| 65:1), показывая сим ясно, что он не был приведен сюда необходимостью, но добровольно отдает себя на мученический подвиг в подражание Владыке Христу, Который Сам предал Себя в руки искавших его во тьме ночной иудеев. Когда присутствовавшие в цирке узнали, кто стоял пред ними, то тотчас поднялся крик: верующие рукоплескали от радости, а неверующие кричали судье, чтобы тот отдал приказ казнить Гордия. Все наполнилось криком и смятением, перестали смотреть на коней, перестали смотреть на возниц; напрасно шум от колесниц наполнял воздух: никто не хотел видеть ничего, кроме Гордия, никто не хотел ничего слышать, как только слова Гордия. Весь цирк наполнился криком, который, разносясь в воздух подобно ветру, покрывал собою шум от коней. Когда же глашатай подал знак к молчанию, — умолкли трубы, утихли свирели, замолчали музыкальные инструменты: все смотрели только на Гордия, все слушали его одного. Сидел там в цирке и градоначальник, который наблюдал за порядком на бегах и назначал награды участникам бега. К нему тотчас подвели святого и сему последнему был дан вопрос: — Кто он и откуда? Из какого он семейства и рода? Тогда Гордий рассказал о себе все, — какой он имел сан, и почему, оставив службу, удалился в пустыню и зачем вернулся. — Вернулся я, — сказал Гордий, — чтобы самым делом показать, что пренебрегаю твоими повелениями и исповедую Иисуса Христа, мою надежду и защиту. Узнав же, что ты многих превосходишь своею свирепостью, я нарочно выбрал этот день, как удобное время для исполнения моего намерения и обета. От этих слов гнев градоначальника возгорелся, как огонь, и он обратил всю свою лютость на святого Гордия. — Позовите ко мне палачей! — воскликнул он. — Где бичи? Где свинцовые шары? Где колеса? Пусть растянут его на колесах и растерзают ему тело [ 5 ]; пусть повесят его на дереве, принесут орудия казни; пусть он отдан будет зверям, усечен мечем и брошен в пропасть. Впрочем, всего этого еще мало для этого нечестивого человека, который достоин погибнуть не одной смертью, а многими. |
| Но он малодушно уступил народному требованию, и вот чрез несколько времени готов был телец и в честь его назначено было всенародное празднество со всесожжением. «И сел народ есть и пить, а после встал играть». Это религиозное празднество напоминает отчасти то, которое совершалось обыкновенно в Египте по случаю нахождения нового Аписа. После глубокого траура, вызывавшегося смертью прежнего Аниса, начиналось дикое ликование. Женщины играли на бубнах, мужчины на флейтах, народ пел и под такт музыки хлопал в ладоши. Начинались сладострастные пляски, вино пилось без меры и все празднество превращалось в дикую вакханалию животных страстей и чувственности 461 . Стан израильского народа огласился восторженными ликованиями, отголоски которых раздавались по ущельям и утесам священной горы законодательства на которой в благоговейном уединении находился великий вождь и законодатель народа. Получив божественное внушение об опасности и услышав необычайный шум в стане, Моисей поспешил сойти с горы. Тропа вела с нее закрытым ходом, так что он ничего не мог видеть до самого спуска на равнину. По мере схождения шум становился все явственнее и бывший с ним Иисус Навин высказал опасение, не сделано ли на народ какого-либо враждебного нападения; но Моисей, как человек, не раз бывавший на поле брани, явственно различал, что это был «не крик побеждающих и не вопль побеждаемых», а «голос поющих». Когда он совсем сошел с горы и увидел в чем дело, то весь закипел благородным негодованием. Для того ли он освободил народ, чтобы он предавался дикому разгулу идолопоклонства? И это было после всех чудес, которые были совершены для убеждения этого народа в вере невидимого Иегову, как единого истинного Бога, после величественного законодательства, которое запрещало всякие кумиры и подобия. Какое же значение могли иметь после этого и те скрижали, которые он принес с собою с священной горы и на которых были выбиты только что возвещенные заповеди, так скоро и преступно нарушенные народом? Моисей порывисто бросил их от себя, и они разбились. |
| Черты? Ведь не угасли ж навсегда В ней доблесть, мужество и добродетель? (Опять шум толпы.) Префект В наш век упадка нравов, алчной страсти К наживе, век поборов и мздоимства, Когда мы спину гнем низкопоклонно Пред силою, и тою же спиной Ворочаемся к слабым, к неимущим, Когда задачу жизни мы и цель В корысти только, только в деньгах видим, Откуда взяться доблести? (Шум за сценой усиливается. Слышно, что толпа уходит. Голоса постепенно удаляются и затихают.) Прокула (принужденно, рассеянно). Конечно. (В сторону.) Толпа уходит... (Префекту.) Может быть... Префект Прошло То время славное и не вернется, Когда бывало мужество и жен Уделом, и глубоко добродетель Таилась в благородной их душе. Наш век испорчен, люди измельчали, И к разрушенью клонится наш мир. (Входят Пилат и центурион.) Явление двенадцатое Уф! Легче целый день в бою кровавом Германцев отражать, чем полчаса С еврейскою толпою препираться. Прокула О, расскажи подробно, Понтий, все, Что было там за дверью. Я сгораю От нетерпенья. Выхожу я к ним. Смотрю, перед возвышенным помостом, Внизу на площади шумит народ; Первосвященник, книжники и члены Синедриона впереди. Ко мне По мраморным ступеням стража всходит И Узника ведет. И Он предстал Передо мной без обуви, одетый, Как нищий. Но в убогом этом виде Величествен казался Он, как некий Под рубищем скрывающийся царь. Он не похож на иудея; сходства В Нем нет ни с кем из остальных людей. С достоинством, спокойно, без движенья, Без тени робости или тревоги Он вдумчиво и прямо мне в глаза Смотрел. И этот строгий взор как будто Преследует меня... Я от него И до сих пор избавиться не в силах. Прокула Глаза Его! Возможно ль их забыть! Префект Я не видал Его, но все, что слышу Об этом Человеке, таково, Что скоро, кажется, души коснется Утраченная вера в Зевса, Феба Или Гермеса, сшедшего на землю Под скромным видом нищего еврея! На площади шумели все задорней; Со всех сторон злобнее все кричали, И все росла толпа. [Я крик расслышал: Христом, Царем себя Он называет! Он развращает наш народ! Он подать |
| – Ну, вот и конец, Сэм, - произнес чей-то ясный голос рядом с ним. Это был Фродо, бледный, измученный, но снова ставший самим собой. В глазах его больше не было ни напряжения воли, ни безумия, ни страха, только мир. Бремя спало. Это был прежний любимый друг, как в давние, казавшиеся невероятными, мирные дни. – Фродо! - вскричал Сэм, падая на колени. В этот час крушения мира его захлестнула радость, великая радость освобождения. Гнет исчез, его друг спасен; он опять стал самим собой, он опять свободен. И тут Сэм заметил его искалеченную руку. – Бедная рука! - всхлипнул он. - А мне даже нечем перевязать ее, нечем успокоить боль. Лучше бы он откусил руку мне, пусть бы хоть целиком съел. Но его нет, он исчез, наконец, навсегда исчез! – Да, - ответил Фродо. - Ты помнишь, как Гэндальф сказал тогда: «Роль свою он сыграл не до конца». Так оно и получилось. Сэм, я ведь не уничтожил бы Кольцо. Наши труды в последнюю минуту едва не стали напрасными. Так что простим ему. Задача выполнена, и все завершено. Я рад, что ты здесь, со мной. Вдвоем не страшно, даже в конце. Глава 4 Кормалленское поле Вокруг холмов кишели полчища Мордора. Их надвигающееся море готово было поглотить войска Запада. Солнце покраснело. Крылья назгулов отбрасывали на землю черную тень смерти. Арагорн стоял у знамени, безмолвный и суровый; казалось, мысли его сосредоточены на давнем или дальнем, но глаза сверкали, как звезды, сияющие тем ярче, чем темнее ночь. На вершине холма застыл Гэндальф, холодный и белый. Тени не касались его. Полчища Мордора кидались на обреченные холмы, как волны. Их гомон поднимался, как шум прилива, над стуком и лязгом оружия. Вдруг Гэндальф обернулся и взглянул на север, где небеса были бледными и чистыми. Потом он воздел руки и вскричал громовым голосом: – Орлы летят! Этот крик покрыл шум битвы, и множество голосов подхватили: – Орлы! Орлы летят! Войска Мордора взглянули вверх, недоумевая, что означает этот клич. Высоко в небе несся Гваихир, Повелитель Ветров, за ним спешил его брат Ландроваль - великие Орлы Севера, самые могучие из потомков старого Торондора, который строил гнезда на недосягаемых пиках Криссаэгримских Гор в пору молодости Среднеземья. Подгоняемые северным ветром, летели ровными рядами все их сородичи. Прямо на назгулов неслись они, круто спускаясь с высоты, и ветер смерчами завивался вокруг их могучих крыльев. |
| 1860 г. 1860-й год я должен по справедливости назвать годиною борьбы и брани с окружавшею меня школьною средою. Начавшиеся в семинарии при о. Леониде 440 беспорядки, о которых я упоминал выше, продолжались сначала и при мне. Иные наставники или вовсе не приходили в класс, или приходили очень поздно, а ученикам это было и да руку. Ученики при том до того были распущены, что я в присутствии наставников свободно уходили из классов и гуляли по коридорам, куря табак. Привыкши всегда добросовестно исполнять свои обязанности, я не мог, разумеется, смотреть равнодушно на эти беспорядки, и потому должен был принимать, к их прекращению, те или другие меры. Прежде всего я стал часто посещать классы, и чрез это как наставники стали более или менее опасаться слишком запаздывать приходом в класс, так и ученики боялись уже безвременно выходить из классов, так что однажды инспектор 441 , обошедши во время классов все коридоры и пришедши ко мне, выражал досаду. Когда я спросил его о причине досады, он отвечал: «как же не досадовать, когда я обошел все коридоры и не встретил ни одного ученика, курящего табак». – Где же они», – спрашиваю я? – «Все в классах». Ну, и слава Богу!», сказал я в заключение. Между тем, эта исправность продолжалась только до первого отъезда со двора ректора. Раз мы с инспектором приглашены были на экзамен в Лазаревский институт восточных языков. Это было в последних числах мая, или в начале июня. Возвратившись с экзамена около половины второго часа по полудни, мы пошли освежиться в сад. – Проходя мимо открытых окон семинарского корпуса, мы услышали шум и крик учеников. Посмотрев на часы, я увидел, что в это время должны были продолжаться еще классы. Я пошел узнать причину этого неблаговременного шума и крика. Вхожу к верху по лестнице и вижу: все наставники стоят в коридоре пред классами и о чем-то горячо спорят. Завидевши меня, все как маленькие школьники бросились по классам. Во всех классах тотчас водворилась тишина; только в одном продолжался еще шум. Вхожу в этот класс и спрашиваю, чей должен быть урок. |
| Ни одно окно в доме не светилось: некоторые были закрыты ставнями, другие зияли черными провалами без ставней и штор, но все казались одинаково безжизненными и негостеприимными. Только густой столб дыма, поднимавшийся из-за дома и рождавший мысль скорее о фабричной трубе, чем о кухонной печи, говорил о том, что здесь есть люди. «Склоны» вовсе не походили на место, где незнакомцев приглашают остаться на ночь, и Рэнсом, конечно, повернул бы назад, если бы не был связан обещанием. Он поднялся по трем ступенькам на крыльцо, позвонил; не дождавшись ответа, позвонил снова и устало опустился на деревянную скамью возле двери. Ждать пришлось так долго, что, хотя ночь стояла ясная и теплая, пот у него на лице высох и он начал слегка зябнуть. Рэнсом очень устал и, вероятно, поэтому не стал подниматься и звонить в третий раз. Кроме того, умиротворенная тишина в саду, красота летнего неба, уханье совы, время от времени звучавшее неподалеку, — все вокруг дышало покоем. Он уже начинал дремать, как вдруг какой-то шум заставил его открыть глаза. До него донеслись беспорядочные, прерывистые звуки, чем-то напоминавшие о схватке в регбийном матче. Рэнсом вскочил. Шум нарастал: где-то за домом люди в тяжелых башмаках то ли дрались, то ли боролись, то ли играли в какую-то игру. Теперь стали слышны и крики. Снов, правда, было не разобрать, но явственно звучали резкие выкрики обозленных, тяжело дышащих людей. Рэнсому вовсе не улыбалось оказаться замешанным в темную историю, но надо же было разобраться, что тут происходит! И в эту минуту из-за дома донесся особенно пронзительный крик, в котором можно было различить слова: — Пустите! Пустите! — И секундой позже: — Я туда не пойду! Отпустите меня домой! Бросив рюкзак, Рэнсом сбежал с крыльца и кинулся вокруг дома, напрягая одеревеневшие, натруженные ноги. Разбрызгивая грязные лужи, он влетел на задний двор, где оказалось неожиданно много построек. Краем глаза он заметил высокую трубу, низенькую дверь, освещенную изнутри красными бликами, и какую-то огромную черную сферу, закрывающую звезды, которую принял за купол небольшой обсерватории. |
| Малков замолчал и стал ограждать себя крестным знамением. После долгого крика шум прекратился. Малков стал просить собрание приступить к обсуждению другой бумаги, а именно – к выданному из Константинопольского Синода протоколу о м. Амвросии. Малков прочитал протокол и заявляет: что вы скажете, почтенное собрание? Голоса лужковцев и ветковцев: за нас Василий Андреевич будет отвечать, – пусть он разъяснит нам эту бумагу . Родионцев к собранию: Почтенная братия! Из 1-го пункта протокола мы слышали, что м. Амвросий был жизни самой позорной и грязной и за свои законопреступные дела был низложен с престола; а от низложенного какое может быть священство? Затем м. Амвросий в преслушаение патриарха не поехал на вечное жительство (как низложенный) на родину Энос, а прибыл в Константинополь; а за это ему, как гласит 3-й пункт, предлагалось от патриарха запрещение. Следовательно, за м. Амвросием три сомнения: 1) не известно, как он крещен, и может быть обливанец; 2) он за свои законопреступления был низложен с престола, и 3) он – Амвросий за ослушание к патриарху был под запрещением. А посему я должен заключить, что священство, происшедшее от м. Амвросия не только сомнительное, но ложное, самозваное и безблагодатное. После такого приговора со стороны Родионцева, белокриничные во главе с Гусевым буквально пришли в неистовый гнев. Невозможно и описать, какой крик и шум поднялся. Депутаты Ветковского согласия громко кричали: обливанец был Амвросий, низложен, запрещен! и т. п. Гусев и Мельников из сил выбивались, стараясь доказать, что м. Амвросий был низложен не церковью, но Портою, или турецким правительством. Городняцкий уставщик Федор Петров Ковалев прочитал из Барония, лето 851-е, л. 959-й, о низложении Еббо-Ремельского епископа и всех, кого он посвятил, великим собором во Франции и заключил: как во Франции от низложенного Роменского епископа хиротония не принималась, так и от м. Амвросия не должно принимать, ибо он был низложен . Другие говорили: низложена денница и паде... низложи сильныя со престол и проч. Гусев стал читать какие-то газеты, где будто бы что-то говорится в пользу белокриничных; но голоса ветковцев произносили: что ты нам газеты-то читаешь? здесь ведь не был, и это только на балу да в трактирах основываются на газетах, а на соборах газеты не читают; не желаем твоих газет слышать и т. д. Гусев спрятал газеты. Малков стал было говорить в защиту Амвросия; но лужковцы кричали на него: Изменник ты... ты сам нам по приезде говорил: помилуй Бог нас от Белокриничного священства; ты крестился и божился пред иконами, говоря, что избавь нас Бог от этой иерархии; а теперь держишь сторону Гусева... Четверо их сговорилось и пусть идут к белокриничным... не нужны они нам... из моленной их выгнать, чтобы не мутили нас! и проч. т. п. Малков от стыда краснел и в волнении не знал, что говорить. |
| Почему я?! Младшего пятилетнего братишку бабушка не трогала, а вот двенадцатилетняя Таня должна была тратить время каникул на парализованную прабабушку. В комнате старушки воцарились камфара и тоска, а форточка пропускала дразнящие ароматы августа и шум детской игры. 29 октября, 2013 Младшего пятилетнего братишку бабушка не трогала, а вот двенадцатилетняя Таня должна была тратить время каникул на парализованную прабабушку. В комнате старушки воцарились камфара и тоска, а форточка пропускала дразнящие ароматы августа и шум детской игры. «Петренко, к доске!» Думаю, несложно догадаться, что подумает в этот момент Петренко, а то и вслух произнесёт. Внеклассное чтение продинамили все. А попался он. «И почему сразу Петренко?! Я что, крайний?!» И так всю жизнь — мы постоянно оказываемся в сложных ситуациях, когда из тёмных глубин горла вырывается неподконтрольный крик: «Почему я?!». Но кому бы мы его ни адресовали, это всегда обида — на Бога. — А Таня выйдет на улицу? — Нет, Таня занята. — Почему это я занята? У меня каникулы! — увлажняющийся слезами голос выражал всё Танино возмущение. — Танечка, ну что ты устраиваешь здесь? Ты же знаешь, тебе нужно бабушку Груню покормить и прополоскать её подгузники. Вот тарелка с её кашей, давай, иди. — Ну почему, ну почему я?! — и слёзы прорывали плотину… Младшего пятилетнего братишку бабушка не трогала, а вот двенадцатилетняя Таня должна была тратить время каникул на парализованную прабабушку. В комнате старушки воцарились камфара и тоска, а форточка пропускала дразнящие ароматы августа и шум детской игры. По-деловому выкрикивал что-то москвич Никита, и его голос тут же обрамлялся хохотом красавицы Оксанки. Сквозь слёзы окно казалось Тане акварельным. А прабабушка Груня так медленно, так медленно проглатывала кашу… А потом ещё те пелёнки… «Все гуляют, а я тут сижу. За что? Почему, почему у всех лето как лето, а я хлорку нюхаю?» В зной, когда бабушки и братик засыпали, Таня забиралась на крышу погреба, которую венчали кроны белого налива, и в прохладной душистой тени перечитывала книгу «Тимур и его команда». Это был чудный рассказ о ватаге мальчишек, которые тайно помогали по хозяйству вдовам и старикам дачного посёлка, защищали их сады от налётов хулиганья. Таня была влюблена в Тимура, ей очень хотелось в его боевую команду. Когда Тане было девять, она, как Тимур, даже писала ультиматум местным подросткам, которые курили под забором бабушкиной усадьбы. Эх, как жаль, что эти куряки ничего не воровали в соседских садах. В ультиматуме пришлось требовать, чтобы они бросили курить, пока забор не спалили. А вот помогать было некому — одиноких стариков в Танином посёлке, увы, не было. |
| Мужество, распорядительность и отчасти коварство Гонориева руководителя, доблестного полководца Стилихона, однако, на этот раз спасли Италию и Рим от полного разорения. После удаления варваров из Италии римский сенат обратился к Гонорию с почтительным приглашением отпраздновать в столице мира победу над готами. В течение последних ста лет римляне только три раза удостоились присутствия своих государей. Тем с большим великолепием готовились они теперь встречать царственного гостя. Все предместья и улицы от Мильвийского моста до Палатипскаго холма были запружены народом, восхищавшимся блеском триумфального шествия. Взоры всех прикованы были к великолепной колеснице, на которой подле императора вполне заслуженно находился недавний победитель готов – Стилихон. Шествие медленно подвигалось к роскошной арке, нарочно воздвигнутой для столь торжественного события. Но не идольская жертва на этот раз была завершением триумфа. В течение своего пятимесячного пребывания в Риме император старался показать себя усердным христианином, часто посещая гробницы апостолов. Давно уже не видали в Риме столь грандиозных зрелищ цирка. В день игр все население было с утра на ногах. Происходили свалки и страшная давка у входов. Но вот все на местах и нетерпеливо ждут начала игр. По толпе пробегает глухой шум, подобный гулу волнующегося моря. Глаза всех обращены на сводообразные загражденные канатом ворота, за которыми, топая и фыркая стояли лошади, предназначенные к бегу. По данному знаку канат падает, и колесницы стремительно врываются в ристалище. Вскоре, однако, густое облако пыли скрывает их с глаз зрителей. Со всех сторон поднимается невообразимый крик. Сотни тысяч зрителей по всем рядам мест для сиденья, раскинувшимся вокруг на необозримом пространстве, потрясаются одной всех охватившей страстью, доходившей до неистовства. Если бы взглянуть со стороны на это напряжение, досаду, бешенство, восторг и порывистость движений, можно было бы подумать, что видишь перед собой толпу умалишенных. Неотступно следя глазами за колесницами, зрители ударяют в ладоши, кричат изо всех сил, наклоняются вперед, машут одеждами и платками, простирают вперед руки, как бы желая достать ристалище, подгоняют криками лошадей своей партии, соскакивают с мест, скрежещут зубами, грозятся, спорят, бранятся, проклинают, издают крики восторга и победы, плачут и смеются, падают в обморок... Но вот первая колесница достигает цели... Новые, потрясающие воздух крики, точно шум ревущей бури, точно пронесся страшный ураган... За ристаниями следовали звериная травля и охота. Но вот настают гладиаторские бои... |
| Тем событием, которое 6 января «взволновало всю парижскую чернь», как говорит Жеан де Труа, – было празднество, объединявшее с незапамятных времен праздник Крещения с праздником шутов. В этот день на Гревской площади зажигались потешные огни, у Бракской часовни происходила церемония посадки майского деревца, в здании Дворца правосудия давалась мистерия. Об этом еще накануне возвестили при звуках труб на всех перекрестках глашатаи парижского прево, разодетые в щегольские полукафтанья из лилового камлота с большими белыми крестами на груди. Заперев двери домов и лавок, толпы горожан и горожанок с самого утра потянулись отовсюду к упомянутым местам. Одни решили отдать предпочтение потешным огням, другие – майскому дереву, третьи – мистерии. Впрочем, к чести исконного здравого смысла парижских зевак, следует признать, что большая часть толпы направилась к потешным огням, вполне уместным в это время года, другие – смотреть мистерию в хорошо защищенной от холода зале Дворца правосудия; а бедному, жалкому, еще не расцветшему майскому деревцу все любопытные единодушно предоставили зябнуть в одиночестве под январским небом, на кладбище Бракской часовни. Народ больше всего теснился в проходах Дворца правосудия, так как было известно, что прибывшие третьего дня фландрские послы намеревались присутствовать на представлении мистерии и на избрании папы шутов, которое также должно было состояться в большой зале Дворца. Нелегко было пробраться в этот день в большую залу, считавшуюся в то время самым обширным закрытым помещением на свете. (Правда, Соваль тогда еще не обмерил громадную залу в замке Монтаржи.) Запруженная народом площадь перед Дворцом правосудия представлялась зрителям, глядевшим на нее из окон, морем, куда пять или шесть улиц, подобно устьям рек, непрерывно извергали все новые потоки голов. Непрестанно возрастая, эти людские волны разбивались об углы домов, выступавшие то тут, то там, подобно высоким мысам в неправильном водоеме площади. Посредине высокого готического фасада Дворца правосудия находилась главная лестница, по которой безостановочно поднимался и спускался людской поток; расколовшись ниже, на промежуточной площадке, надвое, он широкими волнами разливался по двум боковым спускам; эта главная лестница, как бы непрерывно струясь, сбегала на площадь, подобно водопаду, низвергающемуся в озеро. Крик, смех, топот ног производили страшный шум и гам. Время от времени этот шум и гам усиливался: течение, несшее толпу к главному крыльцу, поворачивало вспять и, крутясь, образовывало водовороты. Причиной тому были либо стрелок, давший комунибудь тумака, либо лягавшаяся лошадь начальника городской стражи, водворявшего порядок; эта милая традиция, завещанная парижским прево конетаблям, перешла от конетаблей по наследству к конной страже, а от нее к нынешней жандармерии Парижа. |
|
|
