| Бунт официанта Культура стала заискивать перед шпаной, хамом, фашистом, перед оголтелым невеждой. 24 августа, 2012 Культура стала заискивать перед шпаной, хамом, фашистом, перед оголтелым невеждой. Культура стала заискивать перед шпаной, хамом, фашистом, перед оголтелым невеждой. Теперь приходится оправдываться за то, что веришь в Бога, в семью, в законы общежития Фото: Reuters В искусстве есть понятие «контрапункт», кульминация сюжета. Пункт против пункта, утверждение против утверждения, две темы столкнулись. Если не нужно разрешить вопрос, разобраться в переживаниях, отличить хорошее от плохого — то обращаться к искусству нет нужды. Тварь дрожащая — или право имею, быть — или не быть, война — или мир, красное — или черное, коварство — и любовь, Дон Кихот — и Санчо, Карлсон — и Малыш; одновременное развитие двух тем необходимо и в детской книжке. Даже в бесконфликтном романе «Винни-Пух» представлены полярные взгляды: Пятачок предлагает положить в ловушку для Слонопотама желуди, Пух настаивает на меде, в итоге Пух кладет в ловушку горшок, но мед съедает. Ловушка с пустым горшком — контрапункт произведения, образ собирает противоречия воедино. Классическое искусство использует прием контрапункта, наделяя образ двойной природой: великие скульптуры имеют разнонаправленные векторы движения — Дискобол закручивает движение форм в двух противоположных направлениях; герои романов вступают в противоречие сами с собой — Гобсек скуп и благороден, Лир безумен и мудр. Щека Богоматери — розовая и живая щека, прижатая к желтой мертвой щеке Христа, — есть величайший контрапункт живописи Возрождения, кульминация пластического искусства. Контраст в живописи придуман, чтобы сделать контрапункт зримым. Ван Гог так виртуозно пользовался противоречиями палитры, что умел найти точку в картине, где представлены все контрастные цвета. В его портретах эта точка — глаз персонажа: изжелта-белый белок, темно-фиолетовый глаз, голубая тень под глазом, охристое веко, розово-красный уголок глаза; Ван Гог умеет в кульминационной точке повествования соединить все контрасты. |
| Коров все равно надо доить, будь то воскресенье или будний день. В пять утра на кухне затрещал будильник, и Лина, сама не своя от зубной боли, пошатываясь, встала с постели. Взглянув на себя в зеркало над комодом, она пронзительно вскрикнула: – Ну и видик у меня! Правая щека ее распухла и стала похожа на пшеничную булку, испеченную на свежих дрожжах. Вот ужас-то! Лина разревелась. Теперь ее и в самом деле было жаль. Именно сегодня в Каттхульт на чашку кофе должны были съехаться после обедни гости со всей округи. – И показаться на людях не смогу, этакая я разнощекая, – всхлипнула Лина и побрела доить коров. Но долго горевать о своих разных щеках ей не пришлось. Не успела она опуститься на скамеечку перед коровой, как прилетела оса и ужалила Лину в левую щеку. Казалось бы, теперь она могла успокоиться, потому что левая щека мгновенно вспухла и стала так же похожа на булку, как и правая. Лина получила то, чего желала, – стала равнощекой. Однако она заревела пуще прежнего. Когда Лина вернулась на кухню, все сидели за столом и завтракали. И, можно сказать, вылупили глаза, увидев это заплаканное, красноглазое, булкообразное существо, которое вдруг явилось в дверях и напоминало Лину. Бедняжка, при виде ее немудрено было расплакаться. И поэтому со стороны Эмиля было не очень-то хорошо засмеяться. В ту минуту, когда вошла Лина, Эмиль как раз поднес стакан молока ко рту, и, едва взглянув на нее поверх стакана, он фыркнул. Молоко брызнуло через стол прямо на папин праздничный жилет. Даже Альфред не удержался и хихикнул. Мама Эмиля строго посмотрела на сына, потом на Альфреда и сказала, что смеяться не над чем. Но, вытирая папин жилет, искоса сама взглянула на Лину и поняла, почему Эмиль фыркнул. Но ей, конечно, было жаль Лину. – Бедняжка, – сказала мама. – До чего у тебя глупый вид – нельзя показываться на людях. Эмиль, сбегай-ка к Кресе-Майе и попроси ее помочь нам приготовить кофе. Пить кофе после воскресной обедни в Леннеберге любили, и в окрестных хуторах наверняка обрадовались, когда получили письмо от мамы Эмиля: |
| Он показывал ей полинявший и отчасти замаслившийся рукав вицмундира. Она равнодушно глядела на изношенный рукав, как на дело до нее не касающееся, потом на всю фигуру его, довольно худую, на худые руки, на выпуклый лоб и бесцветные щеки. Только теперь разглядел Леонтий этот далеко запрятанный в черты ее лица смех. — Вы смеетесь надо мной? — спросил он с удивлением. Так неестественно казалось ему смеяться над бедностью. — И не думала, — равнодушно сказала она, — что за редкость — изношенный мундир? Мало ли я их вижу! Он недоверчиво поглядел на нее; она действительно не смеялась и не хотела смеяться, только смеялось у ней лицо. — Вон у вас пуговицы нет. Постойте, не уходите, подождите меня здесь! — заметила она, проворно побежала домой и через две минуты воротилась с ниткой, иглой, с наперстком и пуговицей. — Стойте смирно, не шевелитесь! — сказала она, взяла в одну руку борт его сюртука, прижала пуговицу и другой рукой живо начала сновать взад и вперед иглой мимо носа Леонтья. Щека ее была у его щеки, и ему надо было удерживать дыхание, чтоб не дышать на нее. Он устал от этого напряженного положения, и даже его немного бросило в пот. Он не спускал глаз с нее. «Да у ней чистый римский профиль!» — с удивлением думал он. Через две минуты она кончила, потом крепко прижалась щекой к его груди, около самого сердца, и откусила нитку. Леонтий онемел на месте и стоял растерянный, глядя на нее изумленными глазами. Это кошачье проворство движений, рука, чуть не задевающая его по носу, наконец, прижатая к груди щека кружили ему голову. Он будто охмелел. От нее веяло на него теплом и нежным запахом каких-то цветов. «Что это такое, что же это?.. Она, кажется, добрая, — вывел он заключение, — если б она только смеялась надо мной, то пуговицы бы не пришила. И где она взяла ее? Кто-нибудь из наших потерял!» — Что ж стоите? Скажите «merci» да поцелуйте ручку! Ах, какой! — сказала она повелительно и прижала крепко свою руку к его губам, всё с тем же проворством, с каким пришивала пуговицу, так что поцелуй его раздался в воздухе, когда она уже отняла руку. |
| — Откусит… — Тебе же как больно будет. У нее зубищи, как пила. От акрихина даже вода казалась горькой, даже воздух, который я вдыхала… Сама лихорядка боялась этой горечи и не трясла меня по вечерам… Маленький огонек свечи каждый вечер сражался с огромными тенями, обступавшими меня. Мне казалось, что тени и были моей болью. Как долго потом я боялась ночных теней… Ведь они грозились разорвать меня, протягивали ко мне длинные, все удлиняющиеся руки, бесшумно и таинственно перемещались. Только когда ко мне кто-нибудь подходил и брал за руку, тени пугались, съеживались и даже боль утихала. Когда появился настоящий военный, с твердым мужским лицом, взрослый, пахнущий табаком, тени совсем струсили, притворились добрыми, завели мирный хоровод на стенах и потолке, боль почти исчезла и я смогла выспаться. Засыпала, просыпалась, а он все сидел и держал мою руку в своей большой и жесткой. Он заплакал, когда я тихо-тихо погладила его по щеке. А я вдруг словно вошла в его мир, не покидая свой, и начала чувствовать за двоих: за себя и за него. У меня была высокая температура, я горела, и кожа болела на всем теле, и мышцы ныли, наполненные сухим огнем, и боль в спине возвращалась толчками. А за него я ощущала, какая маленькая горячая рука легко прикасается к щеке, обдавая жаром… Щека была колючая, как у моего папы, который сгинул где-то и не мог ко мне прийти. Нас навсегда раз делили толпы встревоженных, усталых людей, гремящие вагоны, холод, снега, тьма за окном, тьма в чужом доме, боль во сне и наяву. И моя боль, мой страх переливались в юношу, притянутого ко мне жалостью и навсегда оставшегося в моей памяти. Может, только в ней он и живет теперь? Или, вправду, то был ангел Божий? «У ангела колючая щека… значит, они в раю тоже бреются, — думала я, когда старушка-хозяйка объяснила мне, кто такие анделы, где они живут и как относятся к нам, людям. — Но откуда же ангел Божий узнал про меня и прилетел с гостинцами? Он надел гимнастерку, чтобы его не узнали… Это понятно. Но раз он — ангел, он найдет на фронте моего папу и расскажет ему, что я болею, тогда папа сразу приедет…» |
| Слава Богу, конечно, за всё, но рано радоваться, хотя благодарность Ему всегда к месту. Оно-то, может, и пронесло, а может, просто наказание (не будем забывать, что наказание, православно понимаемое – это, в первую очередь, не возмездие, не кара, а научение) откладывается до лучших времен . А какие времена «лучшие» для наказания? Как и для всякой вещи под солнцем: лучшее время то, которое наиболее благоприятно для ее применения. Так и с наказанием: когда человек наилучшим образом способен что-то понять и усвоить с наибольшей для себя пользой, тогда и время … То есть он может быть на тот момент хороший-прехороший, белый-пушистый, он уже невольно собой любоваться начинает, какой он правильный да Богом за свою добродетель обласканный, что как бы подтверждает его статус угодника Божия в собственном подсознании, даже чувствует, что нимб уже немного жмет… Бдыщ!!! – искры из глаз и правая щека запылала… «За что?!!» Внезапно откуда ни возьмись – какие-то стихийные неприятности. Причем понятно, что ни сам не спровоцировал, ни какими-то внутренними пакостями не нарывался. Да нет, всё нормально. Просто ты созрел для наказания, для того, чтобы потерпеть то, чего был не в состоянии потерпеть раньше, когда был слабей и в духовном, и в нравственном отношении . Случилось бы это с тобой непосредственно после того, как ты себе это накликал, ты бы не выдержал, впал бы в еще худший грех, чего доброго, а теперь, молодец, подрос, созрел – неси, укрепляйся теперь через это: размышляй, вспоминай всё то, за что в свое время недополучил по левой щеке . Вспоминай и кайся, очищаясь в терпении, благодаря Бога за Его премудрое ниспослание нам в свое время не только утешений, но и наказаний; не для падения нашего под грузом скорбей и преткнувшись об искушения, а на преодоление их, ради торжества во Христе. Это было открытием для меня. Вся жизнь, все, казавшиеся бессмысленными, трудности, неприятности, все несправедливые обиды – всё вдруг увиделось в новом свете. Я и прежде понимал, что глупо задавать вопрос: «За что, Господи?» Да если бы Он за всё, за что следует, наказывал бы, да еще и по справедливости (о, ужас!!!), от нас не то что мокрого места, воспоминания бы не осталось! Если Он попускает наказание, то не потому, что, наконец, появилось за что. За что всегда есть. Наказывает Он не «за что», а «для чего». Не видишь прямой причинно-следственной связи, ну и ладно: хотя бы терпи благодушно, и через это Господь очистит тебя от чего-то; прими скорбь с благодарением, и стань через это ближе, родней Ему. |
| Пожалуйста, передай Павлу, если увидишь его, что его назначение произойдет после 6 мая. Безобразов приезжает сюда завтра – я переговорю с ним еще раз об этом. Теперь, моя любимая, пора ложиться спать, потому что поздно. Спокойной ночи! 2 мая. Несомненно, погода становится лучше и теплее. Только что вернулся с доклада. Забыл сказать, что вчера обедал Романовский – он сейчас на пути во Францию, куда его отправляют на некоторое время с двумя другими. Он похудел, но выглядит хорошо. Это мое последнее письмо! Храни Бог тебя и детей! Желаю тебе спокойного и приятного пути! Бог даст, мы через три дня будем вместе. Нежно тебя целую, моя любимая женушка. Твой старый муженек Ники. Ц.С. 2 мая 1916 г. Мой дорогой, любимый! Пасмурно и ветрено, отчаянная погода, у меня продолжает болеть щека – на этот раз левая, – я плохо спала, несмотря на компресс, и она несколько припухла. Это незаметно, когда на мне сестринская косынка. Вчера вечером мы провели два часа в нашем лазарете, чтоб подбодрить их, так как наш отъезд очень их огорчает. Ну, Штюрмер нашел мысль о железнодорожном займе удачной и чрезвычайно своевременной, так как все ропщут по поводу железных дорог и охотно дадут деньги. Он пришлет ко мне Барка к 5 часам. Затем я сказала относительно Сух. Он сообщил, что Фредерикс получил письмо (вероятно, подобное полученному мной) от его жены, но ответил, что не его дело говорить с тобой об этом, и передал письмо Ш., а тот показал его министру юстиции. Последний написал обстоятельный ответ, почему пришлось так сделать, и Ш. собирался его отвезти тебе, но я сказала, что у тебя эти дни не будет времени принять его, и он будет просить аудиенцию по твоем возвращении – он ни разу не был в ставке. Ему не хотелось огорчать тебя по поводу Сух., так как ему известно, что ты любил его. А потому я просила его снова поговорить с Х., нельзя ли хоть держать С., по крайней мере, где-нибудь в другом месте, а не там. X. будет у меня около 41/2. Представь себе меня со всеми министрами! У Ш. нет ничего особенного, только если ты примешь Родзянко (по-видимому, он едет к тебе), скажи ему, что ты желаешь, требуешь, чтобы Дума закончила свою работу в течение месяца и что ему и всем остальным следует оставаться в деревне и наблюдать за полевыми работами. Он не одобряет мысли о введении земства на Кавказе, так как уверен, что там постоянно будут происходить недоразумения между различными национальностями, – я думала, что ты не дал на это своего согласия, но, судя по твоей ответной телеграмме Николаше, ты желаешь им успеха. Павел пил у нас чай вчера, – он ждет вестей, а потому я ему сказала, что ты послал за Безобр., чтобы обсудить все относительно гвардии. А. пишет, что лежит на берегу на солнце, что это словно сон, как в раю, кругом все купаются. Иду в лазарет – проклятая щека! |
| Вот смотрите, предположим, я обуян желанием купить старые подошвы, во сколько мне прийти? От 8-ми до 3-х часов утра. Значит, от 8-ми, не сказано чего. Предположим, вечера. Картина: Петербург спит, и где-то ночью с 8-ми до 3-х утра торгуют старыми подошвами, вы видите, как желающие пробираются… Значит, может, это от 8-ми утра? Ну тогда назад время идет. Понимаете, когда у нас сегодня возник в фейсбуке спор по поводу «протер глаза, сложил опрятно», ну это просто пропущено слово, что сложил афишу, ничего не значит, не убедительно. Но у него же на каждом шагу так. Вот здесь что, переписчики, редакторы не могли сказать: «Мы это не понимаем. Это нелогично, так нельзя сказать»? Это нужно Гоголю для того, чтобы создать ощущение вот этого сдвинутого, странного, как бы оставшегося в наследие от тех сил, которые там в прошлом, здесь, так сказать, подействовали, всё разбили на куски, вот это дьявольское осталось, дьявол в деталях, дьявол в мелочах остался, чтобы вот это показать, чтоб этот абсурд вывести. И, собственно, завершает всё дело «Записками сумасшедшего». Кто такой этот сумасшедший? Это человек, который попытался понять этот абсурд, разгадать его. Он задает простой вопрос: почему всё достается не мне, а камер-юнкеру, чем лучше он, а не я? На этом вопросе и происходит вот это свинчивание его. Значит, поскольку мы уже время перебрали, и я должен завершать на этом многоточии, про «выщекатурен» не родилось в контексте того, что я говорил, идей? Почему Гоголю так нужна была эта форма слова? Там явное слово «щека». Щека. Вот этот дом, который оживает за счет этой щеки – это то же самое, что дом Плюшкина, который смотрит дряхлым инвалидом, у которого подслеповатые окна. Подслеповатое что бывает? Человек. Это та же самая идея. Вот на изломе фразы, внутри какого-то слова, внутри грамматической конструкции мелькнуло это странное, нелогичное, несуществующее, показав нам, открыв такую дверку. Дальше Гоголь ведь к чему пойдет после того, как он напишет первый том «Мертвых душ», а потом умрет Пушкин, в процессе еще писания, которому он читал эти «Мертвые души»? Гоголь начинает после еще, как ему кажется, чудесного выздоровления, потихонечку воспринимать свое писательство как миссию, как важное дело по исправлению людей, как изображение этих дурно выпеченных человеческих лиц. Это начинает быть его художественной задачей, чтоб напомнить людям о том, что они должны иметь лицо. Он начинает быть проповедником, и он истязает себя до невозможности. Он, например, представьте такую вещь, пишет «Мертвые души», а потом он просит читателей и печатает эти объявления, чтобы читатели брали белые листы бумаги, читали «Мертвые души» и присылали ему все замечания, где не так, где плохо, где неубедительно, где лучше сказать, он всё это соединит и исправит. Это невозможно физически. |
| «Точно так, Ваше Императорское Величество, половина – дела», − ответил Волынец. «Скольких же ты турок приколол?» − продолжал расспрашивать Государь. «Сам не заметил сколько... − сказал раненый, − но только много». «Куда же тебя ранили?» «Только в два места...» − ответил он и стал показывать свои раны Императору. «Но вон того товарища больше…» − продолжал солдат, указывая пальцем на лежащего против него, по другую сторону юрты, раненого. Государь посмотрел на несчастного его товарища. «Он бросился меня выручать», − говорил Волынец, − и спас, но самому больше попало». Его Величество, тронутый отзывом честного солдата, указывающего на подвиг своего товарища, которому он обязан жизнью, взял георгиевский крест и подошел к тому герою. Он лежал без движения, с еле вздымающейся грудью и мутные глаза смотрели бесцельно. Государь положил на грудь знак отличая и спросил врача: «Он в забытьи?» «Почти все время в беспамятстве», − ответил доктор, − «весь исколот штыками и вероятно истекал кровью еще на поле сражения». Несколько крупных слез скатывались по щекам Государя, когда Он отошел от этого страдальца. «И ты тоже штыком ранен?» − спросил Его Величество солдатика, у которого было обезображено лицо. «Вон… козырек пробили», − произнес он, доставая свой кепи, висевший около. «Не штыком, а пулей», − добавил он затем. «А щека?» − сказал Император, улыбаясь. «Щека – ничего, сквозь прошла пуля-та». Рядом лежал солдат с простреленной грудью. Он смотрел на Государя необыкновенно умоляющим взором и видимо с трудом сдерживал дыхание, сопровождавшееся легким стоном. Осведомившись у врача, в каком положении больной, Его Величество сел к нему на кровать и, нагнувшись к лицу, произнес: «Скажи мне, что ты желаешь, что тебя заботит». «Мне… не долго жить», − тихо проговорил раненый. «Даст Бог поправишься», – ответил Император. «Я желал бы… милости», – продолжал больной. «Какой?» – спросил Государь. «Руку…» – еле произнес солдатик. «Не понимаю…» – ласково ответил Его Величество. «Вашу… поцеловать», –докончил раненый. |
| Перебежав старенький, увитый ивами тихий двор у пруда, они свернули в гаражи, и, перемахнув через невысокую сетку забора, пересекли дорогу. За дорогой частный сектор кончился. Миновав еще пару кварталов пятиэтажек, они неожиданно выскочили к полузаброшенной окраине городского парка. — Стой! Не беги! — Задыхаясь, крикнул Том. — Кажись убежали. Монгол обернулся. Его щека была малиновой. Сзади не было никаких признаков погони. Лишь две молодые мамаши выгуливали своих детей и одинокий пенсионер читал на скамейке газету. — Что у меня с лицом? — выдохнул Монгол. — Щека красная, — на ходу бросил Том. — И всё? — Вроде да. Останавливаться не хотелось. Быстрым шагом они пересекли парк, прошли еще пару кварталов в сторону центра, и вышли к реке. Перейдя ее по пешеходному мостику, зашли в магазин. — У тебя деньги есть? Том порылся в карманах. — Есть немного. Монгол сунул продавцу деньги. — Бутылку водки. А стаканчики есть у вас? — Стаканов нет. Монгол будто не слышал. Оглянувшись, он смотрел на продавца и чего-то ждал. — Да забей, пошли. — Сдачу забыли! — Крикнул продавец. В подворотне они, жадно, в два приема вылакали из горла теплую, пованивающую от жары жидкость, закусив прямо с дерева недозрелыми яблоками. — Ну что, двинули? — Тому казалось, что яблоки тоже воняют порохом. Непроизвольно дергаясь от сигналов машин, от лая собак, они пошли вдоль реки, стараясь не упускать из виду другой берег. Река защищала от погони, и одновременно успокаивала. У поворота, на длинной песчаной косе безмятежно плескались дети. На другом берегу, с деревянного мостка ловил рыбу старичок. Вечерняя прохлада уже разлилась вокруг реки, постепенно вытесняя опостылевшую дневную жару. Будто бы и не было только что всех этих разборок и отчаянной беготни. — Монгол, что за фигня? — Немного отдышавшись, спросил Том. — Та я ж говорил, что сюрприз. — Монгол нервно захохотал, и тут же, подавившись яблоком, закашлялся. — У тебя получилось! Всем понравилось. Ты же его чуть не завалил! — Та не! Там холостой был, строительный. Порохом морду обожгло, и все. В меня стреляли как-то, почти с метра. Глаза правда потом месяц щипали, но прошло. Порох из морды повыковыривает, и жить можно. |
| Другая щека, или Как относиться к обидам и обидчикам О князе Мышкине, святоотеческом опыте и «христианстве без перерывов» 19 марта, 2016 О князе Мышкине, святоотеческом опыте и «христианстве без перерывов» Протоиерей Игорь Прекуп – о том, почему мы терпим обиды и каким должно быть христианское отношение к ним. Кино и Мышкин Протоиерей Игорь Прекуп За шесть лет учебы (с 1-го по 6-й класс) в сельской школе, где я, в силу ряда причин, был «белой вороной» со всеми вытекающими последствиями, у меня сформировался навык не спускать оскорблений и давать сдачи вне зависимости от разницы в возрасте и весе , не рассчитывая при этом на победу (для такого дохлика это было заранее исключено). И вот, как-то раз показывали по телевидению фильм «Идиот», еще тот, старый, Пырьевский, 1958 года, с Юрием Яковлевым в роли князя Мышкина. Меня потрясла сцена, когда Ганя замахивается на Варю, князь перехватывает его руку, получает от взбешенного Гани пощечину, но не бьет его в ответ (вспомним, Яковлев в молодости был худощав, но сложен очень хорошо). Князь соглашается пострадать за Варю: «Ничего… ничего… пусть… пусть мне… а ее всё-таки не дам» (здесь и далее цитирую не по роману, а по фильму); соглашается пострадать, не воздавая тем же, но и не приемля самого поступка Гани, не пытаясь сделать вид, что всё в порядке, дескать, пустое недоразумение. Он дает нравственную оценку, выдыхая сквозь едва сдерживаемые слезы: «Ох, как вы будете стыдиться своего поступка!» И – глаза! Глаза Мышкина, вернее, душа Мышкина в глазах Яковлева… Ни тени самолюбивой обиды, ни капли злости (как даже самые сильные плачут в бессильной злобе, я к тому времени насмотрелся и прочувствовал), ни малейшего желания отомстить или отстоять какие-то свои позиции, только боль за этих людей , негодование о том, как они, кто трусостью и малодушием, кто грубостью и наглостью, унижают свое достоинство . И вот, Рогожин, человек грубый, жестокий, видавший виды, вместе со всеми замерший, первый приходит в себя: «Будешь стыдиться, Ганька! Будешь каяться, что такую овцу обидел!» |
|
|
