| Согласи мне две сии вещи: уважение к людскому мнению, и притворство; одно творит добро, из страха быть противну; другое – в намерении благоугодить. При всем том сколько людей, коими та и другая страсть владеют? Но обратимся к первой; ты страшишься насмешливых воплей, кои возбудит благочестие твое? Сии вопли суть не иное что, как звук, в воздухе теряющийся, или шум, скоро умолкающий. Сие есть ропот не презрения, а удивления. Назначают подвиг; никогда не считали тебя любителем сего трудного упражнения; сверх ожидания видят тебя вступающа в оный: ба! восклицают, и он в числе подвижников! Посмотрим, с чего и как начнет. Взоры на тебе соединяются; ты течешь много дней, и не в одном положении; наконец теряешься в толпе сподвижников, и привыкают к тебе. Крики касаются всегда первого, который нечаянностью своего явления удивляет зрителя... Сей шум мира иногда бывает крик негодования на себя самого и на тебя. От своего примера мятется и беспокоится мир; он любит засыпать на лоне сладострастия; он бегает докучливой истины, дабы не открыла отягченных его веждей; ты возбуждаешь размышления, кои его опечаливают и ввергают в уныние. Он мыслил, как и мы; теперь мыслит иначе, и оставляет путь, по которому мы текли с ним; он узрел пропасть; через смятенный крик хочет сказать: оставляют меня, скоро останусь один, мое уединение меня ужасает. Се есть глас страстей, который укоряет кающегося, что их оставляет!.. Больше затрудняться отчуждением себя от других, нежели от себя самого, какое безумие! Я жертвую моим удовольствием спасению, а спасением жертвую миру.... Действовать против своих мыслей, и часто против своих склонностей, соединять труды добродетели и порока.... Определим того, кем движет почтение к людскому мнению. Он есть грешник, который ненавидит порок, на минуту уступает и после сопротивляется благодати; которой страшится ада, и сам дает согласие на осуждение себя; который имеет довольно бесстрашия, чтобы не уважить грозного прещения, но не довольно мужества не нравиться миру, коего внутренно не любит и презирает; который еще в сей жизни начинает чувствовать горести, каковых страшится в вечности. |
| Разделы портала «Азбука веры» Пожертвовать «Если с детьми не говорить о Боге, то всю оставшуюся жизнь придётся говорить с Богом о детях...» ( 2 голоса: 5.0 из 5) Умная, добрая и пронизанная христианскими смыслами книжка Ольги Соколовой разговаривает с ребенком простым, понятным и красивым языком и вместе с ним задается вопросами бытия. Например, почему Творец не каждому дает крылья? Кто такие Тью и Морри, и кто, наконец, способен на то чтобы летать в море? Тью – маленький любопытный пингвин, Морри – верная птица-поморник, которая выбирает себе спутника жизни раз и навсегда. У Морри – голодные детишки, которых в одиночку не прокормить. У Тью – проблемы с учебой, которые необходимо подтянуть. Его мама и папы приносят домой много рыбы, могут и поделиться. Так поморник становится учителем у пингвиненка за несколько рыбешек для своих птенцов. Автор истории Ольга Соколова к пингвинам неравнодушна, только прочтите, как эмоционально пишет она о своем маленьком герое и его по-детски ярких ощущениях: «Тью любил слушать звуки! Все они были разными. Вот протяжный шум моря – вуууххх, вуууух, – так волны бьются о большие камни на берегу. А вот шум его большой семьи: гур–гур–гур, тиу–тиу–крик–крик. Эти звуки издаёт множество пингвинов! Одни сидят в гнёздах из камней, другие топчутся по снегу, а некоторые даже танцуют. Вереницы черно-белых птиц повсюду в снежных просторах! Да, пингвин – это птица. А вы не знали?» Тью – упорный ученик. Только одному делу он очень хотел бы, но почему-то не может научиться – а именно, умению летать. «Тью и Морри: кто летает в море?» Так почему же Премудрый Творец не дает крылья каждой птице, например, такой доброй, умной и обаятельной, как пингвин? Может быть, потому что у Тью совсем другое жизненное предназначение – например, летать не в небе, а под водой? Маленькие читатели узнают из книжки, что такое «эффект пингвина», чем питаются эти птицы и их птенцы, как живут пингвиньи семьи и как они добывают себе пропитание в море. А заодно они подходят к таким непростым понятиям, как Божий Промысл, жизненное предназначение, Божие попечение о каждом своём творении, даже о самом маленьком. Например, о птенце. |
| Пошел пересказчик и возвращается: – Просят, говорят, лучше с них штраф взять. – К черту! не хочет барабанить – не надо, пусть его куда хочет едет. Через малое время Иван Степанович не выдержал и присылает сказать, что согласен в литавры бить. – Пусть придет. Входит муж нарочито велик и видом почтенен: обликом строг, очи угасли, хребет согбен, а брада комовата и празелень. Хочет шутить и здороваться, но его остепеняют. – После, после, это все после, – кричит ему дядя, – теперь бей в барабан. – Бей в барабан! – подхватывают другие. – Музыка! подлитаврную. Оркестр начинает громкую пьесу, – солидный старец берет деревянные колотилки и начинает в такт и не в такт стучать по литаврам. Шум и крик адский; все довольны и кричат: – Громче! Иван Степанович старается сильнее. – Громче, громче, еще громче! Старец колотит во всю мочь, как Черный царь у Фрейлиграта, и, наконец, цель достигнута: литавра издает отчаянный треск, кожа лопается, все хохочут, шум становится невообразимый, и Ивана Степановича облегчают за прорванные литавры штрафом в пятьсот рублей в пользу музыкантов. Он платит, отирает пот, усаживается, и в то время, как все пьют его здоровье, он, к немалому своему ужасу, замечает между гостями своего зятя. Опять хохот, опять шум, и так до потери моего сознания. В редкие просветы памяти вижу, как пляшут цыганки, как дрыгает ногами, сидя на одном месте, дядя; потом как он перед кем-то встает, но тут же между ними появляется Рябыка, и кто-то отлетел, и дядя садится, а перед ним в столе торчат две воткнутые вилки. Я теперь понимаю роль Рябыки. Но вот в окно дохнула свежесть московского утра, я снова что-то сознал, но как будто только для того, чтобы усумниться в рассудке. Было сражение и рубка лесов: слышался треск, гром, колыхались деревья, девственные, экзотические деревья, за ними кучею жались в углу какие-то смуглые лица, а здесь, у корней, сверкали страшные топоры и рубил мой дядя, рубил старец Иван Степанович… Просто средневековая картина. Это «брали в плен» спрятавшихся в гроте за деревьями цыганок, цыгане их не защищали и предоставили собственной энергии. Шутку и серьез тут не разобрать: в воздухе летели тарелки, стулья, камни из грота, а те всё врубались в лес, и всех отважнее действовали Иван Степаныч и дядя. |
| Вдруг какой-то шум оторвал его от размышлений. Снаружи слышались топот и голоса, которые становились все громче и громче, словно к тюрьме торопливо приближалась огромная толпа. Жители Гвунтусторма перекусили и решили развлечься. Сейчас должны были осудить чужестранца за то, что он оскорбил добропорядочных горожан. Шум толпы напоминал рев моря. Вскоре появился мэр. Насладившись завтраком, он теперь хотел использовать свое право судить и миловать. Голоса становились все громче и громче, шум нарастал. Курд с интересом ждал, что же будет дальше. Он совершенно не боялся мэра и его жандармов. Ключ заскрипел в ржавом замке, и дверь отворилась. Свет ослепил Курда. Он услышал голос мэра, который приказал ему выйти. Мэр говорил, что пришедший в город горняк обвиняется в страшных преступлениях: он устроил переполох в городе Гвунтусторме, обеспокоил и лишил душевного спокойствия королевского пекаря и парикмахера, а также убил любимых собак мясников его величества. Когда глава магистрата закончил читать длинный список преступлений Курда (а надо сказать, что Курд слушал его очень невнимательно, он думал о короле, вспоминал, как тот ехал на белой лошади, и о чудесной принцессе Ирен, которая сидела рядом с королем), откуда-то издалека, из толпы, послышался крик ужаса. Курд даже подумал, что начался пожар. Мгновенно воздух наполнился ужасными завываниями и криками невыразимого страха. Толпа разбегалась. В следующее мгновение все объяснилось: в дверях появилась Лина. Ее глаза сверкали желтым солнечным светом, словно маленькие фонарики. Одним прыжком она очутилась рядом с Курдом. В дверном проеме возникли два солдата. Они быстро захлопнули дверь и оставили Курда и Лину в темнице. Лина тяжело дышала. Но теперь друзья были опять вместе. Некоторое время Лина отдыхала. Вы только представьте, сколько ей пришлось прыгать, скакать, скалиться и рычать, чтобы разогнать толпу в несколько тысяч человек. Теперь ей нужно было немного отдохнуть. Вскоре Лина вскочила и обвела взглядом темницу. До этого Курд не мог ее рассмотреть. А теперь глаза-фонарики Лины осветили небольшое помещение, заваленное всевозможной рухлядью. Видимо, сюда бросали ненужные старые вещи. И тут случилось нечто необычное. Лина подбежала к ближайшей куче и начала ее разгребать. Хлам полетел во все стороны. |
| Поскольку Слово Божие и молитва – оружие христианское, то тот, кто Слово Божие и молитву оставляет, делает так, как воин, который, будучи на брани, меч и оружие бросает, и это знак, что врагу уступил. Когда в доме бывают различные звуки, шум, крик и суета, тогда, что ни говорится человеку, он не слышит, так как этот шум ему препятствует и заключает слух его. Так и в душе бывает. Когда различный шум и мятеж мирских похотей ее беспокоит, тогда она не может слышать Слова Божьего, так как мирские похоти, которые восстают на душу ( 1Петр. 2, 11 ), ее окружающие, не допускают до нее дойти Божию Слову, отражают и отгоняют его от нее. Что в таком шуме голос Слова Божьего успеет? Как глухому музыка – так шумом объятой душе Слово Божие. Часто такой слышит проповедь слова Божия и хвалит ее, но пользы от этого никакой не получает. Отходит от проповеди таким же, каким и пришел на проповедь, если не хуже, ибо слышанное Божие слово в больший вред обращается тому, кто слышит его, но не исправляется от него. Так книжники и фарисеи часто слышали от Христа слово Божие и не исправлялись, поэтому преуспевали в худшем. Поэтому сатана, враг душ человеческих, всеми силами старается запутать душу человеческую в похоти мирской, как рыбу в сети, чтобы Слова Божьего до себя не допустила и так бы погибла. Христианин! Советую тебе и молю тебя, ради твоего спасения, успокойся хоть на малое время от этого пагубного шума. И тогда истину признаешь и увидишь, что мятеж похотей мирских Слово Божие отгоняет от души. Тогда почувствуешь некое движение к вечности, как тончайший глас. Тогда мало-помалу будет к тебе приходить мысль, кто ты и к какому концу идешь, что тебя по смерти ожидает и прочее. Это-то и есть знак приходящего к душе Слова Божьего, ибо Божие Слово, как семя, и плод подобный себе рождает. Божие Слово имеет некую Божественную силу, которая душу человеческую подвигает, как крепкая водка или спирт воздействует на обоняние. И так как Слово Божие есть духовное, то к духовному делу и побуждает ее. |
| Нам ответили. Сначала неуверенно, спотыкаясь, повторяя по несколько раз непонятное слушателям слово, а потом, все уверенней и быстрей, мы стали перестукиваться сначала с соседней камерой, а потом – с расположенными под и над нами. По мере того, как стали заселяться камеры, все в более широких размерах шла перекличка через окна. Дальше события начали развиваться столь стремительно, что я не могу поручиться ни за правильную передачу их хронологической последовательности, ни за полноту моего рассказа. На следующий, кажется, день прибыло высокое начальство: Андреева (в просторечье – Андреиха), Вейс и Дукес. По-видимому, они задержались в Челябинске и прибыли в Верхнеуральск следом за нами на автомобиле. Потом они, в сопровождении Дупера, обходили камеры. Их встречали молча, не вступая в разговоры и, либо не отвечая вовсе на вопросы, либо предлагая за ответом обратиться к старосте. В тот же, как будто бы, день, караульный выстрелил в кого-то, разговаривавшего через окно. Едва ли он сделал это по собственной инициативе. Думаю, также, что промахнулся он тоже не случайно: повторять декабрьские события высшее начальство, вероятно, не было расположено. Ответом на выстрел была обструкция. В считанные минуты вся тюрьма ходуном заходила. В двери и оконные решетки колотили чем попало – табуретками, сорванными с топчанов досками; за этим шумом почти не были слышны выстрелы. Надо думать, что, если при этом никто не был убит или ранен, то и это было не случайным. Весь этот шум и гам покрывал, несшийся изо всех камер, крик: ста-рос-ту! Много времени спустя, родственники, приезжавшие на свидание и останавливавшиеся у местных жителей, рассказывали, со слов последних, что шум достигал городка, – а он был расположен довольно далеко: от тюрьмы до ближней окраины было километра два 180 . Не помню, сколько времени продолжалась обструкция. Кончилась она тогда, когда надзиратели через кормушки стали кричать, староста «приказал» прекратить шум, так как он сейчас будет говорить. Действительно, когда все стихло, мы в нашей камере услышали голое старосты, предложившего обструкцию прервать, до дальнейших указаний. Не могу вспомнить, как это происходило – говорил ли староста из своей камеры и, далее, его слова переводили из одного крыла тюрьмы в другое. Как бы то ни было, администрация могла убедиться, что заключенные действуют сплоченно и дисциплинированно: стихийно начавшаяся обструкция, была поддержана всеми, и прекратилась она мгновенно по первому слову старосты. |
| В нем было что-то человеческое Дядя Ваня, муж Анны Антоновны, сестры моего отца, здоровый мужик (он был лесником, крепкий, в свое время воевавший с немцами, чуть больше 60 лет), скрутил этого немца. Он не стал ни автомат у него выбивать, ни по голове его бить. Как медведь, он его обнял и стал клонить к земле. Я убежал, а уже потом мне рассказали, что рядом стоящие немцы стали дядю Ваню бить. Били его ногами, прикладами, но пока еще не расстреливали. Шум, крик, дядя Ваня тоже, наверное, кричит, народ собрался… Вдруг прибегает офицер и дает какую-то команду. Все прекратилось, его выслушали. Дело в том, что вся наша семья знала немецкий язык, умела говорить по-немецки. Все, кроме меня. Что-то и я мог пробормотать, но Сергей, Настя и Мария с немцами спокойно разговаривали. И вот, Сергей подбежал туда, немец стал спрашивать, в чем дело, а Сергей говорит: «Ну, мальчик листовку поднял…». Офицер дядю Ваню отправил в дом и сказал ему: «Не вылезай, сиди в доме!» Остальным он дал какую-то команду, и они разошлись. Вот кто был этот немецкий офицер? Наверное, что-то человеческое в нем было. Когда ему объяснили, за что бьют старика (а его били за то, что он не допустил расстрел ребенка), он так распорядился… Как Ивана не расстреляли Я был сильно наказан, приказано мне было сидеть дома и никуда не выходить. Что же делать? Сижу, смотрю в окно у теплой печки, а Иван во дворе на ветки яблони накалывает кусочки сала. Мы еще были богатые, несмотря на то, что поросят немцы у нас порезали, сало еще оставалось. А на улице уже мороз… И вот, Иван что-то топтался-топтался вокруг этой яблони, развесил все кусочки сала и пришел ко мне домой. Говорит: «Сейчас будем смотреть, как прилетят синички и сало будут клевать!» В это время вместо синиц влетает к нам фашист (уже потом кто-то раскусил, что по национальности он был поляком). Оказывается, он был поваром – уже пожилой мужчина, немного пузатый, в шинели с винтовкой. Хватает Ивана за воротник и тащит на улицу. Иван упирается, начинается крик. Анна Антоновна появляется, виснет на карабине у немца, отбивает Ивана, а тот его тащит. Тогда Анна Антоновна кричит: «Да что такое?..» А тот показывает на яблоню руками и что-то говорит, никто ничего понять не может. «Что ты натворил?» – «Да ничего, синичек кормил, ничего не натворил!» |
| “Ишь ты, к отлёту готовятся!” — подумал старик. В это время где-то над головой раздался протяжный, стонущий крик. Старик поднял глаза, прищурился от яркого солнечного света и едва разглядел летящих птиц. “Ага, вот они”. Большой косяк журавлей, вытянувшись волнистой лентой, летел высоко в небе. Птицы держали путь на юг. Их печальный крик звучал, как последний прощальный привет родным местам. “В тёплые страны направились, — подумал дед Семён. — Что ж, пора, вся перелётная птица теперь на юг подаётся, остаются в наших лесах рябцы, да тетери, да глухари-мошняки. Этим лететь не полагается, всю зиму у нас живут”. Старик миновал поляну. Дальше пошёл смешанный лес: осинки, местами березнячок, а среди этого чернолесья росли старые ели. Земля под ними была покрыта твёрдыми зеленоватыми листочками брусники и черники. Кое-где ещё уцелели последние ягоды. ягодничек, а рядом ручей, весь в кустах ольховника, тут-то рябцам и водиться, — подумал старик. — Нужно попробовать поманить”. Он выбрал удобное место возле ёлок, уселся на пень и вынул из сумки манок, сделанный из зайчиной косточки. Дед Семён взял его в рот и слегка подул. Раздался тонкий, протяжный свист: “Тю-ю-ю-юю! Тю-ю-ю-юю!..” И под конец задорный короткий перебор: “Тю-тюрю-рю”. Так обычно свистит рябчик, подзывая другого. Дед Семён поманил раз, второй и замолчал. Не прошло и минуты, как невдалеке из чащи раздался ответный свист. Подождав немного, старик ещё поманил. В ответ послышался громкий, трескучий шум крыльев: “Фр-рр!” Это лесной петушок перелетел с ёлки на ёлку, а может быть, слетел на землю. Теперь нужно сидеть неподвижно, иначе рябчик сразу заметит. Ведь он сейчас высматривает, ищет, где же сидит тот, другой, что первый подал свой голос, а потом замолчал. Старик зорко вглядывался в тёмные ветви елей, не упуская из виду и всю полянку. Ведь рябчик частенько не летит на манок, а бежит по земле, как мышь. Иной раз подбежит совсем близко к охотнику, тот его и не заметит, зато рябчик уже разглядел человека. Неожиданно где-то сбоку раздаётся знакомое: “Фр-р-рр!..” — и не успеет охотник даже вскинуть к плечу ружьё, рябчика уже и след простыл: мелькнул бурым пятном среди еловых веток и скрылся из глаз. |
| Мужики поднялись и стали спорить: поднялся говор, шум, крик, — кто что несёт, не разберёшь ни слова, слышен один только гам, и больше нечего. Один отстаивает одного, другой другого. стоят и молчат; но староста у них давно уже намечен, давно уже они раз пять опили его. Давши мужикам наговориться досыта, один из выходит вперёд и говорит: «Старостой надо быть у нас Фёдору Иванычу!» Мужики подхватили в один голос: «Фёдора Иваныча, Фёдора Иваныча! Лучше его и не найтить! Где он? Десятник, беги за ним!» Фёдора Иваныча на сходе нет. Пришёл Фёдор Иваныч и все закричали: «Фёдор Иваныч! Поздравляем тебя! Мы выбрали тебя в церковные старосты». — Благодарим покорно, господа старички! — Водочки надо, Фёдор Иваныч, поздравить надо, как есть честью обмыть, посылай ведёрку! Выпили ведро, и заговорили пуще прежнего! «Ещё, Фёдор Иваныч, посылай полведёрки, жалованья прибавим, не бойсь, доволен будешь!» Принесли и ещё полведра. Крику, гаму, — на целую ночь! Утром мужики идут на пустое место, где они вчера пили, сидят пригорюнившись и ждут: не представится ли случая опохмелиться. Приходит Иван Гаврилыч и просит, чтобы в старосты выбрали его, что он поставит три ведра водки. Мужики радёхоньки случаю опохмелиться. — Что ж, закричали все, тебя, так тебя, нам всё едино! Чем Фёдор лучше тебя? И начинают выставлять все стародавние его провинности. Мужики нашли, что хуже Фёдора и в — Десятник! Беги за старостой, скажи ему, чтобы велел собирать сходку! Опять собрались мужики, опять долго кричали и долго спорили, а стоят себе и молчат. Наконец один вышел в средину и говорит, что они не перекорщики, что Ивана Гаврилыча выбрать в старосты они согласны. И пошли опять попойки! Пили, пели и безобразничали два дня. На третий день Фёдор Иваныч идёт к старосте и говорит, что его разорил и окамфузил, и просит собрать опять сходку. Опять собрались пьяные мужики и опять гам, крик, ссора, хохот такие, что нельзя слышать и своих собственных слов. Приходит после всех и Фёдор Иваныч; все утихли. — Господа, старички! Вы выбрали-было в церковные старосты меня; я, значит, за честь, ублаготворил вас водочкой; а напослед вы окамфузили меня: выбрали Ивана Гаврилыча. |
| - Стой! - Он знал доктора и догадался обо всем. Доктор не захотел сделать сюрприз своим домашним. Но он, Элфред, все-таки сделает им сюрприз: он пойдет пешком. Если калитка в сад открыта, он пройдет через нее, если нет - перелезть через садовую ограду легко, это он давно знает. И тогда он мгновенно очутится среди своих. Он вышел из экипажа и приказал кучеру (с трудом выговаривая слова, так он был взволнован) постоять несколько минут, а потом ехать шагом, а сам побежал вперед, все убыстряя бег, подергал запертую калитку, перелез через ограду, спрыгнул на землю и остановился, тяжело дыша, в старом плодовом саду. Деревья были опушены инеем, и при слабом свете луны, окутанной облаками, маленькие ветки казались увядшими гирляндами. Сухие листья потрескивали и шуршали под ногами Элфреда, когда он тихо пробирался к дому. Печаль зимней ночи охватила и землю и небо. Но алый свет весело сиял из окон навстречу путнику, тени людей мелькали в них, а говор и гул голосов сладостно приветствовали его слух. Пробираясь вперед, он прислушивался, не прозвучит ли ее голос, пытаясь выделить его среди других голосов, и готов был поверить, что расслышал его; он уже подбежал к входной двери, как вдруг она распахнулась, и какая-то женщина, выбегая, столкнулась с ним. Она мгновенно отпрянула назад, тихо охнув. - Клеменси! - воскликнул он. - Неужели вы меня не узнаете? - Не входите! - ответила она, отталкивая его. - Уйдите! Не спрашивайте меня почему. Не входите! - Что случилось? - вскрикнул он. - Не знаю... Я... я боюсь подумать. Уйдите! Ах! В доме внезапно поднялся шум. Клеменси закрыла уши руками. Раздался громкий крик, - такой крик, что не услышать его было нельзя, и Грейс, как безумная, выскочила за дверь. - Грейс! - Элфред обнял ее. - Что случилось? Она умерла? Девушка высвободилась и, отстранившись, словно для того, чтобы рассмотреть его лицо, упала к его ногам. Вокруг них столпились люди, выбежавшие из дома. Среди них был ее отец; в руках он держал исписанный листок бумаги. Что случилось? - вскричал Элфред и, схватившись за голову, опустился на одно колено рядом с бесчувственной девушкой, в отчаянии перебегая глазами от лица к лицу. - Почему вы на меня не смотрите? Почему молчите? Разве вы меня не узнаете? Или вы все потеряли голос, что не можете сказать мне, что случилось? Среди толпы поднялся говор: |
|
|
