мама, ни мальчик не подозревают, что скоро они будут с ним одной семьей и поедут в Москву. А в зале сидит некий еврейский юноша, который напишет рецензию на эту премьеру, и этим юношей окажется великий в будущем Лев Семенович Выготский. Обожаю такие совпадения. — В рассказе «Что я люблю», написанном как бы от вашего имени, говорится, что Дениска скакал на улице. Папа спрашивает: «Чего ты скачешь»? И он отвечает: «Я скачу, что ты мой папа». Это подлинная история? — Самая подлинная. Думаю, что это мои слова на самом деле. — Такого даже большой писатель не выдумает. Это можно только подслушать. — Да-да… Мы правда дружили с папой. Я его очень любил, просто обожал. Намордник на мусоропровод — А ваша сестра Ксения? Неужели он вас больше любил, чем ее? — Моя сестра родилась в 1965 году, а через два года у папы начались приступы тяжелейшей гипертонии. Ксюша вспоминала, как мама просила не шуметь: «У папы головка болит». Он очень нежно любил мою сестру, хотел даже написать рассказы для нее, но времени не хватило. Он не успел ей отдать свою любовь так, как отдал ее мне. Но все равное есть рассказ «Сестра моя Ксения», он очень нравится детям. — Это где сказано, что у новорожденной щека была мягкая, как сметана? — Да, и еще — что Дениска не понимал, что это за сестра такая, но полюбил ее в тот момент, когда ее купали и она уцепилась за его палец. — Так и было? — Наверняка. Но этот рассказ расходится с действительностью в другом. Когда родилась Ксения, мы уже жили, можно сказать, весьма обеспеченно. У нас была большая квартира в знаменитом доме Большого театра и артистов эстрады, на углу Каретного и Садово-Каретной. А в рассказе написано, что новорожденная лежала в выдвижном ящике из-под комода. И что детская ванночка стояла на столе, а мы носили в нее воду чайниками. На самом деле ванночка стояла в середине большой ванной, туда наливали горячую воду из крана, а споласкивали мы нашу девочку душем. |
| — Ходы плен, рус Иван, — услышал он. — Будэшь зэмля Германия пахат. Отчаяние овладело Василием. Он осознал: удар был такой силы, что бороться — не суждено. Винтовка соскальзывала с раскрытых ладоней. Он упал — упал прямо на своего командира, на Сомова, у которого была надвое рассечена голова. «Матушка…» — подумал Василий, не в силах собрать даже слова. Но вдруг услышал необычное, произносившееся испуганно слово: «К о зак, к о зак!..» Различил топот сапог. Приподнял тяжёлую, как колода, голову. Увидел бежавших к Висле и лесу немцев. А от опушки — туча за тучей лошадей и людей проносилась мимо Василия. Свет нового дня резал глаза, будто хотел сказать: «Ты что же не замечаешь меня?! Смотри, любуйся, живи!» Ярко блестела Висла, и впервые она показалась Василию похожей на милую Ангару. Начала бить из березняка русская артиллерия — снаряды летели за Вислу, попадали в хорошо укреплённые позиции немцев. А потом, когда казаки отступили на своих взмыленных горбоносых лошадях, отогнав и потрепав противника, снаряды стали разносить в щепьё укрепления с правого фланга. Весь день противника били, гнали, и поздним вечером немцы отступили за Вислу, оставляя иркутские и свои окопы. Василий попал в летучий лазарет. Лежал в кибитке, засыпал, просыпался. Рядом стонал солдат с оторванной ногой. В сумерках подъезжали подвода за подводой с раненными, искалеченными. Тощий, землисто-чёрный солдат с выбитым глазом так кричал, что Василий, потрясённый, но и озлобленный, крепко затыкал свои уши. Следующим утром Василий уже был отпущен — ранение оказалось лёгким. Запинаясь, быстро шёл ясеневым лесом, глубоко втягивал ноздрями сыроватую, прелую хмарь утра. Волков легонько потрепал его по волосам с кровавыми струпьями, ласково сказал: — Ну, здорово, старичок. Снега сёдни не было, а ты — бе-е-е-лый. — Белый? — не понял Василий, устало улыбаясь Волкову, но губы не слушались — вело их, косило. Левая щека странно подрагивала: будто бы подёргивали её вверх-вниз за верёвочки. Смешило Василия, что не может совладать с тиком. Сказал, всматриваясь в родные серые глаза Волкова: — Бинты. |
| Крайне странным на славянской почве выглядит наличие двух параллельных образований ремество и ремесло. Производных на –сло в восточнославянских языках сравнительно немного. Если исключить неясные по своему происхождению слова кресло и коромысло, то остальные русские образования на –сло окажутся легко соотносимыми с соответствующими глаголами: весло – везти ( < масло – мазать, прясло – прясть, тесло – тесать, свясло – вязать и т.д. Слово ремесло в этом отношении ни с чем не сопоставимо на славянской почве. 174 Кроме того, в плане своей общей семантики (nomina instrumenti) приведенные славянские образования на -(с)ло резко отличаются от слова ремесло. Наконец, ни одно из этих образований не имеет параллельных синонимичных (или даже несинонимичных) форм на -(ь)ство. Случай с ремество – ремесло и в этом отношении оказывается исключительным и необъяснимым. В то же время варианты суффиксов у лит. remslas, remstas могут быть сопоставлены, например, с grumslas – grumstas «ком, глыба», girslas »молва, слух» – (iš)girstas «услышанный», kaslas – kastas »потение», skrúoslas – skrúostas «щека» и т.п. Словообразовательная модель grùmti, grùmia → grumslas, grumstas предполагает в качестве закономерного развития remia → »рубка» (как процесс, а затем – как занятие), ср. kaslas, kastas «потение» (процесс). Однако, видимо, под влиянием nominis agentis remsas приведенные под звездочкой формы дали remslas и remstas. Таким образом, и здесь явление исключительное и непонятное на славянской почве оказывается объяснимым в рамках литовского словообразования. Поэтому прав К. Буга, склонный видеть в лит. remslas и remstas исконные балтийские слова (Bga, II, 304). 175 Нужно сказать, что и более поздние по своей структуре производные со значением nominis agentis целиком отвечают обычным словообразовательным нормам балтийских языков: лит. remstas → remestininkas, - как matas – amatininkas, – , púodas -> · puodininkas, -; лтш. remesnieks, -nca (как màize »хлеб» → màiznieks, -nca), видимо, явились результатом присоединения новых суффиксов к древней основе nominis agentis. |
| Ума холодных наблюдений И сердца горестных замет. Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости. Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Ерусалиме». «Только приступи, – говорил он, – на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что Боже упаси: долг, гордость, приличие… Надо только не смотреть, а идти прямо, – мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!» 12-го июня. Сегодняшний вечер был обилен происшествиями. Верстах в трех от Кисловодска, в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом; это – ворота, образованные природой; они подымаются на высоком холме, и заходящее солнце сквозь них бросает на мир свой последний пламенный взгляд. Многочисленная кавалькада отправилась туда посмотреть на закат солнца сквозь каменное окошко. Никто из нас, по правде сказать, не думал о солнце. Я ехал возле княжны; возвращаясь домой, надо было переезжать Подкумок вброд. Горные речки, самые мелкие, опасны, особенно тем, что дно их – совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн оно изменяется; где был вчера камень, там нынче яма. Я взял под уздцы лошадь княжны и свел ее в воду, которая не была выше колен; мы тихонько стали подвигаться наискось против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится. Я забыл об этом предварить княжну Мери. Мы были уж на середине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась. «Мне дурно!» – проговорила она слабым голосом… Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. «Смотрите наверх! – шепнул я ей, – это ничего, только не бойтесь; я с вами». Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил ее нежный мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки; от нее веяло пламенем. |
| Мандро «брюнет, поражающий баками, сочным дородством и круглостью позы», очаровывает Митю любезностью и покровительствует его ухаживаниям за своей дочерью Лизанькой. Коробкин обнаруживает пропажу своих книг и обвиняет сына в воровстве. Мать его защищает; отец перестает с ним разговаривать. Так преломляется в романе разлад семьи Белого. На совести Мити есть и другие грехи: он пропускает уроки в гимназии, подделывает подпись отца в бальнике. Его вызывает директор Веденяпин, в образе которого оживают черты педагога Л. И. Поливанова. «Лев Петрович Веденяпин внушал ему ужас: сутулый, высокий, худой, с серой жесткой зачесанной гривой, с подстриженной бородкой, в очках золотых, в синей куртке кургузой, директор казался Аттилой; под серой щетиной колечком слагал свои губы, способные вдруг до ушей разорваться слоновьими ревами, черный язык показать…» Митя во всем признается директору и плачет; в душе его просыпается чувство чести и ответственности: он перерождается нравственно. «Митенька стал зубы чистить; а прежде ходил затрепанцем; обдергивал куртку; поправился как-то лицом: прыщ сходит; и щека не багрела сколупышем». В этом эпизоде автор свободно распоряжается материалом своей биографии. Фантастическая история Мандро, иезуита, масона и сатаниста, ставшего орудием доктора Доннера (читай: Штейнера) и мировым провокатором, напоминает самые бредовые страницы «Записок чудака», Мандро — только маска: за ней скрывается древний змий-дьявол. Говоря о доме Мандро в Москве, автор заявляет: «Можно бы было музей оборудовать, надпись повесить: „Здесь жил интереснейший гад, очень редкий и гад древний — Мандро“». Вокруг главного «гада» пищат гады помельче, со звериными харями, — порождения больной и порочной фантазии. Плетутся сложные и гнусные интриги, изображаются отвратительные сцены садизма и мазохизма; уродливые тени с разорванными ртами, с провалившимися носами мелькают в свистопляске; роман Белого — зловещая буффонада, словесное кликушество, кошмар, растянутый на два тома. Свои патологические инстинкты, нашедшие наконец свободное выражение в этой книге, Белый старается оправдать идейно: он обличает разложившийся капиталистический мир. Все эти «мировые негодяи», шпионы, шантажисты, провокаторы, кровосмесители и убийцы — представители «старого мира». Профессор Коробкин говорит Мандро: «Я ошибся, думая, что ясность мысли, в которой единственно мы ощущаем свободу, настала; она в настоящем — иллюзия; даже иллюзия то, что какая-то там есть история: в доисторической бездне, мой батюшка, мы, — в ледниковом периоде, где еще снятся нам сны о культуре». |
| — Конечно, случай тяжёлый: «И да поможет Бог тому, кто с нашим Дейви цепью скован». Хуже всего, что мы понятия не имеем, как скоро это случится, и, по-моему, Дик так беспробудно пьёт главным образом оттого, что тяготится неизвестностью и ожиданием. — Вот злорадствовал бы тот араб, который когда-то полоснул его саблей по башке, ежели б узнал про это! — Пускай бы злорадствовал сколько влезет, когда б мог. Но ведь его нет в живых. Правда, для нас это плохое утешение. Под конец третьего дня Торпенхау услышал призывающий голос Дика. — Готово! — восклицал он. — Свершилось! Ну, входи же! Разве она не очаровательна? Разве не прелестна? Я извлёк её со дна преисподней, но ведь она стоит этого! Торпенхау взглянул на голову хохочущей женщины — у неё были пухлые губы, ввалившиеся глаза, и она хохотала с полотна, в точности как задумал Дик. — Кто подвигнул тебя на такое дело? — спросил Торпенхау. — Ведь это чужая тебе манера, да и замысел тоже. Ну и лицо! Ну и глаза, ну и бесстыжая рожа! — Он невольно запрокинул голову и захохотал, совсем как женщина на картине. — Она проиграла последнюю игру — видимо, и раньше жизнь не больно-то её баловала. А теперь она ко всему равнодушна. Верно ли я понял? — Совершенно верно. — Но откуда эти губы и подбородок? Ни малейшего сходства с Бесси… — Их… их я взял у другой. Но ведь хорошо? Изумительно хорошо? И я не зря вылакал столько виски? Я справился с делом. Только я мог с ним справиться, и вот моя лучшая работа. — Он порывисто перевёл дух и прошептал: — Боже правый! Что бы только я не понаписал через десять лет, ежели уже теперь сумел написать это!.. Кстати, Бесс, как твоё мнение? Девушка кусала губы. Она злилась на Торпенхау за то, что он её словно не замечал. — Такой гадкой и грязной пачкотни я сроду не видывала, — ответила она, отворачиваясь. — Многие будут того же мнения, моя крошка… Послушай, Дик, в постановке головы есть что-то коварное, змеиное, но я никак не соображу, откуда это берётся, — сказал Торпенхау. — В том-то вся хитрость, — ответил Дик, самодовольно посмеиваясь, потому что его поняли так глубоко. — Я не мог устоять перед искушением и вот щегольнул разок. Хитрость эту придумали французы, поэтому для тебя она внове: но все дело в том, что голова слегка повёрнута, а одна щека чуть укорочена, самую малость, от подбородка до мочки левого уха. Кроме того, под ухом слегка сгущена тень. Недостойная хитрость, но таков уж был мой замысел, и я счёл себя вправе к этому прибегнуть… Ах ты моя красавица! |
| Если вы получили травму, например, при несчастном случае или повреждение в результате хирургического вмешательства, то мы советуем вам вернуться к основной программе соматических упражнений. Тщательно повторите каждый урок, один за другим, и вы увидите, что сможете справиться с непроизвольными сокращениями, вызванными травмой. После этого возобновляйте ежедневные «кошачьи потягивания». Ежедневное «кошачье потягивание» Как и все прочие соматические упражнения, эти движения надо выполнять медленно, осторожно и с максимальным осознанием их сути. Ваши движения должны быть легкими, напоминать движения кошки и приносить удовольствие. 1. Лежа на спине, выгните нижнюю часть спины, затем прижмите ее к полу. Сделайте вдох, когда спина поднимается, и выдох, когда она опускается. Повторите 5 раз в течение 30 секунд. Урок первый: 1 Б. 2. Лежа на спине с пальцами рук, переплетенными над головой, поднимите голову, одновременно выдыхая и прижимая спину к полу. Опустите голову, вдыхая и при этом выгибая спину. Повторите 5 раз на протяжении 30 секунд. Урок первый: 5 А. 3. Лежа на спине, в положении, когда левая щека лежит на тыле правой кисти, поднимите голову, кисть и правый локоть, одновременно поднимая левую ногу. Проделайте это дважды. Затем проделайте эти же движения на другой стороне тела. Вдыхайте медленно во время подъема; выдыхайте медленно во время опускания. Это займет около 30 секунд. Урок первый: 2 Г и 3 Г. 4. Лежа на спине, держите левое колено левой рукой. Приближайте вашу голову и правый локоть к левому колену, одновременно выдыхая и прижимая спину к полу. Далее опускайте голову, вдыхайте, выгибая спину. Повторите три раза. Это займет около 60 секунд. Урок второй: 3 А и 4 А. 5. Лежа на спине, двигайте руки в противоположных направлениях по полу. Попеременно опускайте ваши колени в сторону руки, которая движется вниз по полу. Поворачивайте голову в направлении, противоположном вашим коленям, чтобы позвоночник закручивался. Двигайтесь медленно и лениво, наслаждайтесь потягиванием. Повторите 6 раз за 30 секунд. |
| Они рассказали мне свою историю — безнадежно простую и ни в коей мере не поучительную. Он был школьным учителем, она — студенткой, тоже будущей учительницей: они рано, поженились, и какое-то время судьба была к ним благосклонна. Но затем на обоих обрушилась болезнь; ничего такого, из чего можно было бы извлечь нравственный урок — заурядный случай: плохие трубы, а в результате — тиф. Они начали все сначала, обремененные долгами, и спустя годы невероятных усилий им удалось расплатиться, только затем, чтобы снова впасть в долги, на этот раз — помогая другу. И глупостью это не было: бедняга помогал им, когда они были в беде, вряд ли они могли поступить иначе, не проявив неблагодарности. И так далее, тоскливая история, обыденная и тривиальная. Теперь они работали — усердно, терпеливо и равнодушно; придя к какому-то животному безразличию к собственной судьбе, радуясь, если им удавалось обеспечить себя самым необходимым, и впадая в апатию, если это не получалось. Интерес к жизни у обоих отныне сводился к единственной роскоши, позволительной для бедняков, — кружке пива или стаканчику спиртного время от времени. Часто бывало так, что в течение многих дней ему не доставалось никакой работы, — тогда они голодали. Юридические документы подобным людям обычно выдаются по вечерам, с тем чтобы работа была закончена к утру. Просыпаясь среди ночи, я слышал сквозь тоненькую деревянную перегородку, разделявшую наши комнаты, равномерный скрип его пера. Так мы и работали, щека к щеке, я со своей стороны перегородки, он со своей — молодость и старость, надежды и реальность. Со страхом видел я в нем собственное будущее. Я на цыпочках крался мимо его двери и страшился встретить его на лестнице. Разве не говорил он себе: «Мир — это моя вотчина»? Разве не внушали ему ночные голоса, что он — король? Может быть, и я — всего лишь праздный мечтатель, принимающий желаемое за действительное? Не окажется ли мир сильнее меня? В такие минуты передо мной разворачивались картины будущей жизни: служба в конторе за тридцать шиллингов в неделю, а со временем, постепенно, может быть, и за сто тридцать фунтов в год; четырехкомнатный домик в Брикстоне; жена, в девушках, возможно, хорошенькая, но скоро подурневшая; вопящие дети. |
| Большая площадь золотится от косого солнца, которое уже ушло за Лавру. Над стенами — розово-белыми — синие, пузатые купола с золотыми звездами и великая колокольня-Троица. Видны на ней колонки и кудерьки и золотая чаша, в которую льется от креста золото. На черном кружке часов прыгает золотая стрелка. В ворота с башней проходят богомольцы и монахи. Играют и перебоями бьют часы — шесть часов. А отец спит и спит. В зеркале над диваном вижу… — щека у меня вытянулась книзу и раздулась и будто у меня… два носа. Подхожу ближе и начинаю себя разглядывать. Да, и вот — будто у меня четыре глаза, если вот так глядеться… — а вот расплющилось, какая-то лягушачья морда. Вижу — архиерей грозится, и отхожу от зеркала. Ем белорыбицу и землянику… и опять белорыбицу, и огурцы, и сахар. Считаю рассыпанные на столе серебряные деньги, складываю их в столбик, как всегда делает отец. Липнут-надоедают мухи. Извощики под окном начинают бешено кричать: — Ваш степенство, меня рядили… в скит-то свезу! в Вифанию прикажите, на резвых!.. к Черниговской кого за полтинник?.. Заглядываю к отцу. Рука его свесилась с кровати. Тикают золотые часы на тумбочке. Ложусь на диван и плачу в зеленую душную обивку. Будто клопами пахнет?.. Вижу — у самых глаз сидят за тесьмой обивки, большие, бурые… Вскакиваю, сажусь, смотрю на келейку, на небесную светлую дорогу… Кто-то тихо берет меня… знаю — кто. Стискиваю за шею и плачу в горячее плечо. Отец спрашивает: «Чего это ты разрюмился?» Но я плачу теперь от радости. Он подносит меня к окну, отмахивает занавеску на кольчиках. спрашивает: «ну, как, хороша наша Троица?» дает бархатный кошелечек с вышитой бисером картинкой — Троицей. В кошелечке много серебреца — «на троицкие игрушки!». Хвалит меня: «А здорово загорел, нос даже облупился!» — спрашивает про Горкина. Говорю, что после всенощной забежит — доложит, а сейчас пошел в баню, а потом исповедоваться будет. Отец смеется: — Вот это так богомол, не нам чета! Ну, рассказывай, что видал. Я рассказываю про райский сад, про сереньких лошадок, про игрушечника Аксенова, что велит он нам жить в беседке, а тележку забрал себе. Отец не верит: |
| Она была заботлива к нему, в ее заботе сказывалась не только жена, но и мать — в ней жило материнство, так как Бог не дал им детей. Во время его болезни она отстраняла от него все раздражающее и мешающее ему и, сколь возможно, берегла его занятые домашние часы. Тогда к чему же такие вопросы теперь, при конце жизненного пути, истязуют душу, почему же болезненно отыскивает он рукой рано лысеющую голову, думая о ней. Сестрой-женой она ему не стала… Да, но он не мог от нее и ждать много, раз сам пригласил ее в свою жизнь певчей пташкой, или цветком, украшающим его дни. Именно таким чудесным цветком она и расцвела. Где бы ни появлялась молодая пара, Нина завоевывала все симпатии, а он стоял в тени. Был даже рад этому. Особенно в первое время совместной жизни он мучительски воспринимал своих новых родных и знакомых. Слишком честно отрекался он в прошлом от суеты, чтобы спокойно подчиниться новому образу жизни. Понемногу привык, осознал свое новое положение в миру, с молодой супругой. Но полностью принять такую долю ив ней чувствовать себя счастливым и довольным — не мог. Точно кто-то заставлял его быть иным, не тем, кем ему надлежало быть, и он шел как завороженный по тому зову, что исходил от нее, но его сокровенный внутренний человек не давал согласия на такой исход. Незабвенным осветилось в памяти первое время. Как дети — и он становился ребенком в свои тридцать два года — то поднимут возню и шум, вот она уронила стул, схватила подушку и качает ее как ребенка, а он умиляется от ее материнских движений. Вдруг гаснет лампада от взмаха ее руки — он сейчас же снова зажигает фитиль, она тянет его к себе за рукав, еще одно неловкое движение — снова гаснет огонек. «Пусти меня, Нина, нехорошо!» Он пытается снова зажечь, но розовая, горячая щека касается его щеки, мягко нежит его ухо волнистый шелк ее волос — рука падает; можно ли забыть то время, чудную их весну? Но в памяти его остается и иное. Вьюжный, снежный январь третьего года их совместной жизни. Она садится к окну со своими тетрадями и замирает, как мышонок. |
|
|
