| По залу под музыку закружили пары. Женщин в клубе было гораздо больше. Да и сильный пол представляли по понятной причине, в основном, мальчишки да старики. А мужик в расцвете сил был тогда в тылу в дефиците. Поэтому и состояло большинство танцующих пар из двух женщин. Витьку все эти танцы особо не интересовали. Он начал пробираться к выходу – и вдруг кто-то крепко схватил его за руку сзади. Мальчишка даже вздрогнул, обернулся – и обомлел. Перед ним стояла красавица Варя. – Ну что, кавалер, пригласишь меня на танец, или мне самой тебя пригласить? Витька от неожиданности, словно язык проглотил. – Воды, что ли, в рот набрал? Уж и песня скоро кончится, – с этими словами Варя положила Витькину руку на свою стройную талию, а её нежная ручка легла на мальчишеское плечо. До этого Витька никогда не танцевал вальс; он и понятия не имел, что нужно делать – и страшно смущался. К тому же, хоть первая филейская красавица не являлась, конечно, дылдой, но тринадцатилетний мальчуган из-за малого роста едва доставал макушкой до её плеча. Варя вела Витьку в этом танце. И хоть осторожничала, но мальчишка умудрился наступить даме на ногу пару раз. Девушка сделала вид, что не заметила, а Витька покраснел, как рак. И тогда Варе, которая старше мальчишки на целых пять лет, стало так его жалко! Она крепко обняла паренька, прижала к себе. Витькина щека упёрлась в нежную упругую девичью грудь. Словно шаровая молния запрыгала в голове мальчугана. Он хотел отстраниться, но не в силах был это сделать; словно прилип. – Витька, эх, Витька, – пробормотала Варя и, кажется, впервые она говорила с ним серьёзно. – Я ведь повестку получила, на фронт ухожу. Так долго стремилась к этому. Нормы ГТО сдала, ВСЕВОБУЧ и курсы снайперов окончила, военкома уговорила, а теперь и не знаю, смогу ли там… Витькины мысли кружились где-то далеко в облаках, но до него всё же дошло, что нужно что-то ответить. – Повезло вам, Варя, – промямлил паренёк, оторвавшись, наконец, от лакомого кусочка и глядя на девушку снизу вверх. – Я бы тоже на фронт пошёл, немцев бить. |
| «Давая эту заповедь, Спаситель имеет в виду пользу и наносящего удары, и терпящего их. В самом деле, если обиженный вооружится тем любомудрием, которому научает Спаситель, то он не будет и думать, что потерпел обиду, он даже не будет и чувствовать обиды, почитая себя скорее ратоборцем, чем человеком, которого бьют. А обижающий, будучи пристыжен, не только не нанесет второго удара, хотя бы он был лютее всякого зверя, но и за первый будет крайне обвинять себя. Поистине, ничто так не удерживает обижающих, как кроткое терпение обижаемых. Оно не только удерживает их от дальнейших порывов, но еще заставляет раскаяться и в прежних, и делает то, что они отходят от обиженных, удивляясь их кротости, и наконец, из неприятелей и врагов делаются не только их друзьями, но даже самыми близкими людьми и рабами». Отцы о подставлении щеки А потом, в студенчестве, начались годы постепенного промыслительного приближения к вере. Чтение Евангелий, размышления, крещение, воцерковление… Духовник мой, протоиерей Владимир Залипский, был типичным «старцем в миру». Он удивительно тонко чувствовал все нюансы мирской жизни, будучи, однако, совершенно монашеского устроения. Эта многоплановость реализовалась, в том числе, и в его проповедях. Удивительно трезвый человек был. Даже как-то неудобно говорить о нем в прошедшем времени, настолько настоящее для него существовало в вечности и в ее свете оценивалось. Он очень много приводил примеров из житий святых, из патериков, постоянно напоминая при этом, что христианство – это «работа не с телескопом, а с микроскопом», побуждая жить по Евангелию, сосредоточиваясь на «простых вещах». Поэтому, при всей своей богословской эрудированности, в проповедях отец Владимир любил приводить примеры простого принятия Евангелия, простого исполнения заповедей. Он вообще очень часто обращал наше внимание, что «Евангелие – оно простое». И что жить по нему просто. Это грех всё осложняет. Отец Владимир рассказывал случаи чудодейственного буквального исполнения заповеди подставления щеки. Ему это было очень близко по духу и на личном опыте испытано в самых неблагоприятных условиях. |
| С легким трепетом продолжая описание отпечатков мы можем утверждать, что Умерший является взрослым, хорошо физически развитым мужчиной, структура тела Которого анатомически совершенно естественна. Тело крепкого, совершенного телосложения, без каких-либо дефектов. Смерть произошла за несколько часов перед тем, как тело было положено на одну половину плащаницы и покрыто второй ее частью. Ткань была в контакте с телом не более 2-3 дней (не более 40 часов). Подробно осматривая область Головы замечаем, что волосы лежат в беспорядке, имеется небольшая борода и усы. Говоря более точно – длинные волосы сплетенные в косичку и короткая борода, раздвоенная посредине. Правый глаз закрыт, левый слабо приоткрыт. Над левой бровью капля крови. Нос ориентальной (восточной) расы. Глаза близко стоят друг к другу. Подбородок ярко очерчен, особенно слева. Справа на нем пятно от крови или глубокой раны. Изображение лица асимметрично. На лице находятся многочисленные повреждения, перечисляемые Willis следующим образом: раздувшиеся разбитые брови, порванное праве веко, большое вздутие находящееся ниже правого глаза, распухший нос, ушиб на правой щеке, вздутие на левой щеке и на левой стороне подбородка. На кончике носа имеется ссадина, а правая щека имеет отчетливую припухлость по сравнению с левой (вероятно следствие сильного удара). При ближайшем рассмотрении мы видим на правой щеке длинный кровоподтек. Этот удар, по-видимому, был нанесен палкой толщиной примерно в 4,5 см человеком стоящим с правой стороны, что привело к повреждению щеки и носового хряща ниже кости. Оба глаза закрыты, но при ближайшем рассмотрении на их верхней части видны посторонние круглые объекты. Carleton Coon описывает этническую принадлежность Запечатленного на плащанице, как «человека, принадлежащего к семитскому типу, который в настоящее время может быть найден среди родовитых евреев и благородных арабов». Да, действительно, облик с плащаницы соответствует семитскому типу лица. Борода и волосы разделенные посредине, ниспадание длинных волос к плечам, маленькая косичка из волос – все это показывает, что Тот Кто запечатлен на плащанице не был греком или римлянином. Незавязанная косичка в волосах «является наиболее поразительной еврейской особенностью», и ее наличие было обязательно для мужчин еврейской национальности в эпоху античности. |
| Использование ведьмой научных терминов – не случайное совпадение. Есть нечто, что роднит магию с наукой, особенно в ее теперешнем состоянии. Наука и выросла из алхимии, где безответственные эксперименты ради наживы, славы, золота – самоцель любого эксперимента. Берется вещество «А», смешивается с веществом «В», и ожидается результат «С». А то, что может произойти в результате подобных экспериментов, ученого мало интересует. Мир уже поставлен так называемым научно-техническим прогрессом на грань экологического уничтожения, о чем все чаще сообщают уже и сами маститые ученые... И здесь полное нравственное несовпадение с религией! Ибо религия всегда требует от человека нравственного решения. И если человек не осуществляет нравственного выбора в добре, религиозные обряды и действия мало чем помогут ему. И всё ровно наоборот в колдовстве и магии, где, напротив, злое состояние души практикующего их способствует лучшему результату. Поэтому предпочтение, которое наши современники отдают магии и колдовству, удаляясь от подлинной религиозности, обусловлено их нравственными и моральными приоритетами. А вот магия и колдовство, напротив, предлагают результат, не исправляя души и при этом, безусловно, губя тело. Все так называемые маги-целители – не просто шарлатаны, а именно злодеи, загоняющие болезнь внутрь человека, скрывая ее так, что человек уже и не ищет для себя врачевания, пока недуг не проявится уже в смертельной фазе. Но если даже «маги» и «колдуны» – действительно только шарлатаны, играющие в «чернуху», – они уже на пути погибели, они не замечают того, что дьявол ведет свою игру с ними и через них. Даже чтение книг оккультного содержания из любопытства несет в себе огромную опасность для человека: «Монах в Веррии случайно увидел гадательную книгу и, с любопытством разбирая тайны сатанинского гадания, невольно увлекся ею. Это не прошло даром. В следующую ночь он увидел перед собой эфиопа исполинского роста, который говорил: “Ты меня призывал, и вот я. Что тебе угодно – все исполню, только поклонись мне”. – “Господу Богу моему поклоняюсь и Тому Единому служу” (ср. Мф. 4, 10). – “Так ты не поклонишься мне? Для чего же призывал меня, позволяя себе чтение моих гадательных тайн?” – С этими словами сатана дал сильную пощечину иноку и исчез. Чувства боли и страха пробудили инока, щека его распухла и почернела так, что страшно было смотреть. С каждым днем боль усиливалась и обезображивала инока. От опухоли стало не видно глаз. Осведомившись о причине столь странной болезни, знакомые иноки дали знать об этом преподобному Дионисию, который тотчас явился и, по совершении молитвы к Богу и Божией Матери, помазал елеем больное место. Инок тотчас исцелел и прославил Бога» . |
| Но если некоторые вещи женщина так и не смогла понять, то в целом месяцы, проведенные ею в вымирающей от холеры местности — время вызревания ее души. Для понимания того, как менялась Китти важен опыт ее общения с настоятельницей католического монастыря. Монахиня рассказывала ей: «После причастия я помолилась Иисусу о ниспослании мне душевного покоя и явственно услышала в ответ: “Ты тогда обретешь его, когда перестанешь его желать”» . « —Великое это несчастье — иметь сердце, — улыбнулась Китти. — Зато великое счастье — посвятить это сердце любви к Спасителю. Тут к настоятельнице подошла одна из младших девочек и, уверенная, что ее не прогонят, показала ей неизвестно где раздобытую очень страшную игрушку. Настоятельница обняла девочку за плечи своей прекрасной худощавой рукой, а та доверчиво к ней прижалась. И Китти опять отметила, как ласкова ее улыбка и как безлична. — Просто поразительно, ma mere, как эти сиротки вас обожают. Я бы загордилась, если б могла вызывать такое преклонение. И ей настоятельница тоже подарила отрешенную и однако же прекрасную улыбку. — Единственный способ завоевывать сердца — это уподоблять себя тем, чью любовь мы хотим заслужить» . Важен опыт ее общения с другими монахинями. «Но самое сильное впечатление произвели на нее именно монахини. Сестра Сен-Жозеф, ее веселые глаза и щечки-яблочки... она была одной из тех немногих, что приехали в Китай вместе с настоятельницей десять лет назад; на ее глазах ее товарки одна за другой умирали от болезней, лишений и тоски по родине, а она не поддалась ни унынию, ни страху. Откуда в ней эта прелестная простодушная веселость?» Но еще более важен опыт практического служения больным несчастным китайским девочкам, которых монахини спасли от смерти и заботе о которых посвятили свои жизни. «Первые несколько недель она лишь с усилием преодолевала легкое отвращение, которое вызывали в ней эти девчушки, все одинаково одетые, с торчащими черными волосами, круглыми желтыми лицами и глазами-смородинами. Но она вспоминала, как в день ее первого посещения чудесно преобразилось лицо настоятельницы, когда ее обступили эти уродцы, и старалась побороть это чувство. И постепенно, когда она брала на руки кого-то из плачущих крошек — эта упала и расшиблась, у той режется зуб — и раз за разом убеждалась, что несколько ласковых слов, пусть и произнесенных на непонятном для них языке, прикосновение ее рук, ее мягкая щека, к которой прижималась плачущая желтая рожица, способны успокоить и утешить, неприятное чувство совсем пропадало. Малышки безбоязненно тянулись к ней со своими младенческими горестями, и их доверие наполняло ее счастьем. То же было и с девочками постарше, теми, которых она учила шить; ее трогали их широкие, понимающие улыбки и радость, которую им доставляли ее похвалы. Она чувствовала, что они ее любят, и, польщенная, гордая, сама проникалась к ним любовью» . |
| Но, к сожалению супруг, не сразу пошел домой, а какое-то время находился около машины, выкладывая из нее привезенные вещи. И это роковое стечение обстоятельств, когда я думала, что муж дома, а он естественно не знал, что я вышла, привело к тому, что на 10-15 минут дети остались без присмотра. Когда я вернулась в дом, я увидела Глеба лежащим на полу около лестницы. Он плакал, на лице была кровь. В дальнейшем выяснилось, что Глеб, заигравшись со своей трехлетней сестрой, случайно включает на туалетном столике родителей на 2 этаже электрический чайник и, потянувшись за залетевшей под столик игрушкой, тянет за шнур и попадает под горячую воду. Обжегшись, он бежит к маме на первый этаж, спотыкается и скатывается по лестнице. Я сразу же стала оказывать ему помощь, буквально через несколько минут в дом вошел папа. Мы обработали ссадину на подбородке Глеба, на тот момент ожога мы еще не видели, он проявился позже. Синяков, кровоподтеков на теле Глебы мы не видели, за исключением царапины на груди». При этом и родители, и другие свидетели подтверждают наличие элементов социальной и психологической разадаптации Глеба после детского дома, определенным образом объясняющей склонность его к неосторожности. Рассказывает Лариса: «Первые минуты после травмы состояние Глеба не вызывало тревоги и не давало оснований предположить у него наличие серьезных повреждений. Он самостоятельно пошел в ванную, залез в нее, разговаривал с нами, плакал, когда обмывали раны, говорил, что ему больно. Сразу после оказания первой медицинской помощи он успокоился и даже согласился выпить чаю с булочкой, кроме этого, не было симптомов или выраженных следов для предположения, что Глеб обжегся горячей водой. У него была чуть-чуть порозовевшая щека, и никаких пузырей, вздутий, отеков, типичных для ожогов, у него не было. Минут через 20-30 мы обнаружили на втором этаже нашего дома валяющийся на полу чайник, он был еще чуть-чуть теплый, что и позволило нам предположить, что покраснения на левой щеке Глеба связаны с ожогом горячей водой. |
| «Приснилось мне все это, что ли? — подумал Нильс. — Да нет, правая щека горит, словно по ней прошлись утюгом. Это гном так меня огрел! Конечно, отец с матерью не поверят, что гном побывал у нас в гостях. Скажут — все твои выдумки, чтобы уроки не учить. Нет, как ни верти, а надо опять садиться за книгу!» Нильс сделал два шага и остановился. С комнатой что-то случилось. Стены их маленького домика раздвинулись, потолок ушел высоко вверх, а кресло, на котором Нильс всегда сидел, возвышалось над ним неприступной горой. Чтобы взобраться на него, Нильсу пришлось карабкаться по витой ножке, как по корявому стволу дуба. Книга по-прежнему лежала на столе, но она была такая огромная, что вверху страницы Нильс не мог разглядеть ни одной буквы. Он улегся животом на книгу и пополз от строчки к строчке, от слова к слову. Он прямо измучился, пока прочел одну фразу. — Да что же это такое? Так ведь и к завтрашнему дню до конца страницы не доберешься! — воскликнул Нильс и рукавом отер пот со лба. И вдруг он увидел, что из зеркала на него смотрит крошечный человечек — совсем такой же, как тот гном, который попался к нему в сетку. Только одет по-другому: в кожаных штанах, в жилетке и в клетчатой рубашке с большими пуговицами. — Эй ты, чего тебе здесь надо? — крикнул Нильс и погрозил человечку кулаком. Человечек тоже погрозил кулаком Нильсу. Нильс подбоченился и высунул язык. Человечек тоже подбоченился и тоже показал Нильсу язык. Нильс топнул ногой. И человечек топнул ногой. Нильс прыгал, вертелся волчком, размахивал руками, но человечек не отставал от него. Он тоже прыгал, тоже вертелся волчком и размахивал руками. Тогда Нильс сел на книгу и горько заплакал. Он понял, что гном заколдовал его и что маленький человечек, который смотрел на него из зеркала, — это он сам, Нильс Хольгерсон. «А может быть, это все-таки сон?» — подумал Нильс. Он крепко зажмурился, потом — чтобы совсем проснуться — ущипнул себя изо всех сил и, подождав с минуту, снова открыл глаза. Нет, он не спал. И рука, которую он ущипнул, болела по-настоящему. |
| — Да, не чувствовал. Но теперь… теперь ещё как чувствую. — Он перевёл дух. — Мейзи, милая, пожалуйста, скажи, что ты тоже чувствуешь. — Чувствую, взаправду, чувствую. Но теперь это все равно. — Почему же? — Потому что я уезжаю. — Да, но ты только обещай меня помнить. Только скажи — ладно? Во второй раз Дику уже легче было вымолвить слово «милая». Дома и в школе жизнь не баловала его привязанностями, ему приходилось самому, чутьём, их отыскивать. И вот он схватил маленькую ручку, чумазую от порохового дыма. — Обещаю, — произнесла Мейзи торжественно, — но если я чувствую, то и обещать незачем. — А все же ты чувствуешь? Впервые за последние минуты глаза их встретились и сказали все то, чего сами они сказать не могли… — Ну, Дик, не надо! Прошу тебя! Это можно было раньше, когда мы здоровались по утрам, но теперь ведь все совсем по-другому! Мемека глядел на них, держась на почтительном расстоянии. Он частенько видывал, как эти двое, которых он считал своей собственностью, ссорились меж собой, но ни разу ещё не видел, чтоб они целовались. Жёлтый мак оказался сообразительней и одобрительно кивнул головкой. Поцелуй в обычном смысле слова не удался, но ведь поцелуй этот был первым, которым они обменялись, если не считать тех, которыми они обменивались по обычаю, и потому он открыл им новые неизведанные миры, и каждый из этих миров был так прекрасен, что они забыли о всех прочих мирах, а в особенности о том, к какому времени нужно вовремя возвращаться к чаю, и сидели недвижные, держась за руки и не произнося ни слова. — Теперь ты уже не сможешь забыть, — сказал наконец Дик. Щека его горела жарче, чем после ожога от выстрела. — Я не забыла бы все равно, — сказала Мейзи; они взглянули друг на друга и увидели, что оба они уже не те, ведь всего лишь час назад они были просто друзьями, а теперь каждый преобразился, стал чудом и непостижимой тайной. Солнце меж тем уже клонилось к закату, и вечерний ветерок овевал береговые излучины. — Мы давным-давно опоздали к чаю, — сказала Мейзи. — Пора домой. |
| На полотне я прилег между липких от мороза рельсов. Немцы уже спустились вниз и ждали нас, а Максимов еще карабкался по насыпи; он махнул мне рукой: иди, мол, я отдышусь. Немцы ждали меня у подножия насыпи. Я скатился прямо на них. Они расступились. Им ничего не стоило повалить меня, отобрать винтовку. Непонятно, почему они этого не делали. Ефрейтор ожидающе смотрел на лейтенанта, а тот стоял, закрыв глаза, потом он мучительно сморщился и открыл глаза. Лейтенант ловил мой взгляд. Голова у меня стыла от мороза, и меня все сильнее тянуло в сон. — Алкаши вонючие, сволочь фашистская, — говорил я, — захватчики, выродки вы оголтелые! Я крикнул Максимову. Я испугался, что он замерзнет. Максимов был удивительный старик. Никого я так не уважал, как Максимова. Он не прятал свой хлеб, утром отрезал кусок, съедал, а остальное клал на котелок и уходил в наряд. И кусок этот лежал на нарах до вечера. И все, кто был в землянке, старались не смотреть туда. Ругали Максимова и так и эдак, а потом сами начали оставлять свои пайки. Намучились, пока привыкли. Только Трущенко съедал сразу: чего оставлять, говорил он, а вдруг убьют. Мы вышли на шоссе и двинулись прямо на город. Он был перед нами. Хочешь не хочешь, мы должны были смотреть, как он разворачивался впереди со своими шпилями, и трубами, и соборами, и дымными столбами пожарищ, поднимавшимися то там, то тут, такие толстые прямые колонны с завитками наверху. Для немцев это, наверное, могло быть красивым зрелищем: и солнце в дыму, и искрящийся воздух. Но, пожалуй, им было не до красот. Шелестя, проносились над нами невидимые снаряды и взрывались где-то посреди города. Мы ощущали лишь глухой толчок земли. Сперва мягкий и, шелест над головой, потом удар. Воздух оставался чист, и небо оставалось голубым. Мы держали оборону, мы защищали город, а они все равно добирались туда через наши головы, они били, били каждое утро и после обеда, перемалывая город в камень. Шоссе было пустынным. Мы держали винтовки наперевес. Я уже не чувствовал пальцев. Вряд ли я сумел бы выстрелить, если б немцы побежали. Они шли впереди. Они шагали так, что мы не поспевали за ними, и тогда я кричал «хальт». Они послушно останавливались, лейтенант ждал нас, сунув руки в карманы. Щека его побелела. Я хотел было сказать ему об этом, но разговаривать на морозе было больно. Завыла мина. Немцы бросились в снег. Я остался стоять, только сжался весь. Я чувствовал, что если лягу, то уже не поднимусь. И Максимов остался стоять. Мы стояли и смотрели друг на друга. Мина рванула метрах в ста. Снежная пыль и мерзлые комья земли. |
| И ощутил Андрий в своей душе благоговейную боязнь и стал неподвижен перед нею. Она, казалось, также была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и в самой неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкал глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелая щека блистала всею яркостью девственного огня, и, как шелк, лоснился молодой черный ус. — Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, — сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. — Один Бог может возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине... — Она потупила книзу свои очи; прекрасными, снежными полукружьями надвинулись на них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося всё чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умел сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить всё, что ни есть на душе, — выговорить его так же горячо, как оно было на душе, — и не мог. Почувствовал он что-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова; почувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и бранной кочевой жизни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру. В то время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями принесенный рыцарем хлеб и яства, несла их на золотом блюде и поставила перед своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия, — и много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнеможенье и бессилье выразить обнявшие чувства, был более доступен Андрию, чем все речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, всё развязалось у него. Всё, что дотоле удерживалось какою-то тяжкою уздою, теперь почувствовало себя на свободе, на воле, и уже хотело излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, оборотясь к татарке, беспокойно опросила: — А мать? Ты отнесла ей? — Она спит. — А отцу? — Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря. Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. Андрий приникнул духом и только глядел, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал: — Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь ядовит. И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово... но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видается иной раз в взорах девы, ниже того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы. |
|
|
