| Из архиерейских саккосов и прочих облачений достойны замечания: 1) саккос и полица персидской золотой парчи, называемой алтабасом, митрополиту Гедеону при посвящении его в Москве пожалованный царями Иоанном и Петром Алексеевичами, и царевной Софьей Алексеевной. Он кругом обложен газами и сетками и обнизан был крупным и мелким жемчугом, но при митрополите Гаврииле Кременецком жемчуг переложен на другой новый саккос, а полица, украшенная разными драгоценными каменьями, осталась еще цела. Был и омофор и поручи таковые же с прочим полным архиерейским облачением: они за ветхостью давно уничтожены и украшения их переложены на другие одежды и утвари; 2) саккос и омофор по зеленому полю с золотыми и серебряными цветами, обложенные сетками а на омофоре в крестах изображения обнизаны жемчугом, пожалованы царевной Екатериной Алексеевной митрополиту Иоасафу Кроковскому; 3) два саккоса, один по желтому бархату сереброцветной парчи по кустодии обнизанный жемчугом и дорогими каменьями, а другой по золотому гласету обложенный газами и сетками с такими же омофорами, пожалован императрицей Анной Иоанновной митрополиту Рафаилу Заборовскому; 4) саккос золотой алтабасовой парчи сделан гетманом Иваном Мазепой; 5) два саккоса из парчи золотой и третий шитый золотом и серебром по атласу, сделаны гетманом Иваном Скоропадским и женой его; б) омофор, грузинским царем Арчилом и супругой его Катаваной присланный, весь состоит из тканых по золотому полю изображений 12 праведников, а именно на одной половине; Лазарево Воскресение, 2. Вход в Иерусалим, 3. Распятие, 4. Воскресение Христово, 5. Вознесение Христово, 6. Сошествие Св. Духа на апостолов. Под сей последней картиной выткано на полукружии червленом изображение царя Арчила в царском одеянии с короной на главе, в обеих руках держащего белую свернутую пелену наподобие гирлянды. На другой половине омофора изображены: 7. Преображение, 8. Снятие Спасителя с креста и Положение в гроб, 9. Крещение, 10. Сретение, 11. Рождество Христово, 12. Благовещение. |
| 184 Беседа XI кн. 1871 г., ст. Лавровского: Черногория и черногорцы, стр. 207. Ковалевского, Черногория, стр. 131. – Макушев считает только 7 нахий, именно: катунскую, речскую, ирницкую, льщинскую, брдскую, морачекую и васоевичскую. стр. 136. 185 Макушев считает черногорцев только 125,000 (стр. 6), иные считают еще меньше (Попова путеш. по Черногории 1847 г. стр. 23), другие больше (Пып. II). По словам Лавровского в 1864 г. их считалось муж. и ж. пола 196,238. (Бес. XI кн. 1871 г.), а по словам Ковалевского 122,000. (Чернот. 131). 187 Беседа XI кн. 1871 г. стр. 224. Местность эту до черногорцев занимали лабеаты. Гильф. т. I. стр. 3. 192 Голуб. 598– 601. Майк. 218, 273. Макуш. 71. – Пон. 73. – По словам Ковалевского еще до Даниила, в отсутствии черногорских князей, управляли Черногорией митрополиты: Герман, Павел, Василий. Никодим, при которых турки часто покушались на независимость Черногории, затем – Руфим Балевич, Пахомий Коман, Мардарий Корпечанин, Руфим Велекрамский, Василий Велекрайский, Виссарион Бойца и Савва Калугерич. Черног. и слав, земли. 1872 г. стр. 52– 53. 196 Так в 1752 г. он получил 8,000 р., панагию, церк. сосуды и богослужебные книги; в 1758 г определил 15 черногорцев в русские учебные заведения, и пр. Бес. XI кн. 1871 г. стр. 233. 198 Бес. XI кн. 1871 г. стр. 241– 246. Отеч. Зан. 1867 г. ноябр. 1 кн. ст. Турки, славяне и греки, стр. 49. Поп. 97. Сем. Вечера, 1870 г. 2. стр. 87– 89. – Ковалевского, Черногория стр. 16– 17 199 Бес. XI кн. 1871 г. стр. 348. Отеч. Зап. 1867. Ноябр. 1 кн. 49. Петр был очень высокого роста, стройный, с черными, как смоль, волосами, блестящими глазами, и правильными чертами лица. Он отличался силою воли; жил очень умеренно; любил бедных до того, что готов был отдать им последнюю одежду. Хорошо говорил и писал по русски и по французски, и отчасти по итальянски. Ковалевского Черногория, стр. 20. 200 Национальную одежду черногорского владыки составляли: красная феска, обвитая черною материею, в виде небольшой чалмы, ярко пунцовый джамадан (в виде жилета), шитый золотом, кожанный пояс, шаровары, сюртук, башмаки. Путеш. Попова по Черног. стр. 3. 4. |
| О записках Видока Напечатано в «Литературной газете», 1830 г., 6 апреля, в отделе «Смесь», без подписи. Принадлежность Пушкину определяется заметкой в «Литературной газете» 9 августа. «Издателю „Северной пчелы“ „Литературная газета“ кажется печальною: сознаемся, что он прав, и самою печальнейшею статьею находим мнение А. С. Пушкина о сочинениях Видока». Пушкин в это время находился в Москве. В дневнике Погодина 18 марта 1830 г. имеется запись: Пушкин «давал статью о Видоке и догадался, что мне не хочется помещать ее (о доносах, о фискальстве Булгарина), и взял». Статья о Видоке явилась ответом на пасквильный «Анекдот» Булгарина, в котором он вывел Пушкина под видом французского писателя, который «в своих сочинениях не обнаружил ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины; у которого сердце холодное и немое существо, как устрица, а голова род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея; который, подобно исступленным в басне Пильпая, бросающим камнями во всё священное, чванится пред чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтоб позволили ему нарядиться в шитый кафтан; который марает белые листы на продажу, чтоб спустить деньги на крапленых листах, и у которого одно господствующее чувство – суетность». В Видоке Пушкин изобразил самого Булгарина. Пушкин намекает на сомнительное прошлое жены Булгарина, на его службу во французских войсках во время войны 1812 г., на его похвальбу дружбой с Грибоедовым и на политические его доносы. Характеристика была настолько точной, что смысл заметки ни для кого не был темным. В ответ на эту заметку Булгарин выступил с новым пасквилем о происхождении Пушкина от негритенка, купленного за бутылку рома (см. «Моя родословная»). Собрание насекомых: Стихотворение А. С. Пушкина Напечатано без подписи в «Литературной газете», 1830 г., 30 июля. (1) «Оно удостоилось двух пародий…». В «Вестнике Европы», 1830 г., ч, II, была напечатана пародия за подписью Л. С. и в «Московском телеграфе», 1830 г., за подписью Обезьянинов. В первой осмеивались произведения Пушкина, во второй – произведения поэтов пушкинского круга. |
| Однако спальник не оставляет мысли извести Ивана. Через некоторое время один из слуг рассказывает остальным сказку о прекрасной Царь-девице, которая живет на берегу океана, ездит в золотой шлюпке, поет песни и грает на гуслях, а кроме того, она — родная дочь Месяцу и сестра Солнцу. Спальник тут же отправляется к царю и докладывает ему, что якобы слышал, как Иван хвастался, будто может достать и Царь-девицу. Царь посылает Ивана привезти ему Царь-девицу. Иван идет к коньку, и тот опять вызывается ему помочь. Для этого нужно попросить у царя два полотенца, шитый золотом шатер, обеденный прибор и разных сластей. Наутро, получив все необходимое, Иван садится на Конька-Горбунка и отправляется за Царь-девицей. Они едут целую неделю и наконец приезжают к океану. Конек велит Ивану раскинуть шатер, расставить на полотенце обеденный прибор, разложить сласти, а самому спрятаться за шатром и, дождавшись, когда царевна войдет в шатер, поест, попьет и начнет играть на гуслях, вбежать в шатер и ее схватить. Иван успешно выполняет все, что велел ему конек. Когда они все возвращаются в столицу, царь, увидев Царь-девицу, предлагает ей завтра же обвенчаться. Однако царевна требует, чтобы ей достали со дна океана ее перстень. Царь тут же посылает за Иваном и отправляет его на океан за перстнем, а Царь-девица просит его по пути заехать поклониться ее матери — Месяцу и брату — Солнцу. И на другой день Иван с Коньком-Горбунком снова отправляются в путь. Подъезжая к океану, они видят, что поперек него лежит огромный кит, у которого «на спине село стоит, на хвосте сыр-бор шумит». Узнав о том, что путники направляются к Солнцу во дворец, кит просит их узнать, за какие прегрешенья он так страдает. Иван обещает ему это, и путники едут дальше. Вскоре подъезжают к терему Царь-девицы, в котором по ночам спит Солнце, а днем — отдыхает Месяц. Иван входит во дворец и передает Месяцу привет от Царь-девицы. Месяц очень рад получить известие о пропавшей дочери, но, узнав, что царь собирается на ней жениться, сердится и просит Ивана передать ей его слова: не старик, а молодой красавец станет ее мужем. На вопрос Ивана о судьбе кита Месяц отвечает, что десять лет назад этот кит проглотил три десятка кораблей, и если он их выпустит, то будет прощен и отпущен в море. |
| (здесь строка истлела)… купленая; убране каразиевое белое, за два червоных купленое; горшков мидяных два, – горшок по полкопы грошей; панвей дви – по подкопы грошей; узголовий скураных мишцовых дви – за копу грошей купленые; ложников домовое работы шесть – ложник по двадцати грошей; кожухов бараних новых пять – кожух по пятдесят грошей; плахот черчатых шесть – плахта по полкопы грошей, а чорных плахот чотыри – плаха по дванадцати грошей; книга псалтира, за сорок грошей купленая; Шестоденец книга, за копу грошей купленая; книга Треод цвитная, за две копе грошей купленая; книга Требник, за копу грошей купленая; кошуль женских ткацких чотыри – кошуля по золотому, а простых кошуль шесть – кошуля по дванадцати грошей; музских кошуль тонких пят – кошуля по дванадцати грошей; рантухов ткацких шесть – рантух по двадцати грешей, – а простых рантухов три – рантух по девяти грошей; перин дви – по копи грошей; подушок пять – подушка по золотому; опанча московская за два золотых; обрусов ткацких чотыри – обрус по полкопи грошей; простых обрусов пятдесят локот, по чотыри гроши локот; основы з утком локот пятдесят – грошей осмдесят стояло; прядива готового чотыриста – сто по десяти грошей; чепцов десять – чепец по чотыри грошей; чепец шитый – за двадцать грошей; сокер три – подкопы грошей; кос три – за золотый; серпов десять – шестнадцать грошей коштовали; михов осм – мих по чотыри гроши; седло зо всим за сто грошей купленое; возок и два коши, далем за них сорок грошей; збожя засеяного моего нажал жита двесте коп; пшеницы пятдесят коп, овса сто и двадцать коп, гречки шестдесят коп, проса десять коп, прядива шесть коп; так теж ктому еще и в дому начиня домового, яко в гумни и на огородех, живностей всяких – того всего шкодую себе золотых на пятдесят» (Архив, ч. 1, т. 6, стр. 96–99). Ещё оно, – как имение Лаврентия Древинского, – упоминается в акте от 17 января 1630 года в фундушевой записи чашника земли Волынской Лаврентия Древинского на содержание православных церквей в его имениях – в сёлах Пашове, Пулганах и Кокорове, а также Братской Луцкой церкви и состоящего при ней шпиталя, монастыря Почаевского и шпиталя Кременецкого (Архив, ч. |
| Состояние Апраксиных позволяло им жить по-барски, потому что имели они 13 или 14 тысяч душ крестьян. Самое любимое их место жительства было село Ольгово, которое они привели в цветущее положение; а дом их в Москве, на углу Знаменки, рядом с церковью через переулок, был в свое время совершенным дворцом и по обширности одним из самых больших домов в Москве. В этом доме бывали такие празднества, каких Москва уже не увидит. 205 В 1818 году, когда двор был в Москве, Апраксины давали бал, и вся царская фамилия и какие-то принцы иностранные были на этом празднике, а званых гостей было, я думаю, 800 ежели не 1000 человек. Ужин был приготовлен в манеже, который был для этого вечера весь заставлен растениями и цветами, было несколько клумб, между ними битые дорожки. На возвышении в несколько ступенек приготовлен стол для государя, императрицы, двух великих князей и принцев, а направо и налево, вдоль всего манежа, множество маленьких столов для прочих гостей. Государь вел к ужину хозяйку дома, которая-то из императриц подала руку Степану Степановичу, а великие князья и принцы вели дочерей и невестку, молодую Апраксину, Софью Петровну, урожденную графиню Толстую, дочь графа Петра Александровича, бывшего одно время послом при Бонапарте. Графиня Марья Алексеевна, жена его, была урожденная княжна Голицына и приходилась Екатерине Владимировне двоюродною сестрой, потому что была дочь родного ее дяди, князя Алексея Борисовича, женатого на княжне Грузинской. Молодая Апраксина была прекрасная собой: свежа и румяна, совершенная роза. На ней была белая атласная юбка в клетку, шитая бусами, а на тех местах, где клетки пересекались, крупные солитеры, лиф бархатный, ярко-красный, также шитый бусами и солитерами. . . Во время бала вдовствующей императрице 206 угодно было обойти всю залу и приветствовать дам и девиц милостивым словом. За ужином мне пришлось сидеть неподалеку от царского стола, и, хотя не все было слышно, что там говорили, но все видно, что делалось. На конце царского стола сидела графиня Разумовская Марья Григорьевна, урожденная княжна Вяземская. Она была сперва за князем Александром Николаевичем Голицыным, потом его оставила и при его жизни вышла за графа Льва Кирилловича Разумовского, и пока ее первый муж был жив, брак ее с Разумовским не был признаваем. Голицын умер или в 1817 или в этом же 1818 году. За ужином государь обратился к ней с каким-то вопросом, она отвечала, и потом, слышу, она спрашивает вполголоса у своей соседки по-французски: |
| Одежда стоила недешево, ее ценили, передавали из поколения в поколение, иногда упоминая в письменных завещаниях – дикаиомата и дарственных. Это было обычным делом, хотя и аналогичное устное объявление, сделанное в присутствии двух свидетелей, тоже считалось действительным. Подчас завещанное не было пустяком. Известны, например, гиматии стоимостью более 10 золотых носмисм. Для того, чтобы даже скромно одеться в VII в. ромею надо было потратить три серебряных милиарисия, сумму, на которую можно было питаться около десяти дней. Тем не менее, когда одежда начинала выглядеть старой, поношенной, ее выбрасывали и заменяли новой. Столь же заботились о ее чистоте, как и о чистоте тела, что было не свойственно европейскому обществу, долгое время не отличавшемуся брезгливостью. Лишь бедняк имел, как правило, одно платье стоимостью в несколько медяков, к тому же иногда заношенное до дыр. Достаточно богатой была одежда зажиточных ромеев, она в большей степени зависела от моды, хотя говорить о ее изменчивости можно с большой натяжкой, измеряя ее смены столетиями. Как правило, это была плащевидная хламида, авдий, хлена или мандия (мантия) – просторная накидка, иногда отороченная мехом и украшенная углами, параллельными линиями, крестами, свастиками. Такие мантии были преимущественно двух типов – с застежкой-аграфом или пряжкой на правом плече, или одевавашиеся через голову. В позднейшее время мантию, покрывавшую оба плеча, стали завязывать на середине груди. Поверх туники мужчины иногда одевали талар, тоже похожий на длинополую просторную тунику, плечи которой спускались на руки, образуя подобие широких рукавов. Белая хламида расшитая «галунами» – парагаудиями из золотных и шелковых нитей была отличительным элементом официальной одежды высших чинов Империи. Именно поэтому на нее наносили пурпурный ромб – тавлион, являвшийся высшим знаком. Ниспадавшая волнами синего или голубого цвета, она носила название фаласий – от греческого фаласса – море. Хламиды патрикиев украшали пурпурной полосой. Их набрасывали на тонкий льняной или шелковый хитон высокого качества, иногда с пурпурной каймой – паруфой, одевали штаны из дорого сукна, и обязательный пояс, шитый золотом, украшенный металлическими накладками или тщательно уложенный в щегольские складки. Цена такого пояса достигала порой даух-трех золотых и равнялась месячному заработку квалифицированного рабочего. Для сановника, чиновника он играл роль своеобразного паспорта владельца, удостоверявшего его статус. К примеру, у эпарха претория он должен был быть пурпурного, у патрикия – белого цвета. |
| Уселись — Вася с Лизанькой, а старушка с Аркадием Ивановичем; начали разговор, и Аркадий Иванович вполне поддержал себя. Я с радостию отдаю ему справедливость. Даже трудно было ожидать от него. После двух слов об Васе он превосходно успел заговорить об Юлиане Мастаковиче, его благодетеле. Да так умно, так умно заговорил, что разговор, право, не истощился и в час. Нужно было видеть, с каким умением, с каким тактом касался Аркадий Иванович некоторых особенностей Юлиана Мастаковича, имевших прямое или косвенное отношение к Васе. Зато и старушка была очарована, истинно очарована: она сама призналась в этом, она нарочно отозвала Васю в сторону и там сказала ему, что друг его превосходнейший, любезнейший молодой человек и, главное, такой серьезный, солидный молодой человек, Вася чуть не захохотал от блаженства. Он вспомнил, как солидный Аркаша вертел его четверть часа на постели! Потом старушка мигнула Васе и сказала, чтоб он вышел за нею тихонько и осторожнее в другую комнату. Нужно сознаться, она немного дурно поступила относительно Лизаньки: она, конечно от избытка сердца, изменила ей и вздумала показать потихоньку подарок, который готовила Лизанька Васе к Новому году. Это был бумажник, шитый бисером, золотом и с превосходнейшим рисунком: на одной стороне изображен был олень, совершенно как натуральный, который чрезвычайно шибко бежал, и так похоже, так хорошо! На другой стороне был портрет одного известного генерала, тоже превосходно и весьма похоже отделанный. Я уж не говорю о восторге Васи. Между тем и в зале не прошло даром время. Лизанька прямо подошла к Аркадию Ивановичу. Она взяла его за руки, она за что-то благодарила его, и Аркадий Иванович догадался наконец, что дело идет о том же драгоценнейшем Васе. Лизанька даже была глубоко растрогана: она слышала, что Аркадий Иванович был такой истинный друг ее жениха, так любил его, так наблюдал за ним, напутствовал на каждом шагу спасительными советами, что, право, она, Лизанька, не может не благодарить его, не может удержаться от благодарности, что она надеется, наконец, что Аркадий Иванович полюбит и ее хоть вполовину так, как любит Васю. Потом она стала расспрашивать, бережет ли Вася свое здоровье, изъявила некоторые опасения насчет особенной пылкости его характера, насчет несовершенного знания людей и практической жизни, сказала, что она религиозно будет со временем наблюдать за ним, хранить и лелеять судьбу его и что она надеется, наконец, что Аркадий Иванович не только их не оставит, но даже жить будет с ними вместе. |
| „Царица!“ вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких избытков: „Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, — я побегу исполнять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, — я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко… но не в силах сказать того! У меня три хутора, половина табунов отцовских — мои, всё, что принесла отцу мать моя, что даже от него скрывает она — всё мое. Такого ни у кого нет теперь у козаков наших оружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун и три тысячи овец. И от всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или хотя только моргнешь своею тонкою, черною бровью! Но знаю, что, может-быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет всё это сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожьи, говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и всё, что ни есть лучшего в вельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творенье бога, нежели все мы, и далеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимся быть твоими рабами; только небесные ангелы могут служить тебе“. С возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, не проронив ни одного слова, слушала дева открытую сердечную речь, в которой, как в зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово сей речи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, было облечено в силу. И выдалось вперед всё прекрасное лицо ее, отбросила она далеко назад досадные волосы, открыла уста и долго сидела с открытыми устами. Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась, и вспомнила, что другим назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья и вся отчизна его стоят позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие город запорожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом… И глаза ее вдруг наполнились; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти. |
| — Это та, которую вы обокрали? — грубо спросил я, не желая более сдерживаться. Князь вздрогнул, переменился в лице и уставился на меня своими воспаленными глазами; в его взгляде было недоумение и бешенство. — Постойте, — проговорил он как бы про себя, — постойте, дайте мне сообразить. Я действительно пьян, и мне трудно сообразить… Он замолчал и пытливо, с той же злобой смотрел на меня, придерживая мою руку своей рукой, как бы боясь, чтоб я не ушел. Я уверен, что в эту минуту он соображал и доискивался, откуда я могу знать это дело, почти никому не известное, и нет ли во всём этом какой-нибудь опасности? Так продолжалось с минуту; но вдруг лицо его быстро изменилось; прежнее насмешливое, пьяно-веселое выражение появилось снова в его глазах. Он захохотал. — Ха-ха-ха! Талейран , да и только! Ну что ж, я действительно стоял перед ней как оплеванный, когда она брякнула мне в глаза, что я обокрал ее! Как она визжала тогда, как ругалась! Бешеная была женщина и… без всякой выдержки. Но, посудите сами: во-первых, я вовсе не обокрал ее, как вы сейчас выразились. Она подарила мне свои деньги сама, и они уже были мои. Ну, положим, вы мне дарите ваш лучший фрак (говоря это, он взглянул на мой единственный и довольно безобразный фрак, шитый года три назад портным Иваном Скорнягиным), я вам благодарен, ношу его, вдруг через год вы поссорились со мной и требуете его назад, а я его уж износил. Это неблагородно; зачем же дарить? Во-вторых, я, несмотря на то что деньги были мои, непременно бы возвратил их назад, но согласитесь сами: где же я вдруг мог собрать такую сумму? А главное, я терпеть не могу пасторалей и шиллеровщины, я уж вам говорил, — ну, это-то и было всему причиною. Вы не поверите, как она рисовалась передо мною, крича, что дарит мне (впрочем, мои же) деньги. Злость взяла меня, и я вдруг сумел рассудить совершенно правильно, потому что присутствие духа никогда не оставляет меня: я рассудил, что, отдав ей деньги, сделаю ее, может быть, даже несчастною. Я бы отнял у ней наслаждение быть несчастной вполне из-за меня и проклинать меня за это всю свою жизнь. Поверьте, мой друг, в несчастии такого рода есть даже какое-то высшее упоение сознавать себя вполне правым и великодушным и иметь полное право назвать своего обидчика подлецом. Это упоение злобы встречается у шиллеровских натур, разумеется; может быть, потом ей было нечего есть, но я уверен, что она была счастлива. Я и не хотел лишить ее этого счастья и не отослал ей денег. Таким образом и оправдано вполне мое правило, что чем громче и крупней человеческое великодушие, тем больше в нем самого отвратительного эгоизма… Неужели вам это неясно? Но… вы хотели поддеть меня, ха-ха-ха!.. ну, признайтесь, хотели поддеть?.. О Талейран! |
|
|
