| — Все лучшие вещи на мне, — озабоченно проговорила Поллианна. — Женская помощь приобрела мне один полный комплект. Миссис Джонс, она председатель нашей Женской помощи, сказала, что уж на это они, во всяком случае, обязаны для меня потратиться. Она сказала, что купит мне это, даже если в церкви никогда не будет ковра на ступенях. Но она сказала, что ковер они все равно купят. Потому, что мистер Уайт богатый, и его больше всех нервирует стук каблуков по ступеням. Она сказала, что он скорее пожертвует недостающую сумму, чем будет дальше портить нервы. Мне кажется, мистер Уайт должен даже радоваться. Конечно, плохо, что у него нервы не в порядке, но зато у него есть деньги. — Ты, конечно, ходила в школу, Поллианна? — спросила мисс Полли, оставив без ответа откровения племянницы. — Ну да, тетя Полли. А еще па… — она замолчала, потом поправилась. — Я хотела сказать, что еще и дома занималась. Мисс Полли нахмурилась. — Вот и прекрасно. Осенью ты поступишь в здешнюю школу. Мистер Холл, директор, определит, в какой класс ты пойдешь. А пока не настала осень, ты будешь каждый день по полчаса читать мне вслух. — Ну, читать — это я люблю. Но если вдруг вам не захочется меня слушать, я с удовольствием почитаю и про себя. Я правду говорю, тетя Полли. Про себя читать даже лучше, и я буду рада, потому что есть такие длинные слова, которые очень трудно произносить вслух. — Охотно верю тебе, — сухо отозвалась мисс Полли. — Теперь позволь узнать, музыкой ты занималась? — Не очень много. Я чуть-чуть училась играть на рояле. Но я это не очень люблю. Мне гораздо больше нравится слушать, как играют другие. Например, миссис Грей. Она играла в нашей церкви и учила меня. Но, если честно, мне не хотелось бы больше учиться музыке. — Может быть, — подняв брови, ответила тетя Полли. — И все же я считаю своим долгом дать тебе музыкальное образование. А шить ты умеешь? — Да, мэм, — словно не слыша ее, продолжала Поллианна, — меня много чему пытались учить. Женская помощь взяла это на себя, но ничего хорошего из этого не вышло. Дело в том, что миссис Джонс совершенно не так, как другие, держала иголку, когда обметывала петли. А миссис Уайт считала, что прежде чем шить вперед, надо научиться шить назад (а может быть, она говорила наоборот, я уже плохо помню). А миссис Гарриман считала, что делать заплаты вообще не надо, а значит, и учиться тут нечему. |
| -Я думаю, что да. Есть же простейшие модели кукол, которые делаются из платочка. Нужна круглая основа, как моток ниток. То -есть, можно ее составить из чего-то… -Ну, просто взять клубочек ниток… -Или намотать нитки в клубок. -Сверху надевается платок, стягивается под этим клубочком, как шейка делается. И по бокам платок загибается, как ручки. И перетягивается тоже ниточками. Я думаю, что такую самую простейшую куклу может изготовить даже слабовидящий человек и даже женщина, которая вообще не умеет шить. Или чей-нибудь папа. Который вдруг решит сделать маленькой дочке такой сюрприз. -Тем более что кукол из платков много. Разных конструкций, разновидностей. Есть даже не платочные куклы, достаточно простые. Самое главное желание иметь, усердие. И все можно будет сделать. -Причем это не обязательно шить. Можно это все завязывать шнурочками, узелками. -Очень большое количество кукол и большое разнообразие конструкций. Кукол с ручками, с ножками, с волосами, с косой до пят, в пышном сарафане, которые делаются полностью бесшовным способом. -Семинары в интернете. Вы не думали об этом? -Я думала об этом. Я на эту тему активно думаю, но приходится вести занятия, вести подготовку, организовывать дополнительные занятия, семинары. Организационная работа занимает много времени, пока просто не хватает на это. А вообще, конечно, такие мысли есть, и сделать это нужно обязательно. -Действительно, потому что мамочки, которые живут не в Москве, а где-то там далеко…. Более того они могут жить в Америке, в Италии, в Австралии. И пишут они нам, и рассказывают… -К нам из Финляндии женщина приезжает. -Вот… -К нам на семинар приезжают из Архангельской области, из Самары, из Перми. -Татьяна, оставьте, пожалуйста, ваши координаты. Как вас найти. -Как называется, может быть, ваш сайт? Или адрес, или телефон. -У нас сайт есть, но он пока в разработке. У нас есть группа в Контакте, которая так и называется. Есть сообщество, которое называется «Центр национальной культуры имени императрицы Александры Федоровны». Есть группа «Культура рукотворной игрушки». Соответственно, уже дальше по ссылкам. Есть другой семинар, это уже другая группа. |
| — Так я сидя усну! — Не дам. Разбужу. Иннокентий взялся за голову и закачался. Как будто сожаление мелькнуло по лицу косенького надзирателя. — Умыться хотите? — Ну, пожалуй, — раздумался Иннокентий и потянулся за одеждой. — Руки назад! Пройдите! Уборная была за поворотом. Отчаявшись уже заснуть в эту ночь, Иннокентий рискнул снять рубаху и обмыться холодной водой до пояса. Он вольно плескал на цементный пол просторной холодной уборной, дверь была заперта, и косенький не беспокоил его. Может быть, он и человек, но почему он так коварно не предупредил заранее, что в шесть часов будет подъём? Холодная вода выхлестнула из Иннокентия отравную слабость прерванного сна. В коридоре он попробовал заговорить о завтраке, но надзиратель оборвал. В боксе он ответил: — Завтрака не будет. — Как не будет? А что же будет? — В восемь утра будет пайка, сахар и чай. — Что такое пайка? — Хлеб значит. — А когда же завтрак? — Не положено. Обед сразу. — И я всё время буду сидеть? — Ну, хватит болтать! Он уже закрыл дверь до щели, как Иннокентий успел поднять руку. — Ну, что ещё? — распахнулся матрос балтийского флота. — У меня пуговицы обрезали, подкладку вспороли — кому отдать пришить? — Сколько пуговиц? Пересчитали. Дверь заперлась, вскоре отперлась опять. Косенький протянул иглу, с десяток отдельных кусков ниток и несколько пуговиц разного размера и материала — костяные, пластмассовые, деревянные. — Куда ж они годятся? У меня разве такие срезали? — Берите! И этих нет! — прикрикнул косенький. И Иннокентий первый раз в жизни начал шить. Он не сразу догадался, как крепить нитку на конце, как вести стежки, как кончать пришивание пуговицы. Не пользуясь тысячелетним опытом человечества, Иннокентий сам изобрёл, как надо шить. Он много раз укололся, от чего нежные оконечности его пальцев стали болеть. Он долго пришивал подкладку мундира, вправлял выпотрошенную вату пальто. Иные пуговицы он пришил не на тех местах, так что полы его мундира взморщились. Но неторопливый требующий внимания труд не только скрал время, а ещё и совершенно успокоил Иннокентия. Внутренние движения его упорядочились, улеглись, не было больше ни страха, ни угнетённости. Ясно представилось, что даже это гнездо легендарных ужасов — тюрьма Большая Лубянка — не страшна, что и здесь люди живут (как хотелось бы с ними встретиться!). В человеке, не спавшем ночь, не евшем, с жизнью, переломленной в десяток часов, открывалось высшее проникновение, открывалось то второе дыхание, которое возвращает каменеющему телу атлета неутомимость и свежесть. |
| Наступила зима. Меня с лесопитомника перевели в лесхоз. На простор наших чудесных северных лесов выезжали на лыжах. После выполненной работы часто долго приходилось ждать поезда на полустанке. Уходила недалеко в лес и переживала все то же беспредельное счастье в молитве пред Богом. Отпало желание ездить домой к родным, даже к отцу Владимиру без надобности большой перестала ездить. С Богом тихо и радостно. С Богом лучше всего! И ничто в целом мире не заменит этого счастья. В нашем храме на Всеволожской настоятель отец Николай пригласил меня на клирос. Стала потихоньку учиться петь и читать. На работе же меня назначили заместителем председателя нашего избирательного участка, который помещался в нашем лесхозе. В те года нужно было избирателям приходить в красный уголок с паспортом и отмечаться, что они существуют и придут голосовать. В красном уголке мы по очереди должны были дежурить целый месяц. Я просила меня назначить самой первой, мне так удобно. В начале-то месяца сидишь целый вечер и ни одного человека нет, никто не приходит. Мне это на руку. Сижу целый вечер одна-одинешенька, кафизмы и акафисты читаю, а никто этого и не знает. В доме на лесопитомнике рядом со мной через кухню жила рабочая с нашего питомника — Зина Малькова с тремя девочками. Мужа у нее убили в войну, когда она еще последней девочкой беременная была. Хорошая была эта Зина. Ей тогда было 40 лет. С детьми своими она была, как старшая подруга. Жили они трудно, но очень дружно. Она прирабатывала тем, что людям шила. И меня она шить и кроить научила. Первой моей работой был халатик для нищей бабушки, что у церкви стояла. Потом мне пришлось хитончик для двух послушниц из Пюхтиц шить. Мне это занятие очень нравилось. И вот вижу я сон: какой-то дивный старичок идет ко мне. Я обрадовалась и говорю ему: «Мне так хорошо! Вот так бы и сидела бы в своей комнатке и шила бы во все свободное от работы время, и пела бы Херувимскую». А он мне ответил: «Этого мало!» И дальше стал что-то говорить страшное о борьбе с духами злобы поднебесной, но я ничего не запомнила и… проснулась. |
| – Так я сидя усну! – Не дам. Разбужу. Иннокентий взялся за голову и закачался. Как будто сожаление мелькнуло по лицу косенького надзирателя. – Умыться хотите? – Ну, пожалуй, – раздумался Иннокентий и потянулся за одеждой. – Руки назад! Пройдите! Уборная была за поворотом. Отчаявшись уже заснуть в эту ночь, Иннокентий рискнул снять рубаху и обмыться холодной водой до пояса. Он вольно плескал на цементный пол просторной холодной уборной, дверь была заперта, и косенький не беспокоил его. Может быть, он и человек, но почему он так коварно не предупредил заранее, что в шесть часов будет подъем? Холодная вода выхлестнула из Иннокентия отравную слабость прерванного сна. В коридоре он попробовал заговорить о завтраке, но надзиратель оборвал. В боксе он ответил: – Завтрака не будет. – Как не будет? А что же будет? – В восемь утра будет пайка, сахар и чай. – Что такое пайка? – Хлеб значит. – А когда же завтрак? – Не положено. Обед сразу. – И я все время буду сидеть? – Ну, хватит болтать! Он уже закрыл дверь до щели, как Иннокентий успел поднять руку. – Ну, что еще? – распахнулся матрос балтийского флота. – У меня пуговицы обрезали, подкладку вспороли – кому отдать пришить? – Сколько пуговиц? Пересчитали. Дверь заперлась, вскоре отперлась опять. Косенький протянул иглу, с десяток отдельных кусков ниток и несколько пуговиц разного размера и материала – костяные, пластмассовые, деревянные. – Куда ж они годятся? У меня разве такие срезали? – Берите! И этих нет! – прикрикнул косенький. И Иннокентий первый раз в жизни начал шить. Он не сразу догадался, как крепить нитку на конце, как вести стежки, как кончать пришивание пуговицы. Не пользуясь тысячелетним опытом человечества, Иннокентий сам изобрел, как надо шить. Он много раз укололся, от чего нежные оконечности его пальцев стали болеть. Он долго пришивал подкладку мундира, вправлял выпотрошенную вату пальто. Иные пуговицы он пришил не на тех местах, так что полы его мундира взморщились. Но неторопливый требующий внимания труд не только скрал время, а еще и совершенно успокоил Иннокентия. Внутренние движения его упорядочились, улеглись, не было больше ни страха, ни угнетенности. Ясно представилось, что даже это гнездо легендарных ужасов – тюрьма Большая Лубянка – не страшна, что и здесь люди живут (как хотелось бы с ними встретиться!). В человеке, не спавшем ночь, не евшем, с жизнью, переломленной в десяток часов, открывалось высшее проникновение, открывалось то второе дыхание, которое возвращает каменеющему телу атлета неутомимость и свежесть. |
| Была у нас кошка Майка – моя подруга и живая игрушка. Смалу я её мучил, носил, держа за голову. А потом крепко полюбил и долго плакал, когда мы уехали и ее не взяли с собой. Наступил 1919 год. У нас стояли солдаты – красные эстонцы. Потом ушли. Как известно, три эстонских полка перешли на сторону белых и вместе с отрядом Балаховича – такого же изменника и бандита – наступали на Псков 76 . Помню ясно последний день земной жизни моего отца. 12/25 мая. В этот день в 8 ч. утра папа пришел домой с ночного дежурства. Вымылся, побрился и переоделся в чистую рубашку и верхнюю одежду. К 12 ч. дня им было приказано эвакуироваться с лазаретом. Пришла бабушка взять меня на время боев. Она тогда жила на Запсковье, снимала небольшую комнату со старушкой. Папа сел шить мне туфли. Сшил один туфель, обул мне на правую ногу и продолжал шить второй, приговаривая: «одна нога ходи, а другая погоди». Затем папа стал готовиться к отправке. Наносил 10-ведерную кадку воды с реки, дров из сарая и стал «обеспечивать» капризную супругу – мою маму, вечно ноющую. Затем меня одели, и папа на руках понес меня к бабушке на Запсковье. Мы шли по Ольгинскому мосту (ныне мост Советской Армии). Солнце стояло высоко: время – за полдень. 2–3 часа я сидел у папы на руках и пел: «Кавалерия, стой, стой». Перейдя мост Троицкий, мы остановились около троицкой аптеки и попрощались, надеясь скоро увидеться, но прощание это было последнее. Мы с бабушкой пошли дальше, а папа пошел обратно домой «продолжать сборы». Бабушка привела меня к себе домой и заняла игрушками – это был детский крокет, я его сразу обломал и превратил в солдатиков. Когда стало смеркаться, началась канонада: это было наступление белых. Меня уложили спать. По рассказам мамы и других, события развивались таким образом: вернувшись домой, папа собрался и пошел догонять свой лазарет. Но к этому времени военные закрыли Ольгинский мост и пускали только по пропускам: мост готовили к взрыву. Папа попытался найти перевоз через Великую, но не нашел, и вернулся домой. |
| Одним-единственным словом можно добиться этого не хуже, чем сотней слов, и одним словом я добился этого от Хромоножки Люси. Любезно посмотрев ей в лицо, я сказал: — Фи! Девушка тотчас вспыхнула. Она тверже стала на здоровую ногу и раза три свирепо ударила об землю своим костылем. — Он убийца! Он убийца! Он убийца! Он был причиною смерти Розанны Спирман! Она закричала это самым пронзительным голосом. Два человека, работавшие в саду подле нас, подняли глаза, увидели, что это Хромоножка Люси, и, зная, чего можно было ждать от нее, опять вернулись к своему делу. — Он был причиною смерти Розанны Спирман? — спросил я. — Что заставляет вас говорить так, Люси? — Какое вам дело? Какое дело какому бы то ни было мужчине до этого? О, если бы только она думала о мужчинах так, как думаю я о них, она была бы сейчас жива! — Она всегда хорошо думала обо мне, бедняжка, — сказал я, — и я всегда относился к ней хорошо. Я проговорил это насколько мог успокоительно. Сказать по правде, у меня духа не хватило раздражать девушку колкими ответами. Раньше я примечал только ее дурной прав. Сейчас я приметил то несчастье, которое часто заставляет быть дерзкими людей простого звания. Мой ответ смягчил Хромоножку Люси. Она опустила голову на свой костыль. — Я любила ее, — нежно сказала девушка. — У нее была несчастная жизнь, мистер Беттередж; гнусные люди дурно поступили с нею и причинили ей вред, но это не испортило ее кроткого характера. Она была ангелом. Она могла бы быть счастлива со мною. У меня был план ехать в Лондон нам обеим, устроиться, как двум сестрам, и зарабатывать шитьем. Этот человек приехал сюда и испортил все. Он околдовал ее. Не говорите мне, что он но имел этого намерения и не знал об этом. Он должен был знать. Он должен был пожалеть ее. «Я не могу жить без него, а он, Люси, даже не смотрит на меня», — вот что она говорила. Жестоко, жестоко, жестоко! Я говорила ей: «Ни один мужчина не стоит, чтобы о нем изнывать». А она отвечала: «Есть мужчины, ради которых стоит умереть, Люси, а он один из них». Я накопила немного денег. Я договорилась с моим отцом и матерью. Я хотела увезти ее от унижений, которые она терпела здесь. У нас была бы маленькая квартирка в Лондоне, и мы жили бы как сестры. Она получила хорошее воспитание, сэр, как вам известно, и писала хорошим почерком. Она умела проворно шить. Я шью не так проворно, как шила она, но я тоже могу шить. Мы жили бы прекрасно. И что же случилось сегодня? Приходит письмо от нее, и она пишет мне, что расстается с тяжелой жизнью. Приходит письмо, где она прощается со мною навсегда! Где он? — вскричала девушка, подняв голову и опять вспыхивая гневом. — Где этот джентльмен, о котором я должна говорить не иначе, как с почтением? Недалек тот день, мистер Беттередж, когда бедные в Англии восстанут на богатых. Я молю Бога, чтобы начали с него! Я молю Бога, чтобы начали с него! |
| «Вот, наконец, подходит и рясофор мой. На казанскую, может быть, будет постриг. Между тем должна сознаться, как плохо я приготовилась к тому. Вчера сподобил Господь причаститься Св. Тайн; а ныне я уже успела прогневить Его такими дурными помыслами, что стыдно открывать их. – Отдала шить шапочку к рясофору одной монахине; а оказалось, что другая лучше ее шьет; мне и стало жаль, зачем я так сделала, – шапочка моя будет хуже других. Видите, какая плохая я монахиня; не хочется быть одетой хуже других, тогда как одежда монахини должна быть такая, чтоб три дня пролежала на открытом месте, и никто бы ее не взял. Однако ж, слава Богу, хоть бороли помыслы, но я не уступила желанию и не взяла назад своих материй, чтоб отдать лучшей мастерице шить шапочку хорошую: пусть будет и хуже сшита». «Вот прошло и 4-е декабря, которое я ровно год ждала, как день своей смерти. Осталась в живых; и Бог знает, на долго ли? Быть может, не исполнится ли вторая половина сна: скоро умрешь, – а скоро, может быть, чрез год, два и три. Господь видит желание моего сердца; но в Его деснице и жизнь и смерть. Уж я отработалась миру и ничто уже в нем не интересует меня. Самые неизбежные хлопоты принимаю, как наказание за грехи, на месте ссылки или заточения. Вот в зимнее время одно топление печки как наскучивает! Руки растрескались и такие стали негодные, что едва могу поверить, что это мои: я была, большая белоручка. Между тем о келейнице думать нечего: она соскучится и мне будет стеснительно в моих занятиях. Остается одно – терпеть и уповать на Господа». «Очень знаю, что я совсем еще не готова для вечности, но это сознание не препятствует моему желанию скорее переселиться в нее. Моя надежда на помилование успокаивается на крестных заслугах Господа нашего Иисуса Христа, в которого твердо верую и которого горячо люблю, а не на свои подвиги ничтожные и добродетели, которых нет, и, если б были, не могли бы спасти меня без Господа». «Откровенно сознаюсь, что не могу помириться с послушанием, которое возлагает на меня матушка игуменья; потому что оно отнимает у меня почти все свободное время, которое оставалось у меня от церковных служб для келейного правила, чтения и работы. Только что кончила собирать сведения о затворнице нашей Мелании, и кое-как по моей малой даровитости сплела все в краткое повествование, матушка дала мне переписывать ведомости монастырские. Чтоб исполнить сие, я должна вдвое сократить свое келейное правило, для чтения также мало времени, а для работы и совсем нет. Разве Господь благословит принять исполнение послушания за молитвенное мое правило, а то горе мне грешной! – А отказом боюсь оскорбить ее, и Господа боюсь прогневить, как бы не счел отказ непослушанием. Делать нечего. Надо исполнить. Это труд непродолжительный». |
| За эту способность Женя была своего рода божком в доме, и Анна Ивановна нередко говаривала ей: — Женюша, поди-ка ты к Левушке, он у нас что-то куксится сегодня, боюсь я, не худо ли ему? И Женя шла к Леве, и Лева оживлялся. Узкогрудый, худощавый, с пятнами румянца на впалых щеках, он чуть не с самаго ранняго детства опасался уже того, чего не предчувствовала даже его мать, сокрушавшаяся о его здоровья, — опасался близости своей смерти. Он опасался этого и боялся этой мысли, мучился ею. Матери, он никогда не высказывал своих опасений, во зато перед другими эти опасения прорывались у него хватающими за сердце нотами. Эти ноты отзывались еще мучительнее оттого, что природа дала этому юноше все, кроме крепкаго здоровья. Он был строен, высок, красив собой; густые темные волосы, тонкия брови, темные карие глаза, точно подернутые маслом, мелкия правильныя черты лица, замечательная нежность и белизна кожи делали его почти красавцем; при этом его обращение с людьми, манеры, голос обличали в нем человека с мягким сердцем, а выражение лица сразу говорило о мыслящем, недюжинном уме. Болезненность с детства развила в нем привязанность к книгам, к науке, к искусствам; это были его друзья, а богатство давало возможность отдаться этим друзьям всецело; с ними он мог просиживать, не волнуясь, не двигаясь, не уставая, целые часы. Застать его за книгой, за фортепиано, за акварелью — это было почти неизбежно; иногда он не оставлял своего места у фортепиано, или не выпускал кисти из рук даже при появлении друзей. Но с той поры, как ему начало делаться все яснее и яснее, что он не долгий гость на свете, когда он под влиянием мнительности, развившейся вследствие болезненности, стал бояться близости развязки, ожидая ее при каждой легкой простуде, он иногда вдруг отбрасывал книги, ноты, кисти. Когда в эти дни кто-нибудь из нас спрашивал его, чем он занимается, он отвечал мрачно: — Ничем! Да и для чего? Сколько бы ни занимался я, для могильных червей вкуснее от этого не стану. Вот жаль, что шить не научился, а то мог бы себе саван начать шить… И, охваченный мрачным настроением, начинал говорить о том, как все нелепо складывается в жизни. |
| — Переделать, переделать!!! Я это и сама знаю. Но где же я найду таких материй? Теперь и не подберешь. А мой муж человек небогатый. Не может мне делать постоянно новые туалеты… Я должна старые донашивать… А разве их возможно надеть… — Можно поискать по образчикам, — предложила Наташа. Барыня-куколка посмотрела на Наташу и проговорила нежным голосом: — Вы мне понравились. У вас скромный вид. А то ко мне все приходили портнихи, которые из себя желают разыгрывать барышень. Оставайтесь у меня. Мои условия такие: с 9 часов утра и до 9 вечера — 12 рублей в месяц. Обед с моего стола, завтрак и утром кофе с молоком, полагается булка. Кажется, условия хорошие, сыты будете, и жить у меня спокойно. Нового вы шить не будете. Очень нарядное шьет очень хорошая и дорогая портниха… А попроще Анна Осиповна. Главное перешить все рукава. И, вообще, обновить мои туалеты. Вы ведь умеете шить по журналу? — Да, умею. Я училась в приюте. — Как вас зовут? — Наташей. — Поля, проводите Наташу в мою гардеробную. Я сейчас туда приду. Гардеробная эта — была большая комната в конце квартиры, заставленная шкафами и сундуками. У полукруглого окна стоял стол и на нем швейная машинка. За шкафами помещалась кровать для портнихи. — Вот ваша тюрьма, — сказала хорошенькая горничная Поля и рассмеялась. Вскоре вошла барыня и с ней, казалось, ворвалось дыхание весны с запахом фиалок и ландышей. — Надо обсудить хорошенько, как переделать мои туалеты, — нежным голоском сказала она. Горничная Поля стала вынимать из шкафов и сундуков целые вороха платьев, корсажей, юбок… От блеска, отделок, от всевозможных цветов, стекляруса, шелка, газа, кружев у Наташи закружилась голова. Ей стало страшно и показалось, что она никогда не разберется в этих волнах туалетов. Барыня говорила без умолку. — Вот к этому лифу я думаю купить «пан» в цвет или немножко темнее… Лучше будут выделяться прошивки… Вот тут на рукавах вы сделаете узенькие-узенькие складочки. Знаете, едва ухватите материю. А из-под складочек три оборочки плиссе и, знаете, так, будто это не прошито, а само выходит. Понимаете? Здесь мы положим мех и бархат. А из-под бархата мягкое шифоне. Поняли? |
|
|
