| зажигают в сердцах своих слушателей, из которых, конечно, каждый хоть отчасти знаком с теми же опытами, тот же священный огонь, который горит и в их груди. Под влиянием этой проповеди формируются новые силы, которые начинают работать на том же поле и в том же направлении. Поколение сменяется поколением; но дух, но направление, но веяние возвышенного идеализма остаются те же, и маститая Сорбонна, проникнутая этим идеалистическими традициями, вероятно, еще не раз будет содействовать отрезвлению расшатавшейся французской мысли. Во всем этом для каждого, кому будущие судьбы Франции небезразличны, много успокоительного: именно он, этот устойчивый идеализм, может и должен спасти непостоянную французскую нацию и уберечь ее от разложения, которое ей пророчат не одни только ее враги... Мы не станем касаться других сторон французской «культуры». Фривольность фр. литературы, откровенность (nuclite) фр. искусства – все это общие места, которые уже мало кого занимают. Но, чтобы не обрывать «письма» на таком серьезном вопросе, как вопрос о спиритуалистической школе, скажем здесь кое-что об обыденной жизни парижан; эти замечания дополнят сделанную выше характеристику француза с его неустанною подвижностью. Париж суетится целые сутки, за исключением разве трех-четырех ранних утренних часов. Утром суета деловая: трубит рожок омнибуса, слышится колокольчик какого-нибудь мелкого уличного торговца, протяжный, как бы надорванный, крик торговки, свирель пастуха-погонщика коз, который тут же добывает от них свежее молоко и за недорогую плату предлагает всем желающим, поминутно слышатся выкрики газетчиков, продавцов свежих телеграмм, биржевых котировок, бюллетеней всевозможных спортов и т. д., докучливое marchand d’habit старьевщика, – и все это сливается в один неопределенный шум, который стоном стоит над Парижем и, вместе с грохотом омнибусов, трамваев и экипажей и с торопливою суетою прохожих, в состоянии, особенно на первых порах, нагнать на свежего человека оторопь. По мере склонения дня к вечеру, суета смолкает или, – сказать точнее, – суета деловая переходит в суету бездельную: бульвары и бульварные рестораны, и cafe (а ими усеян весь Париж) переполняются вечно досужей или освободившейся от срочного дела публикой и все это напевает, насвистывает какой-нибудь новый мотив, беспечно хохочет, а поздним вечером, когда Париж осветится целым морем света – газового и электрического, надорванный крик делового утра сменяется всеобщею беспечною веселостью, которая иногда переходит в совершенно ребяческую шаловливость этих «взрослых детей», способных подчас завести на самой бойкой улице игру «в догонялки» Здесь много типичного и характерного. |
| Короткий 10-минутный видеофильм, показывающий свидетельство врача, делавшего аборт, показанный в фильме «Безмолвный крик», развенчивает любые обвинения в неточности фильма «Безмолвный крик». Эта десятиминутная лента, «Ответ», может быть получена от компании Bernadel, Inc., P.O. Box 1897, Old Chelsea Station, New York, NY 10011. Боль? А испытывает ли ребенок потребность просто в удобстве? «Неприятнее всего ребенок чувствует себя, когда натыкается на позвоночник матери. Если оказывается, что он лежит так, что его собственный позвоночник лежит накрест с ее позвоночником [когда мать лежит на спине], ребенок будет ерзать, пока не сменит такое неудобное положение». М. Лайли и Б. Дэй, Современное материнство, издательство «Рэндом Хаус», 1969, с. 42 M. Liley & B. Day, Modern Motherhood, Random House, 1969, p. 42 Но не является ли боль, по большей части, психологической? Есть также органическая, или физиологическая, боль, которая выявляет неврологическую реакцию на боль. П. Любескинд, «Психология и физиология боли» Американский психологический журнал, т. 28, 1977, с. 42 P. Lubeskind, “Psychology & Physiology of Pain “, Amer. Review Psychology, vol. 28, 1977, p. 42 Но на ранних стадиях развития нет коры головного мозга, поэтому нет и боли? Чтобы чувствовать боль, кора головного мозга не нужна. Нужен таламус, а он, как было рассказано выше, функционирует в восемь недель. Даже полное удаление коры головного мозга не устраняет чувства боли. «На самом деле мало свидетельств в пользу того, что информация о боли достигает коры головного мозга». Паттон и др. Введение в неврологию, издательство У. Б. Сондерс и компания, 1976, с. 178 Patton et al., Intro. to Basic Neurology, W.B. Saunder Co., 1976, p. 178 А что происходит во время аборта? Вокруг этого был действительно поднят сильный шум во время рассмотрения в 1996 году Конгрессом США законопроекта о запрете аборта методом расчленения плода. Сторонники абортов говорили, что анестезия уже убивает плод. Высшие официальные лица из Общества акушеров-анестезиологов и пе-ринатологов США энергично отрицали это, считая, что обычная анестезия не вредит ребенку. |
| Каково же было ее негодование, ее злость, когда она узнала, что на ее брачное ложе хотят перенести больного, заболевшего чем-то вроде холерины! Маменька новобрачной вступилась было за нее, бранилась, обещалась назавтра же жаловаться мужу; но Пселдонимов показал себя и настоял: Ивана Ильича перенесли, а новобрачным постлали в зале на стульях. Молодая хныкала, готова была щипаться, но ослушаться не посмела: у папаши был костыль, ей очень знакомый, и она знала, что папаша непременно завтра потребует кой в чем подробного отчета. В утешение ее перенесли в залу розовое одеяло и подушки в кисейных чехлах. В эту-то минуту и прибыл юноша с каретой; узнав, что карета уже не нужна, он ужасно испугался. Приходилось платить ему самому, а у него а гривенника еще никогда не было. Пселдонимов объявил свое полное банкротство. Пробовали уговорить извозчика. Но он начал шуметь и даже стучать в ставни. Чем это кончилось, подробно не знаю. Кажется, юноша отправился в этой карете пленником на Пески, в четвертую Рождественскую улицу, где он надеялся разбудить одного студента, заночевавшего у своих знакомых, и попытаться: нет ли у него денег? Был уже пятый час утра, когда молодых оставили и заперли в зале. У постели страждущего осталась на всю ночь мать Пселдонимова. Она приютилась на полу, на коврике, и накрылась шубенкой, но спать не могла, потому что принуждена была вставать поминутно: с Иваном Ильичам сделалось ужасное расстройство желудка. Пселдонимова, женщина мужественная и великодушная, раздела его сама, сняла с него всё платье, ухаживала за ним, как за родным сыном, и всю ночь выносила через коридор из спальни необходимую посуду и вносила ее опять. И, однако ж, несчастия этой ночи еще далеко не кончились. Не прошло десяти минут, после того мак молодых заперли одних в зале, как вдруг послышался раздирающий крик, не отрадный крик, а самого злокачественного свойства. Вслед за криками послышался шум, треск, как будто падение стульев, и вмиг в комнату, еще темную, неожиданно ворвалась целая толпа ахающих и испуганных женщин во всевозможных дезабилье. |
| Обстоятельства вопреки её воле втягивают Липу в свой роковой круг. Совершается страшнейшее преступление. «— Взяла мою землю, так вот же тебе! Сказавши это, Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора. После этого послышался крик, какого ещё никогда не слыхали в Уклееве, и не верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И на дворе вдруг стало тихо. Аксинья прошла в дом, молча, со своей прежней наивной улыбкой...» (С-10,172). ...И вот Липа с мёртвым ребёнком идёт из больницы домой. Ночной мир вновь раскрывается над землёю. Но душа— ощутит ли она теперь Бога в звёздной глубине? «Солнце легло спать и укрылось багряной золотой парчой, и длинные облака, красные и лиловые, сторожили его покой, протянувшись по небу. Где-то далеко, неизвестно где, кричала выпь, точно корова, запертая в сарае, заунывно и глухо. Крик этой таинственной птицы слышали каждую весну, но не знали, какая она и где живёт. Наверху в больнице, у самого пруда в кустах, за посёлком и кругом в поле заливались соловьи. Чьи-то года считала кукушка и всё сбивалась со счёта, и опять начинала. В пруде сердито, надрываясь, перекликались лягушки, и даже можно было разобрать слова: «И ты такова! И ты такова!» Какой был шум! Казалось, что все эти твари кричали и пели нарочно, чтобы никто не спал в этот весенний вечер, чтобы все, даже сердитые лягушки, дорожили и наслаждались каждой минутой: ведь жизнь даётся только один раз! На небе светил серебряный полумесяц, было много звёзд. Липа не помнила, как долго она сидела у пруда, но когда встала и пошла, то в посёлке уже спали и не было ни одного огня. До дома было, вероятно, вёрст двенадцать, но сил не хватало, не было соображения, как идти; месяц блестел то спереди, то справа, и кричала всё та же кукушка, уже осипшим голосом, со смехом, точно дразнила: ой, гляди, собьёшься с дороги! Липа шла быстро, потеряла с головы платок... Она глядела на небо и думала о том, где теперь душа её мальчика: идёт ли следом за ней или носится там вверху, около звёзд, и уже не думает о своей матери? О, как одиноко в поле ночью, среди этого пения, когда сам не можешь петь, среди непрерывных криков радости, когда сам не можешь радоваться, когда с неба смотрит месяц, тоже одинокий, которому всё равно— весна теперь или зима, живы люди или мертвы... Когда на душе горе, то тяжело без людей. Если бы с ней была мать, Прасковья, или Костыль, или кухарка, или какой-нибудь мужик! |
| Это кричала толстая армянка Ириния Сторка, имевшая несколько меняльных лавочек в базарном ряду. Ей ответили безжалостным смехом. Кому из людей была охота подвергать свою жизнь неминуемой гибели! Тогда Ириния Сторка, видя общее равнодушие толпы, завопила еще отчаяннее, еще пронзительнее: — Двадцать тысяч червонцев… двадцать тысяч остались там, в несгораемом ящике под моей постелью… О, верните мне их… верните… Я дам пять тысяч тому, кто принесет их… Я дам больше… Но никто не прельстился даже и подобным вознаграждением, видя полную невозможность проникнуть в дом. Тогда Ириния точно обезумела с горя. Она металась по улице как угорелая и кричала хриплым голосом, потрясая сжатыми кулаками: — Трусы презренные… жалкие трусы… дрожат за свою негодную жизнь… Слушайте же, проклятые… пейте мою христианскую кровь… Я даю половину… Даю десять тысяч червонцев тому, кто мне доставит ящик из огня! Едва только успела выкрикнуть эти последние слова старая армянка, как из толпы выдвинулась невысокая человеческая фигура и кинулась в пламя. Все замерли в ожидании и страхе… Минуты, последовавшие за исчезновением человека в недрах огромного костра горящих балок и стен дома, нам показались часами. Все напряженно слушали, ожидая уловить предсмертный крик несчастного. Но ни крика, ни стона не слышалось. До нас долетал только свист пламени, раздуваемого ветром, да шум от падения обгоревших балок. — Он погиб, храни его, Предвечный! — слышались здесь и там набожные возгласы. — Поделом! Пусть не льстится на трудную наживу! — кричали другие. — Христианская душа, а должна погибать, как собака! — послышался чей-то сердобольный возглас. В ту же минуту человеческая фигура появилась в окне третьего этажа, вся объятая пламенем. Из моей груди вырвался крик неожиданности и ужаса. В горящем человеке, прижимавшем к груди заветный ящик с червонцами Иринии Сторка, я узнала князя Андро Кашидзе. Казалось, гибель его была неминуема. Одежда и волосы его горели. Искаженное страданием лицо было страшно. Глаза сверкали безумным огнем. |
| В тени олив, любви лобзанья Мы вновь, мой друг, соединим, а затем начинается спуск, нисхождение к «урне гробовой», прекращаемое последним возгласом, чьи («поцелуй», «жду») вопреки ожиданию и поцелую звучат так же удрученно, по гробовому, как и у этой урны. Но всего характерней быть может, для этого рода выразительных звучаний и, как и у, для звучаний соответствующих «естественным», в звуке их заложенным возможностям, нахожу я в последней строфе самого, пожалуй неотразимо ранящего и восхищающего меня пушкинского стихотворенья («Не дай мне Бог сойти с ума»): А ночью слышать буду я Не голос яркий соловья, Не шум глухой дубров, — А крик товарищей моих, Да брань смотрителей ночных, Да визг, да звон оков. Трагическое восхождение к верхнему и начинается здесь со слова «крик» и восходит, так сказать, не м, а ри, вследствие чего участвует в нем и неударяемый третий слог «товарищей», а поддерживает его, кроме рифмы на еще кр в слове «брань», покуда не возникает из всего этого то верхнее и, совсем новыми согласными вздернутое именно в визг, визжащий здесь с небывало заостренной болезненною силой. После этого «звон оков», первыми согласными сопроводив «визг», замыкает знаменующее безвыходность кольцо, возвращает нас к звучаниям начала строфы («ночью», «голос»), и когда мы еще раз ее прочтем, нам станет ясно, что первая ее половина вовсе не живописует того нереального, но желаемого и хорошего, которое противопоставлено страшной правде, а скорей выражает его недостижимость и этим делает правду еще более страшной. Уже это «но…» «слы…» «бу» первого стиха унынием отравляет все последующее, и ведь «голос яркий соловья» с удивительно найденным по звуку, как и по смыслу эпитетом, звучит не сладостно, а трагически громко, после чего все три;; в следующем стихе (не одно лишь первое, ударное) являют с полною силой свое угрюмство, изобличая тем самым призрачность всех мечтаний о том, что могло бы быть «на воле», и как бы становясь на сторону не дубров, не соловья, а двух «не», которыми начинаются эти строчки. |
| Один раз все они вздрогнули и подняли уши, услышав в лесу лязг ножных цепей, но это подходила Пудмини, любимица Петерсен сахиба; она разорвала свою цепь и теперь, фыркая и ворча, поднималась на гору. Вероятно, Пудмини сломала изгородь и явилась прямо из лагеря Петерсен сахиба; в то же время Маленький Тумаи увидел другого слона, незнакомого ему, с глубокими шрамами от верёвок на спине и груди. Он тоже, вероятно, убежал из какого-нибудь лагеря в окрестных горах. Всё затихло; в лесу больше не было слонов; Кала Наг, качаясь, сошёл со своего места между деревьями, с лёгким клокочущим и журчащим звуком вмешался в толпу, и все слоны принялись разговаривать между собой на собственном наречии, и все задвигались. По-прежнему неподвижно лёжа, Маленький Тумаи смотрел вниз на множество десятков широких спин, колыхающихся ушей, качающихся хоботов и маленьких вращающихся глаз. Он слышал, как одни бивни, случайно ударив о другие, звенели, слышал сухой шелест свивавшихся вместе хоботов, скрип огромных боков и плеч в толпе и непрерывный свист машущих больших хвостов. Облако закрыло луну, и он остался в чёрной темноте, но спокойный непрерывный шелест, постоянная толкотня и ворчанье продолжались. Мальчик знал, что кругом Кала Нага повсюду были слоны, и что вывести Чёрного Змея из этого собрания невозможно. Итак, Тумаи сжал зубы и молча дрожал. В кеддах, по крайней мере, блестел свет факелов, слышался крик, а здесь он был совсем один, в темноте, и раз какой-то хобот поднялся к нему и дотронулся до его кольца. Вот один слон затрубил; все подхватили его крик, и это продолжалось пять или десять ужасных секунд. С деревьев скатывалась роса и, точно дождь, падала на невидимые спины; скоро поднялся глухой шум, сперва не очень громкий, и Маленький Тумаи не мог сказать, что это такое; звуки разрастались. Кала Наг поднял сперва одну переднюю ногу, потом другую и поставил их на землю. Повторялось: раз, два, раз, два, — постоянно, как удары молота. Теперь все слоны топали в такт, и раздавался такой звук, будто подле входа в пещеру колотили в военный барабан. |
| Впрочем, что (заповеди Божии) доставляют и удовольствие, это ясно из следующего. Каково, по твоему мнению, состояние человека раздражительного, и человека незлобивого и кроткого? Не правда ли, что душа последнего похожа на некоторое уединенное место, где царствует великая тишина, а душа первого — на шумную площадь, где страшный крик, где погонщики верблюдов, лошаков, ослов кричат изо всей силы на проходящих, чтобы их не задавить? Или еще, не походит ли душа последнего на средину городов, где сильный шум то с той стороны от серебренников, то с другой — от медников, и где одни обижают, а другие терпят обиду? А душа первого похожа на некоторую вершину горы, где веет легкий ветер и куда падает чистый луч (солнца), откуда льются прозрачные струи потоков и где встречаешь множество прелестных цветов, как на весенних лугах и в садах, красующихся растениями, цветами и струящимися ручейками. Если здесь и бывает какой звук, то это — звук приятный, доставляющий большое удовольствие тому, кто его слышит. Здесь или певчие птицы сидят вверху на ветвях дерев, и кузнечики, соловьи и ласточки стройно воспевают какой–то один концерт; или тихий ветер, слегка касаясь ветвей дерев, часто производит звуки, похожие на звук флейты или на крик лебедя; или луг, покрытый розами и лилиями, которым склоняются друг к другу и отливают синевою, представляет как бы синее море в минуту легкого волнения. Одним словом, здесь всякому можно найти много подобий: когда посмотришь на розы, — подумаешь, что видишь радугу; а посмотришь на фиалки, — подумаешь, что видишь волнующееся море; посмотришь же на лилии, — подумаешь, что видишь небо. И не зрением только наслаждаешься здесь при виде такого зрелища, но и самим телом. Здесь человек по преимуществу находит для себя отраду и отдых, так что скорее считает себя на небе, чем на земле. 4. Есть здесь и другой звук, — когда вода непринужденно катится с вершины по расселинам и, слегка ударяясь о встречающиеся камешки, тихо журчит и такую разливает сладость по нашим членам, что скоро и сон, от которого невольно опускаются члены, нисходит на глаза наши. |
| Мэри открыла глаза и долго глядела в глаза Лори. Потом она взглянула на отца, и лицо ее, маленькое, словно у куклы, вспыхнуло румянцем. Она стала на секунду такой же хорошенькой, как была. Тогда они и услышали кошачий крик за окном, перекрывающий и свист ветра, и грохот ливня, и раскаты дальнего грома. Все вскинули голову – и Лори, и Эндрью, и заплаканная миссис Маккензи, и распухший от слез Вилли с обвисшими усами. Снова раздался крик – долгое, жалобное, пронзительное «мяу!». И кто-то в комнате сказал: «Томасина». – Кто сейчас говорил? – крикнул Эндрью. Усы у Вилли Бэннока взметнулись кверху, глаза сверкнули. – Она! – закричал он. – Она сама! Молния сверкнула так, что лампы и свечи обратились в незаметные огоньки. Все увидели в окне мокрую рыжую кошку. – Томасина! Томасина! – вскричали разом Мэри Руа и миссис Маккензи. Девочка указывала пальцем на снова потемневшее окно. – Господи помилуй! – сказала миссис Маккензи. – Кошка пришла с того света за нашей девочкой… Первым разобрался, в чем дело, здравомыслящий Вилли Бэннок. – Она живая! – крикнул он. – Да пустите вы ее сюда! – Миссис Маккензи, – хрипло и тихо сказал Эндрью, чтобы не спугнуть Томасину, – она вас любит. Откройте окно… только поосторожней. Богом прошу! Старая служанка встала, вся трясясь, и осторожно пошла к темному пустому окну. Все затихло, только Лори слышала, как сухо и тяжко били крылья улетающего ангела смерти. Медленно и осторожно миссис Маккензи открыла окно. В комнату влетели брызги дождя. Кошки не было. – Кис-кис-кис, – позвала миссис Маккензи. – Томасина, иди ко мне, молочка дам!.. – Талифа, – заглушил шум ливня нежный голос Лори, – иди сюда! Иди ко мне! Кто-то мягко шлепнулся на пол. Мокрая кошка подошла ближе, открыла рот, молча здороваясь с людьми, отряхнулась как следует, подняла одну лапу, другую, третью, четвертую и отряхнула каждую. Практичный Вилли ловко обошел ее и закрыл окно. Эндрью Макдьюи казалось, что если он тронет Томасину, она исчезнет как дым, или рука его просто коснется пустоты. Но все же он поднял ее, и она на него фыркнула. Она была настоящая, мокрая и злая. |
| Так как архиерейский дом стоит невдалеке от моря, то я отсюда прямо пошел в контору пароходства, где берутся пассажирские билеты на Константинополь и узнали, что самый лучший и новейший пароход «Россия», на котором я думал ехать, пойдет не тем круговым рейсом, которым обыкновенно следуют богомольцы в Иерусалим, а прямым – мимо Смирны и прямо в Египет, почему я отложил поездку до того дня, в который отойдет пароход, держащий курс на Яффу. «Нахимов-Одесса» и был тот морской экипаж, на котором мне предстояло чрез три дня нелегкое плавание на дальний Восток. Я узнал, что классные цены на места в каютах против прежнего почти удвоились, чему виной плохой заграничный курс на наши бумажные деньги и дороговизна жизненных припасов. Хотя и скучновато было, как говорится, ждать у моря погоды, а нужно было ждать три дня, но я провел это время с пользою для души. Но вот пора собираться в путь, ибо для срочных рейсов день и час отхода пароходов неизменимы и обязательны. Настало 3-е февраля; я пораньше встал, отслужил с помощью монахов подворья заутреню, за которой прочел акафист Иверской Божией Матери и, простившись с ними, уехал на поименованный выше пароход. Заплатив за билет 2-го класса 97 руб. 95 к., я занял в каюте указанное мне весьма уютное место, в котором особенно я нуждался при лихорадке, напавшей, было, на меня. II. Одесса – Смирна 34 Долго еще на пароходе раздавался шум от железных цепей паровой машины, поднимавшей из подъехавшей с грузом баржи и взваливавшей моментально стопудовые тяжести; по временам слышалось ржанье лошадей, блеяние овец и крик волов, отправляемых обитателям Стамбула; то доносился до уха крик и гам палубных пассажиров, ссорившихся за места. При этом обратил на себя общее внимание еврей, опрометью вбежавший на палубу и прилегший за грудами пассажирского багажа. За ним чрез несколько минут появился городской извозчик, заявивший жандарму, что он возил одного еврея, побежавшего сюда, по городу целых три часа и не получил с него ни копейки... и вот нашли его... Минами показывал он, что не знает по-русски, а потому и не понимает, что ему говорят. Отыскали переводчика, и пароходным судом постановлено: немедленно уплатить подлежащую сумму требователю, и удовлетворенье последовало. Кстати замечу, что этот еврей был мне сопутником до самого Иерусалима, – ехал так же, как и я, поклониться ветхозаветным святыням обетованной земли и праздновать там пасху в знаменитой «всесветной» синагоге древней столицы тьмочисленных чад Авраама. Встретившись потом со мною на узких улицах града Божия в праздничном костюме, он приветливо раскланялся со мною и приглашал меня, как знакомого и земляка, пожаловать в ихнюю синагогу посмотреть, как евреи будут поутру праздновать свою пасху. |
|
|
