| щин почти не видно в этой толпе. Изредка тенью мелькнёт закутанная, как мумия, в своё шелковое фередже (покрывало) турчанка, сопровождаемая служанкой, и не успеешь за чёрным тонким яшмаком (вуалью) рассмотреть её одутловатое, бледное, правильное лицо с потупленными вниз глазами, как она уже скрылась в волнующейся и шумящей толпе. Вообще шум на улице невообразимый. Шум конки, неистовый крик бегущего впереди неё и расталкивающего толпу негра, галдение разносчиков, рёв ослов, мулов, лошадей и волов, хлопанье бичей, визг придавленных собак, странные и разнообразные выкрикивания разносчиков фруктов и овощей, звон денег многочисленных меновщиков, расположившихся прямо на тротуаре, побрякивание стаканами, встречающихся на каждом шагу, продавцов лимонада – всё это сливается в такой невообразимый концерт, от которого становится жутко непривычному человеку. «Идите среди улицы, предупреждает о. Г-он, иначе вас обольют помоями: здесь принято выливать и выбрасывать всё ненужное прямо на улицу». Дей1ствительно, все стремятся на середину улицы, на которой едва-едва могут разъехаться два экипажа, тем самым увеличивая толкотню и давку. А на тротуарах, и без того узких, сидят, покуривая кальян или посасывая кофе из микроскопических чашечек, турки, флегматично посматривающие на прохожих; здесь же расположились сарафы (менялы) и сюда же продавцы вынесли из лавок свои произведения. Последние редко пропустят проходящего мимо, а особенно иностранца, которого они узнают каким-то чутьём, без того, чтобы ему не предложить своего товара и не пробежать за ним нескольких шагов, расхваливая достоинство товара. К ним присоединяются в нападении на иностранцев: менялы, комиссионеры, гиды и разносчики, часто заставляющие покупать вещь совершенно ненужную, чтобы только отвязаться. Большинство их хотя и плохо, но говорят по-русски. Всюду грязь и вонь. Но дополняют и венчают достойным образом эту своеобразную картину собаки. Среди улицы, пристроившись к куче мусора, десятками валяются эти невозможные животные, прежде всего поражающие туриста. Нельзя говорить, конечно, о современном Константинополе и |
| Преосвященный и здесь назидал братию и богомольцев своим словом. Преосвященный вместе с нами остановился в подворье Пантелеймоновского монастыря, профессора с лаврскими монахами – в Андреевском подворье. Нам отвели прекрасные, чистые комнаты с чудным видом на Золотой Рог и Стамбул. – Не успели мы переодеться, как любезнейший и услужливейший гостиник отец Евгений уже бегал по номерам, приглашая в общую столовую кушать. В столовой мы были только одни, пропели молитву, Владыка благословил трапезу и уселись пред возвышающимися пирамидой тарелками. Обед был сытный и разнообразный. Прославленное афонское гостеприимство оправдало себя. От. Евгений изо всех сил старался услужить и, не уставая, угощал, приправляя приглашение невинными прибаутками. Казалось, что мы не в далекой чужой стране, а в родной Руси, в гостеприимном доме хлебосольного хозяина. «Грех вам, о. Евгений, говорил Преосвященный, так закармливать гостей», но о. Евгений был неумолим, приглашая отведать нового блюда. Пообедав и напившись чаю, мы отправились знакомиться с городом, а Преосвященный отправился в экипаже с визитом к послу, который к вечеру должен был приехать из Буюк-дере в город. О. Евгений любезно предложил нам в провожатые монаха о. Галактиона. Но чтобы познакомиться с физиономией города, не надо далеко ходить: стоит лишь повернуть направо от подворья и переулком выйти на узкую, грязную и темную от нависших с двух сторон домов улицу. Улица кишмя кишит народом различных племен, национальностей и общественных положений. Все торопятся и бегут в разные стороны, не обращая друг на друга внимания. Только женщин почти не видно в этой толпе. Изредка тенью мелькнет закутанная, как мумия, в свое шелковое фередже (покрывало) турчанка, сопровождаемая служанкой, и не успеешь за черным тонким яшмаком (вуалью) рассмотреть ее одутловатое, бледное, правильное лицо с потупленными вниз глазами, как она уже скрылась в волнующейся и шумящей толпе. Вообще шум на улице невообразимый. Шум конки, неистовый крик бегущего впереди неё и расталкивающего толпу негра, галдение разносчиков, рев ослов, мулов, лошадей и волов, хлопанье бичей, визг придавленных собак, странные и разнообразные выкрикивания разносчиков фрукт и овощей, звон денег многочисленных меновщиков, расположившихся прямо на тротуаре, побрякивание стаканами встречающихся на каждом шагу продавцов лимонаду – все это сливается в такой невообразимый концерт, от которого становится жутко непривычному человеку. |
| После глубокого траура, вызывавшегося смертью прежнего Аписа, начиналось дикое ликование. Женщины играли на кастанетах, мужчины на флейтах, народ пел и под такт музыки хлопал в ладоши. Начинались сладострастные пляски, вино пилось без меры, и все празднество превращалось в дикую вакханалию животных страстей и чувственности. Стан израильского народа огласился восторженными ликованиями, отголоски которых раздавались по ущельям и утесам священной горы законодательства, на которой в священном уединении находился великий вождь и законодатель народа. Получив божественное внушение об опасности и заслышав необычайный шум в стане, Моисей поспешил сойти с горы. Тропа вела с нее закрытым ходом, так что он ничего не мог видеть до самого спуска в равнину. По мере схождения шум становился все явственнее, и бывший с ним Иисус Навин высказал опасение, не сделано ли на народ какого-нибудь враждебного нападения, но Моисей явственно различал, что это был «не крик побеждающих и не вопль поражаемых», а «голос поющих». Когда он совсем сошел с горы и увидел в чем дело, то весь закипел благородным негодованием. Для того ли освобожден этот народ, чтобы предавался дикому разгулу идолопоклонства? И это после всех чудес, которые были совершены для убеждения этого народа вере в невидимого Иегову, как единого истинного Бога, после величественного законодательства, которое запрещало всякие кумиры и подобия! Какое же значение могли иметь после этого и те скрижали, которые он принес с собою со священной горы и на которых были выбиты только что возвещенные заповеди, так скоро и преступно нарушенные народом? Моисей порывисто бросил их от себя, и они разбились. Появление его в стане было так неожиданно для народа, что все как бы замерли от страха и изумления. Гневный вид законодателя и вождя мгновенно пробудил в совести израильтян чувство своей преступности, и они трепетно ждали, что будет. Момент был критический, и Моисей воспользовался им, чтобы возвратить народ на путь истинной религиозности. Необходимо было осязательно показать народу, что сделанный им идол не имеет в себе никакой божественной силы. |
| Уже я возвращался домой, когда мой слух поразила неожиданно наступившая в лесу тишина: одна за другой перестали петь птицы. Через две — три минуты я понял причину: вдруг потемнело, налетел сильный, шквал, и почти сейчас же хлынул дождь. Как это часто бывает в начале лета, он продолжался всего несколько минут. Но шуму наделал много. Когда я вышел из лесу на пожню — так здесь называют заливные луга, — я был поражен контрастом между полной тишиной этого открытого места и шумом леса. Шум позади меня и тишина впереди были сами по себе, и четкой границей между ними стояла стена леса. Птицы еще не начали петь ни на пожне, ни в лесу, ветер еще не улегся, мотал ветви деревьев и сбрасывал с них обильные брызги; они падали на нижние ветви, с ветвей — на землю. Одним словом, в лесу была бурная звонкая капель; казалось, там всё еще шел дождь. А на пожне капель не могла быть заметна, потому что тут росли только отдельные деревья, открытые ветру, и ветер уже стряхнул с них последние капли дождя. По своему обычаю, я сел недалеко от ручья на пенек — выкурить папиросу. И при этом, конечно, вслушивался в тишину. Тишина бывает разная. Тишину этого освеженного ливнем луга никак, разумеется, нельзя было назвать «мертвой» тишиной. Как почти всегда в природе — днем ли, ночью ли, — тишина вся полнилась незаметными нашему слуху маленькими звуками. Она, можно даже сказать, вся состояла из этих почти неуловимых звуков: легкого шелеста травы, шороха пробегающих в кочках мышей — шум, доступный разве только ушам совы, — звона падения с листьев отдельных капель, тихого пения ручейка. Я даже явственно различал где-то слева от себя стрекотание кузнечиков. Однако и этот звук — наиболее определенный из всех других — нисколько не нарушал тишины, как нарушила бы ее звонкая песня зяблика, или скрип телеги, или крик человека. Он был лишь фоном, аккомпанементом в этом, если дозволительно так выразиться, богатейшем немом оркестре луга. Мне даже взгрустнулось немножко. О том думалось, что вот я уже старик. Сижу тут и вслушиваюсь в эту прекрасную тишину. И всю ее, так сказать, насквозь умом понимаю. Запой сейчас любая птица, пискни в траве — тонко, как ножом по стеклу, — землеройка, я и эти все звуки узнаю, объясню себе. А вот для ребенка сколько тут неизвестного, сколько всяких чудес! Пригрезились же моей внучке и Момик, и Зумзик, и эта смешная «неслышимка». И хорошо ей, девчурке, весело с ними, и сейчас, вот сейчас может случиться с ней и вокруг нее что-то совсем удивительное, настоящее диво. |
| Вообще об Александрии можно сказать, что, несмотря на восточный характер своих построек, она более подходит к типу европейских городов. Арабы здесь одеваются в европейские костюмы, всюду слышится европейская речь, крупные торговые обороты в руках европейцев. Почти исключительными фактическими заправителями и хозяевами всего здесь рыжие несимпатичные бритты. Предметами внимания путешественников, кроме упомянутых выше садов, служат дворец Хедива, колонна Помпея и арабское кладбище. После беглого осмотра Александрии, я вместе с моими спутниками отправился в Каир. От Александрии до Каира шесть часов езды и в третьем классе доехать стоить 4 руб. 30 коп. Вот уже я в стране фараонов, в стране вечной зелени, в стране чудес. Еще только 20 марта, – мои северные соотечественники, вероятно, щеголяют еще в шубах, но здесь уже все развернулось, все цветет и благоухает, и я испытываю высокую тропическую температуру, умеряемую только дождями, которые бывают здесь в марте довольно часты. Со стороны вокзала Каир непривлекателен или, вернее, прямо грязен. Центральные же улицы напротив положительно хороши – широкие, с отличными тротуарами, все дома здесь утопают в садах тропической растительности, по улицам всюду большое движение. Извозчики здесь черномазые арабы в национальных костюмах, но экипажи и упряжь у них европейские. Везде шум, гам и крик – на разные лады дико вопят торговцы-носильщики, предлагая свои неприхотливые товары, пляшут под звуки своих первобытных инструментов черномазые обитатели Африки и выкрикивают свои дикие песни, – словом везде шум и гвалт стоит, как на наших деревенских шумных базарах. Население Каира чрезвычайно разнообразно: начиная с европейца вы здесь встретите представителей почти всех племен Африки. На каждом шагу, как во всех восточных городах, вы встретите здесь множество верблюдов, ослов и мулов, перевозящих тяжести и людей. Арабы в Каире чрезвычайно надоедливы и навязчивы. Едва только они завидят европейца, как бегут к нему, предлагая экипажи, гостиницы, рестораны и кофейни. И они не отстанут от вас до тех пор, пока вы категорически и решительно не скажете: «рух» (прочь). Здесь, в Каире, следует избегать жидовских гостиниц, где вы можете встретить миллионы недоразумений, если вы неопытный путешественник. |
| — Да неужели вы можете всерьез утверждать, — воскликнул Андерхилл с недоверием, — что знаете все о любом встречном, который попадается вам на любой улице? Допустим, вон из того дома сейчас выйдет человек, — разве вы и про него все знаете? — Безусловно, если он хозяин дома, — отвечал Бэгшоу. — Этот дом арендует литератор, румын по национальности, английский подданный, обычно он живет в Париже, но сейчас временно переселился сюда, чтобы поработать над какой–то пьесой в стихах. Его имя и фамилия — Озрик Орм, он принадлежит к новой поэтической школе, и стихи его неудобочитаемы, — разумеется, насколько я лично могу об этом судить. — Но я имел в виду всех людей, которых встречаешь на улице, — возразил его собеседник. — Я думал о том, до чего все кажется странным, новым, безликим эти высокие, глухие стены, эти дома, которые утопают в садах, их обитатели. Право же, вы не можете знать их всех. — Я знаю некоторых, — отозвался Бэгшоу. — Вот за этой оградой, вдоль которой мы сейчас идем находится сад, принадлежащий сэру Хэмфри Гвинну, хотя обыкновенно его называют просто судья Гвинн: он — тот самый старый судья, который поднял такой шум по поводу шпионажа во время мировой войны. Соседним домом владеет богатый торговец сигарами. Родом он из Латинской Америки, смуглый такой, сразу видна испанская кровь, но фамилия у него чисто английская — Буллер. А вон тот дом, следующий по порядку… постойте, вы слышали шум? — Я слышал какие–то звуки, — ответил Андерхилл, — но, право, понятия не имею, что это было. — Я знаю, что это было, — сказал сыщик. — Это были два выстрела из крупнокалиберного револьвера, а потом — крик о помощи. И донеслись эти звуки из сада за домом, который принадлежит судье Гвинну, из этого рая, где всегда царят мир и законность. — Он зорко оглядел улицу и добавил. — А в ограде одни–единственные ворота, и, чтобы до них добраться, надо сделать крюк в добрых полмили. Право же, будь эта ограда чуть пониже или я чуть полегче, тогда дело другое, но все равно я попытаюсь. — Вон место, где ограда и впрямь пониже, — сказал Андерхилл, — и рядом дерево, оно там как нельзя более кстати. |
| — Вы являетесь депутатами, — сказал Матиуш. — До этого я был один. Я хотел так управлять, чтобы вам было хорошо. Но очень трудно угадать одному, что нужно каждому. Вам легче. Одни знают, что нужно малышам, другие — что нужно старшим детям. Думаю, что когда-нибудь дети всего мира съедутся так же, как недавно съехались короли, и тогда все дети — белые, черные и желтые — скажут, что им нужно. Например, черным детям не нужны коньки, потому что у них нет льда. У рабочих, — продолжал Матиуш, — уже есть свое красное знамя. Может быть, дети выберут себе зеленое знамя, потому что дети любят лес, а лес зеленый… И так Матиуш говорил долго, долго, а депутаты слушали. И ему было приятно. Потом встал журналист и сказал, что выходит ежедневная газета для детей, чтобы они могли читать интересные новости, а кто хочет, может в нее написать. И спросил, хорошо ли им было в деревне. И тут начался такой шум, что невозможно было разобрать, кто что говорит. В зал вошла полиция, вызванная Фелеком. Стало немного тише. Фелек сказал, что тех, кто будет шуметь, выставят за дверь. Он предложил, чтобы говорили по очереди. Первым начал говорить один мальчик, босой, в потертой курточке. — Я депутат и хочу сказать, что нам совсем не было хорошо. Не было никаких игр, еда была плохая, а когда шел дождь, то с потолков лилась вода, так как крыши были дырявые. — И белье не меняли! — крикнул кто-то. — Нам помои давали на обед! — Как свиньям. — Не было никакого порядка. — И запирали за любой пустяк в чулане. Снова начался такой крик, что пришлось прервать заседание на десять минут. Из зала выставили четырех депутатов, которые шумели больше всех. И журналист в нескольких словах объяснил, что сразу трудно все хорошо устроить, что на будущий год будет лучше. И просил, чтобы депутаты сказали, чего они хотят. Снова шум. — Я хочу держать голубей, — кричит один. — А я собаку! — Чтобы у каждого ребенка были часы! — И чтобы детям разрешали говорить по телефону. — И чтобы нас не целовали. — И чтобы нам сказки рассказывали. |
| — В ней очень много хорошего материала. Вот, например… — Роныпин уверенно открыл одну страницу, другую, третью. Цитаты, которые он прочитал, были действительно ценные, и прочитал он их в таком порядке, чтобы создать цельное, все усиливающееся впечатление. Как опытный миссионер, отец Сергий оценил и то, что у гостя красивый и, по-видимому, сильный голос, прекрасная дикция, и держится он свободно и уверенно, как человек, привыкший, чтобы его слушали. — Мне уже приходилось пользоваться этой книгой у себя на родине, — продолжал Николай Андреевич. — Правда, начал я не с нее, а с «Толкового Евангелия» Гладкова. Раз объявили диспут, священник почему-то отказался, а я пошел послушать и Евангелие захватил. Определенного намерения у меня не было, а так, на всякий случай. Пришел, послушал. Говорят о Воскресении Христа, у Гладкова это хорошо разобрано. Я попросил слова, говорю: «Я от себя сказать не могу, а вот из книги прочитаю». И прочитал несколько страниц, да так кстати получилось, что им и отвечать нечего. В другой раз диспут наметили, меня уж специально пригласили. А я после первой легкой победы пришел не подготовившись. И был бит. — И на этом дело закончилось? — Нет, — улыбнулся Ронынин. — Только потом я с подготовкой выступал. Вот тут и Рейнаком начал пользоваться. Проговорили до позднего вечера, на следующий день встретились еще. Договорились, что первую, основную речь будет говорить отец Сергий, а вторую — Ронынин. Это тоже нелегко. Нужно найтись, ответить на все вопросы, которые будут заданы в прениях, добавить то, чего не успеет сказать основной оппонент. Тут же тщательно условились, кто о чем будет говорить, чтобы не повторяться и не упустить чего-нибудь важного. — Кажется, Бог послал хорошего помощника, — заметил отец Сергий, проводив гостя. Клуб, в котором должен был проводиться диспут, теперь показался бы странным даже в селе. Раньше в нем был магазин или склад какого-то купца. Это было длинное низкое здание с небольшой сценой с одной стороны и самодельными плакатами и лозунгами на стенах. Места на диспут занимались заранее, да и как занимались — битком, сколько могло втиснуться на узкие, без спинок скамейки. Еще задолго до начала зал был полон и двери закрыты, однако едва начал говорить первый оратор, у входа послышался треск, шум — толпа сломала двери и ворвалась в помещение. Люди заполнили свободное пространство у задней стены, втискивались между скамейками, которые от их напора сдвинулись до того, что придавили ноги сидящих. Шум, крик. Председатель напрасно старался водворить порядок. |
| Скоро представился Паисию хороший случай лично видеться с Никоном, и этим свиданием, так сказать, воочию показать ему, чего может Никон ожидать себе от него. Мы выше упоминали о тяжбе Никона с окольничим Бобарыкиным из-за земли. Не получив удовлетворения по справедливому своему иску, Никон прибегнул к тому несчастному средству мщения, к которому он всегда обращался «от тяжкия кручины огорчеваяся», – именно он проклял Бобарыкина. Но это проклятие Никон совершил каким-то особенным образом; – отслужив молебен, во время которого была читана жалованная царская грамота Воскресенскому монастырю, Никон стал потом читать 108-й псалом, выбирая из него известные слова проклятия, и прилагая их к обидящему: «да будут дние его мали, да будут сынове его сиры, жена его вдова». Бобарыкин сделал донос, что эти проклятия Никон относил к лицу государя и его семейству. Набожный и чувствительный государь, до крайности огорченный этим, по совету властей и бояр назначил по сему делу формальное следствие. Главными следователями назначены были самые сильные враги Никона, – Одоевский, Стрешнев, Аммос Иванов и Паисий Лигарид. Следователи взошли к Никону, сопровождаемые разными чиновниками и отрядом стражи; вопреки решению собора, власти не подошли к Никону под благословение; начались допросы; поднялся шум и крик; забыты были все границы приличия; Паисий со своей стороны наговорил Никону несколько неприличных, оскорбительных слов и несправедливых упреков. Но главное то, что весь этот шум и крик был всего меньше о деле, для которого приехали следователи. Никон прямо сказал, и подтвердил клятвою, что он за царя молится, что подтвердили и позванные к допросу монахи. Тогда бояре и власти свели речь на прежнее, дерзко укоряли Никона за то, что он оставил престол, не почитает царя, зовется великим государем, вмешивается в мирские суды и царственные дела, что теперь и до церкви ему дела нет, что он не патриарх им, что за разные неистовства следовало бы отправить его в ссылку и т. п. Вообще власти и бояре не упустили удобного случая безнаказанно повеличаться теперь над человеком, когда-то столь сильным и страшным, – отплатить запутанному в тенета льву его старые обиды... Понятно, что они намеренно старались раздражить Никона, заставить его выйти из себя и наговорить вредных для себя вещей. Цель их была достигнута: – Никон, до глубины души взволнованный их дерзостями и укоризнами, выходил из себя и, действительно, наговорил для себя вредного. 80 |
| — Бери этот фонарь, — сказал Сайкс, заглядывая в комнату. — Видишь перед собой лестницу? Оливер, ни жив ни мертв, прошептал: «Да». Сайкс указывая пистолетом на входную дверь, лаконически посоветовал ему принять к сведению, что он все время будет находиться под прицелом и если замешкается, то в ту же секунду будет убит. — Все должно быть сделано в одну минуту, — продолжал Сайкс чуть слышно. — Как только я тебя отпущу, принимайся за дело. Эй, что это? — Что там такое? — прошептал его товарищ. Оба напряженно прислушались. — Ничего! — сказал Сайкс, отпуская Оливера. — Ну! В тот короткий промежуток времени, когда мальчик мог собраться с мыслями, он твердо решил — хотя бы эта попытка и стоила ему жизни — взбежать по лестнице, ведущей из передней, и поднять тревогу в доме. Приняв такое решение, он тотчас же крадучись двинулся к двери. — Назад! — закричал вдруг Сайкс. — Назад! Назад! Когда мертвая тишина, царившая в доме, была нарушена громким криком, Оливер в испуге уронил фонарь и не знал, идти ли ему вперед, или бежать! Снова раздался крик — блеснул свет; перед его глазами появились на верхней ступеньке лестницы два перепуганных полуодетых человека. Яркая вспышка, оглушительный шум, дым, треск неизвестно откуда, — и Оливер отшатнулся назад. Сайкс на мгновение исчез, но затем показался снова и схватил его за шиворот, прежде чем рассеялся дым. Он выстрелил из своего пистолета вслед людям, которые уже кинулись назад, и потащил мальчика вверх. — Держись, крепче, — прошептал Сайкс, протаскивая его в окно. — Эй, дай мне шарф. Они попали в него. Живее! Мальчишка истекает кровью. Потом Оливер услышал звон колокольчика, выстрелы, крики и почувствовал, что кто-то уносит его, быстро шагая по неровной почве. А потом шум замер вдалеке, смертельный холод сковал ему сердце. И больше он ничего не видел и не слышал. Глава XXIII, которая рассказывает о приятной беседе между мистером Бамблом и некоей леди и убеждает в том, что в иных случаях даже бидл бывает не лишен чувствительности Вечером был лютый холод. Снег, лежавший на земле, покрылся твердой ледяной коркой, и только на сугробы по проселкам и закоулкам налетал резкий, воющий ветер, который словно удваивал бешенство при виде добычи, какая ему попадалась, взметал снег мглистым облаком, кружил его и рассыпал в воздухе. Суровый, темный, холодный был вечер, заставивший тех, кто сыт и у кого есть теплый у гол, собраться у камина и благодарить бога за то, что они у себя дома, а бездомных, умирающих с голоду бедняков — лечь на землю и умереть. В такой вечер многие измученные голодом отщепенцы смыкают глаза на наших безлюдных улицах, и — каковы бы ни были их преступления — вряд ли они откроют их в более жестком мире. |
|
|
