| — Пьяны? — спросил Бессонов. — Посмотрите на меня, танкист! — Нет… товарищ генерал. Норму я… норму… — выдавил танкист, не подымая траурно-черных век, ноздри его раздувались. — Номер части и звание? Откуда вы? Запекшиеся губы танкиста лихорадочно зашевелились: — Отдельный сорок пятый танковый полк, первый батальон; командир третьей роты лейтенант Ажермачев… Бессонов пристально смотрел на него, еще не веря в точность ответа. — Как это сорок пятый? Каким образом вы здесь оказались, командир роты? — очень внятно спросил он. — Сорок пятый полк придан другой армии и, как известно, держит оборону впереди! Отвечайте яснее. Танкист вдруг вскинул голову, веки его разом открыли в каком-то клоунском, страшном обводе глаза, налитые хмельной мутью. Он глухо выговорил: — Обороны там нет… Немцы заняли станицу. С тыла обошли. От моей роты осталось вот три машины… В двух — пробоины… Неполные экипажи… Я с остатками роты… вырвался… — Вырвались? — переспросил Бессонов и, лишь в эту минуту все предельно ясно понимая, повторил это острое, с колючими лапками слово, так знакомое по сорок первому году: — Вырвались? А остальные тоже, лейтенант, вырвались? Кто еще вырвался? — опять повторил недобро Бессонов, выделяя «вырвались» и «вырвался». — Ах, шкура! — выругался кто-то в толпе солдат. Танкист заговорил рыдающим голосом: — Я не знаю… не знаю, кто вырвался. Я прорывался вот с этими танками… Связи не было, товарищ генерал… Рация не работала. Я не мог… — Что можете добавить? Бессонов, сдерживая гнев, ожженный болью в голени, уже не видел никого в отдельности, но слышал разрозненные звуки команд, гул моторов за спиной своей огромной, тяжко дышащей, остановленной, как живое тело, колонны, точно сломленной на пути туда, откуда вырвались в слепом отчаянии этот нетрезвый лейтенант-танкист и эти три танка, преградившие сейчас дорогу, и почувствовал нечто ядовитое, словно сама паника черной тенью витала в воздухе. Солдаты вокруг танкиста замерли. Бессонов повторил: — Ничего не можете добавить, лейтенант? |
| Американским исследователям удалось идентифицировать практически все виды ископаемых гигантов по наскальным рисункам индейцев. Подобные же изображения встречаются на вавилонских, шумерских, бретонских и даже римских памятниках археологии. Причем точность изображения зачастую свидетельствует о том, что художник лично видел изображаемых животных, а не знает о них лишь из преданий. Динозаврам не посчастливилось попасть в серьезные славянские письменные источники – вспомним, что славяне обрели собственную письменность довольно поздно, в середине IX века. Однако многие устные сказания изобилуют скорее легендарными, чем мифическими существами типа Змея Горыныча. В хрониках же и эпической литературе западноевропейских народов мы находим множество упоминаний о всевозможных драконах. Так, по свидетельству древнекельтских хроник, король Моридд (в латинской интерпретации – Морвидус) был убит и проглочен в 336 году до Р.Х. гигантским монстром БЕЛУА (вспомним, что термин «динозавр» появился лишь в 1841 году, а до этого разные народы были вынуждены по-своему называть этих животных). Чудовище «проглотило тело Морвидуса, как крупная рыба глотает мелкую». Раннебретонскому королю Передару повезло больше – он победил в схватке с подобным чудищем в местности Ллайн Ллайон (Уэльс). Бретонские хроники также рассказывают о множестве мест на территории нынешнего Уэльса, некогда населенных чудовищами АФАНК и КАРРОГ и получивших свое название по именам этих существ. Один из последних афанков был убит в 1693 году Эдвардом Ллойдом в Ллайн-ар-Афан- ке на реке Конвей. Немалое место занимают драконы и в скандинавском эпосе. Так, например, сага Волсунга прославляет подвиг воителя по имени Сигурд, который победил чудовище ФАФНИР. Фафнир передвигался на четырех лапах, волоча тяжелое тело по земле. Зная, что шкура на спине фафнира неуязвима для меча или копья, Сигурд выкопал яму на тропе, которой чудище ходило к водопою, и, засев в ней, поразил проползавшее над ним животное в брюхо. В раннесредневековой европейской литературе мы видим, что схватки с драконами были чуть ли не самым популярным занятием рыцарей, если не считать турниров и романтических похождений. |
| – Я так устал, Хитр! – взмолился Лопух. – Конечно, – сказал Обезьян, – и промок, и замёрз, а бег рысцой – лучший способ согреться. Кроме того, сегодня в Чипингфорде базарный день. Лопух не стал спорить. Оставшись один, Хитр тут же заковылял к своему дереву то на двух, то на четырёх лапах. Перемахивая с ветки на ветку, он забрался наверх, болтая и скаля зубы. В своём доме он нашел нитку, иголку и большие ножницы – он был умный Обезьян, и гномы научили его шить. Засунув в рот моток ниток (это была очень толстая нитка, скорее даже бечёвка), отчего щека у него оттопырилась, словно он сосал огромную ириску, Хитр взял иглу в зубы и ножницы в левую лапу. Затем спустился с дерева и заковылял к львиной шкуре. Присев около неё на корточки, он принялся за работу. Сразу прикинув, что туловище шкуры великовато для Лопуха, а шея коротковата, он отрезал большой кусок от туловища и смастерил из него длинный воротник для длинной ослиной шеи. Затем он отрезал голову и пришил воротник между головой и плечами. С обеих сторон шкуры он продел бечёвку, так чтобы она завязывалась у осла на брюхе. То и дело над ним пролетали птицы, и Хитр останавливался, озабоченно поглядывая наверх. Он не хотел, чтобы кто-нибудь видел его работу. Но все эти птицы были неговорящие, так что он мог не волноваться. Лопух вернулся поздно вечером. Он не бежал, а устало трусил. – Апельсинов нет, – сказал он. – И бананов тоже. И я очень устал. – И он лёг. – Иди сюда и примерь свою новую львиную шубу. – Надоела мне эта шкура, – ответил Лопух. – Я примерю её утром. Сегодня я слишком устал. – Какой же ты злой, Лопух, – сказал Хитр. – Если даже ты устал, что же говорить обо мне? Пока ты разгуливал по долине, я не покладая рук трудился над твоей новой шубой. Мои лапы так устали, что еле держали ножницы. А ты даже не сказал спасибо, даже не взглянул, тебя совсем не трогает, – и… и… – Дорогой Хитр, – мгновенно поднялся Лопух, – простите меня, негодного! Конечно, я хочу её примерить. Она просто потрясающая. Примерьте её на меня сейчас же. |
| — Как тебе сказать… — проговорила с расстановкой Джесси. — Ведь он тигров убивал! У Сары в комнате лежит шкура тигра — так это он его убил. Потому Сара эту шкуру и любит. Она на нее ложится, гладит голову тигра и разговаривает с ним, как с кошкой. — Вечно она всякими глупостями занимается, — отрезала Лавиния. — Моя мама говорит: глупо фантазировать, как Сара. Мама говорит: она вырастет чудачкой. Это верно, Сара никогда не заносилась. Она ко всем относилась доброжелательно и охотно делилась всем, чем могла. Эта ученица, которой все завидовали, никогда не обижала самых маленьких, давно привыкших к тому, что зрелые девицы десяти — двенадцати лет от роду их презирают и велят не путаться под ногами. Сара всегда готова была их пожалеть и, если кто-то падал и разбивал коленки, подбегала, помогала встать и утешала, а потом вытаскивала из кармана конфетку или еще что-нибудь приятное. Она никогда не отталкивала малышей в сторону и не отзывалась с презрением об их летах, словно то было пятно на их биографии. — Что из того, что ей четыре года? — сурово сказала она Лавинии, когда та, как ни грустно в этом признаться, отшлепала Лотти и назвала ее «младенцем». — Через год ей будет пять, а еще через год — шесть. — Сара широко открыла свои большие глаза и с убеждением прибавила: — А через шестнадцать — всего через шестнадцать лет! — ей будет двадцать. — Ах, как мы хорошо считаем! — фыркнула Лавиния. Что говорить, четыре плюс шестнадцать и вправду равнялось двадцати, а двадцать лет — такой возраст, о котором не смели мечтать и самые отважные девочки. Вот почему малыши Сару обожали. Было известно, что она не раз устраивала у себя в комнате чаепитие для этих презираемых всеми крошек. Им разрешалось играть с Эмили и пить слабенький сладкий чай из чашечек с голубыми цветочками, которые, если подумать, были совсем не такими уж маленькими. Из малышей никто раньше не видывал настоящего кукольного сервиза! Приготовишки стали взирать на Сару как на богиню или королеву. Лотти Ли до того перед ней преклонялась, что если бы не Сарина доброта, Лотти бы ей надоела. Когда мать Лотти умерла, ее легкомысленный папаша отдал дочь в пансион — по молодости он просто не знал, что с ней делать. С Лотти от рождения обращались так, будто она была не то любимой куклой, не то балованной обезьянкой или собачкой, и в результате она стала ужасным ребенком. Если ей чего-то хотелось или, наоборот, не хотелось, она тотчас начинала кричать и плакать; а так как ей вечно хотелось чего-то недозволенного и не хотелось полезного, ее пронзительные вопли то и дело раздавались в разных частях дома. Каким-то образом она узнала, что маленькую девочку, потерявшую мать, все должны жалеть и баловать. Возможно, она слышала, как говорили об этом взрослые сразу же после смерти ее матери. И она привыкла беззастенчиво этим пользоваться. |
| К утру они должны быть уже на передовой. Майор приказывает мне просмотреть и подготовить дорогу для них. Придется подорвать две железнодорожные платформы, загораживающие дорогу у шлагбаума. Посылаю туда Лисагора и Агнивцева. Трое танкистов заходят ко мне погреться — два лейтенанта и сержант, черные, грязные, промасленные с головы до ног. — Поесть ничего нет? — спрашивает старший из них с испещренным шрамами лицом — обгорел, должно быть. — С утра во рту ничего не было… Валега подает на стол остатки именинного зайца. Лейтенанты с аппетитом уплетают его за обе щеки. — Ну как? Воюете? — спрашивают. — Воюем понемножку, — отвечаю я. — Баков до сих пор не взяли? — Баков не взяли. Голыми руками не очень-то… Танкисты пересмеиваются. — На нас надеетесь? — А на кого ж? Без техники все-таки… Лейтенант с густой, небритой, чуть не до глаз бородой смеется. — А знаешь, где эта техника только не перебывала? — По машинам видно, что поработали основательно. На Юго-Западном были? — Ты спроси, где мы не были. — Под Харьковом были? — Под Харьковом? А ты что, был там? — Был. — Непокрытую, Терновую знаешь? — Еще бы. Мы там в наступление шли. — Тоже мне — шли… Из-за вас, пехтуры, и Харьков прозевали. Мы на Тракторном уже были… Зайца нет больше? — Весь. Шкура только осталась. — Жаль. А то спирт у нас есть… — А мы сообразим чего-нибудь. Я посылаю Валегу к Чумаку. — Скажи, чтоб приходил. И закуску тащил с собой. У вас сколько спирту? — Хватит. Не беспокойся. Валега уходит. Сержант тоже. — А вы как боги живете, — говорит лейтенант с шрамами, указывая глазами на толстого амурчика на зеркале. — Как паны… — Да, на жилплощадь пожаловаться не можем. — И книжечки почитываете. — Бывает. Он перелистывает «Мартина Идена». — Я уже и не помню, когда читал. В Перемышле, что ли? В субботу перед войной. Читать, вероятно, уже разучился, — и смеется. — После войны придется заново учиться. Потом приходит Чумак. Заспанный, почесывается, в волосах пух. — Инженер называется… Посреди ночи водку пить… Придет же в голову. На, бери. |
| У алтайцев северных рубаха гораздо длиннее и делается из пеньки 119 ; на халат (кендырь 120 ) употребляют большей частью толстый холст (рядной); воротник халата непременно вышит разноцветной шерстью. Головы у черневых татар Кузнецкого округа покрываются или картузами, или шапками с остроконечной втульей и высоким околышем; женщины шапок не носят, а повязываются платками, завязывая концы на затылке; в девичьих косах, кроме пуговиц, встречается стеклярус, бисер и маленькие, с наперсток величиной, колокольчики, возвещающие издали о шествии франтихи. Все кочевые инородцы, раз надев рубашку, никогда ее не моют и не снимают до тех пор, пока она не изорвется в ленты. Оседлые инородцы, исключая женщин в Кузнецком округе, носят костюм русский. Телеутки Кузнецкого округа отличаются синими и, преимущественно, красными чулками, а зимою высокими красного сукна острыми шапками. Кочевые инородки вместо траура носят наизнанку вывороченные шубы. Жилищами южных алтайцев служат обыкновенно войлочные юрты или конические шалаши, прикрытые корой лиственницы. Войлочная юрта красивее и предохраняет лучше от воздушных перемен, чем крытая древесной корой. Южный алтаец любит простор, и потому аулы (селения) их состоят не более как из трех-пяти юрт, принадлежащих ближайшим родственникам. В средине аула, на том месте, где ночует скот, бывает непросыхающее навозное болото. Внутри алтайской юрты грязно и поразительно бедно; нет того обилия деревянной мебели, раскрашенных божниц, деревянной и медной посуды, какие встречаются в монгольской юрте, или тех красных юфтовых сум и обитых жестью сундуков, которыми любят обставлять переднюю часть юрты киргизы. Дверью юрты служит шкура животного или кочма; пол выстлан бобовидным пометом мелкого скота; против дверей у стены навалено несколько мешков с разным имуществом. Среди юрты находится очаг, на котором поддерживается и зимой и летом, и днем и ночью неугасаемый огонь. Дым поднимается вверх и уходит в оставленное в центре юрты отверстие, конечно в то же время расстилаясь и по внутренней части юрты; от постоянного дыма вся внутренность юрты, а равно вещи и лица, в ней находящиеся, бывают закопчены. Непривычному человеку после ночи, проведенной в юрте, долго нельзя открыть глаз на свежем воздухе от сильной рези; даже и у привычных к дыму алтайцев весьма много больных глазами. Вокруг огня на корточках помещаются полунагие хозяева юрты с совершенно уже нагими роющимися в теплой золе детьми и посторонние, если есть; тут же, в юрте, помещается и молодой скот – ягнята и телята; некоторым членам семейства приходится спать ночью, прислонившись к теплой спине бычка. В юрте находятся и все вещи незатейливого обихода алтайца: грубые идолы и амулеты, ружья, капканы, кухонная посуда, конская сбруя и прочее. |
| Геннадий Попов Орел Три молитвы Без веры нация – толпа... Иеромонах Роман 1. Грешная – перед иконами Нам та дороженька заказана И не поставлена свеча... Ю. Кузнецов Полчетвертого – волчье время: Племя чертово – ногу в стремя. Зверь ли мечется в чистом поле, Души лечатся ли в неволе? Зверя добыча – душа человечья, Если обличье – шкура овечья. Сам под нож ложится баран. Всякая вошь боится топора. До сих пор разрешает спор Лихой топор, на расправу скор, Где тулово, где голова? Живем безтолково, живы едва. Если разобраться, разве это жизнь? Что вы, братцы! Хоть помирать ложись. Святые Отцы, Господи на небеси! Не взглянув в святцы, милости не проси. Столько имен, и каждый – клеймен. Но будет прощен, коль богат и силен. Время волчье, волчий час... Святые на полочке, помилуйте нас! 25 мая 2002 2. Священная война Когда в неистовстве пожара Сгорали села, города, Не изуверилась Держава, Стояла насмерть, навсегда, Одною спаянная верой В свою святую правоту... И прочь бежали изуверы, Не покорив Державу ту. Всё те же и земля, и небо, И даль, что глазу не видна, И как торжественный молебен Звучит «Священная война». А что народ? Народ безмолвен. Живет невзгодам вопреки, Что гонят, словно буря, волны На русские материки. Как острова немой надежды Деревни наши, города, Стоят, упрямые, как прежде, Как будто горе – не беда. Они пока судьбе покорны: Терпенью не настал предел. Хотя нужда берет за горло И стан мятежных поредел. Но бродит, как хмельное зелье, Неслышный ропот, зреет бунт. Среди разбойного веселья Непокоренные живут. Грешно ль так думать или свято, А все же истина стара: Страшнее бомб и автоматов Бывает время топора. Оно ведет себя смиренно До той решительной поры, Когда свирепо, дерзновенно Сверкнут лихие топоры. Взметнутся кровушки напиться И разгуляются сплеча. И кровь людская, как водица, Рекой польется сгоряча... Да упаси нас, Вседержитель, Россию зрить в кровавой мгле: Храни последнюю обитель В грехе живущих на земле, Но все же тянущихся к свету, Которым в тягость их вина… |
| По-настоящему широкомасштабные экспериментальные исследования в археологии в 30-е годы XX века стал проводить С.А. Семёнов. Ещё до Второй мировой войны выходит ряд его специальных публикаций 53 . Эксперименты С.А. Семёнова носили совершенно уникальный по тем временам характер. Исследователь не просто моделирует древние технологии производства орудий, не только пробует работать каменными изделиями так, как, возможно, работали ими в древности… С.А. Семёнов изучает поверхность своих экспериментальных орудий с помощью микроскопа. Результаты его наблюдений оказались просто поразительными! Обнаружилось, что на экспериментальных каменных инструментах после их использования в работе остаются характерные следы износа. Причем следы эти специфичны: каждому виду работы соответствуют строго определённые признаки износа орудия. Анализируя эти признаки, можно определить тип инструмента. Например, бифасиальное изделие из камня можно использовать как нож и как топор. В каждом случае употребления этого орудия после микроскопического исследования его поверхности можно сделать совершенно точное заключение о том, в качестве какого именно инструмента оно было использовано. Зная совокупность признаков износа экспериментальных образцов, С.А. Семёнов приступил к изучению подлинных древних орудий. Результаты вновь оказались ошеломляющими. Оказывается, несмотря на то, что каменные орудия древнего человека тысячелетиями лежали в земле, на них прекрасно сохранились следы их использования. Причём признаки износа древних инструментов соответствовали характерным следам на экспериментальных орудиях. Исследования успению продвигались. Экспериментатора ждало очередное открытие! Более детальное изучение экспериментальных и подлинных древних орудий из камня показало, что каждому типу обрабатываемого материала соответствуют определённые следы. Это означает, что можно уверенно определить не только как работали каменным орудием в древности, но и что именно этим инструментом обрабатывали. Что делали, например, конкретным каменным ножом: резали мясо или строгали дерево, какую именно шкуру – крупного животного или мелкого – обрабатывал древний человек данным каменным скребком, высушенная была эта шкура или только что снятая... |
| Через несколько дней появилась подлодка, похожая на акулу. От этой остроносой посудины Рэсси спасла бешеная скорость меч-рыбы: ни один большой корабль не умел плавать так быстро, как механический Рэсси и живая меч-рыба, способности которой передал ему когда-то профессор Громов. Этим способностям позавидовал командир подлодки. В морском состязании Рэсси на время потерял своих спутников. Удалившись на безопасное расстояние от преследователей, он связался с яхтой и, осторожно кружа, приблизился к ней. На карте путешествий Рэсси была морская впадина с кладбищем кораблей. Сотни лет назад моряки прозвали это место Мысом – из-за коварной скалы, выступавшей из воды: здесь всегда свирепствовали штормы. Те, кого победил Мыс, покоились на дне. Мачты и трубы, заросшие водорослями, облепленные ракушками, торчали из песчаных дюн. Спускаясь на глубину, Рэсси обычно чуть-чуть раздувался, становился похожим на толстого китенка. Даже там, где стальную подлодку могла сплющить тяжесть воды, Рэсси плыл спокойно, как брошенное на дно яйцо: его дельфинья шкура, подобно яичной скорлупе, понемножку пропускала воду, уравновешивая разницу давлений. Здесь надо было работать особенно четко, потому что гонцы-дельфины не могли долго задерживаться на глубине. Кладолаз, разгребая песок, залез в древний корабль, но не нашел ничего нужного для себя, вернее, для своих хозяев. Потом он проник в пароход и, осмотрев каюты, коридоры, палубы, выбрался наружу через трубу. В зеленом сумраке высоко над собой Рэсси увидел нового преследователя. Прилепившись присосками к отвесной скале, над затонувшим пароходом висел плоский диск. И хотя Рэсси находился значительно ниже, в непроглядно-черной глубине, он, ощупав диск сигналами, установил, что выпуклые глаза иллюминаторов, экраны и чувствительная электроника спокойно различают его силуэт среди кораблей. Рэсси мгновенно представил схему дна океана, разделив ее двумя линиями – своей жизни и смерти. Так обучал его когда-то Громов: в поединке с электронной машиной Рэсси всегда воссоздавал в памяти образец задания, и четкие линии жизни и смерти были границей его действий. |
| Возможность приехать из мира есть только весной и осенью. Реки должны подняться от весенней воды и или осенних дождей, чтобы стать полноводными, и только тогда появляется возможность как можно дальше подняться в верховье реки Тугульчеса. В другое время года приходилось преодолевать около 80-100 километров пешком, а в зимнее – по тем же замерзшим рекам путь преодолевается с помощью снегоходов. Но в 90 гг. в обители принципиально отказались от всякого рода технических вещей и инструментов за исключением необходимого. Например, лодочные моторы признаются. В основном состав братии скитов – это выходцы из старообрядческих поселений, в которых не всегда есть электричество, но даже для них монастырские условия труднопереносимы. Надо указать: те, кто пришел в обитель с юношеских лет, остаются там навсегда, а те, кто решил удалиться от мира в средние годы, те сильно искушаются свободой, которая, естественно, ограничивается беспрекословным послушанием и охотничьим азартом, генетически заложенным в душе таежников. Быт иноков Кельи иноков представляют собой рубленые из сухостойного дерева здания, покрытые берестяными крышами. В зависимости от размера он делится на ровные части – так чтобы, в келье было окно и возможно было поставить одр , а также сделать земной поклон. Для освещения используются сальные свечи или керосиновые лампы, поскольку лучины не используют из-за частых пожаров. Некоторые из отцов предпочли отказаться в своих кельях от дневного света, а для земного правила разбирают одр. Обычно на него стелется оленья шкура, которую добывают миряне на охоте и привозят в скиты. Шкура служит подстилкой в длительных походах, во время рыбалки и в сезон сбора кедровых орехов. В изголовье у всех лежит хорошо выструганное расколотое напополам полено. Единственная подушка в обители была позволена игуменом одному человеку – автору этой работы. Малый размер келий исключает собрания для праздных бесед и настраивает на уединенную молитву. Все лишнее изымается и сдается на склад. Внешнее украшение кельи, по словам игумена о. Михаила, «мох, торчащий между бревен», а вообще непрестанная молитва, которую практикуют многие из отцов. Труд и послушание – это необходимое условие проживания в обители для вновь пришедших. Уклонение от послушания новоначального в пользу молитвы наказывалось поклонами во время трапезы. Только что пришедший по традиции монастыря должен молиться во время тяжелого телесного труда. В обители нет отведенных мест для омовения тела. На вопрос о бане игумен предлагал очищение потом в труде, которое происходит в летнюю жару и в зимний сибирский холод от длительного пути с тяжелым грузом. . |
|
|
