| Ширяй – широкоплечий (Даль) Ширяпин Семен, крестьянин, конец XV в. (1495 г.), Новгород Ширяцкий Федор Никитич, 1518 г., Бежецкий Верх Шист кн. Федор Глебович Звенигородский, вторая половина XV в. Шист – сланец Шитая Рыба Петр, бобыль, 1624, Курмыш Шитая Шуба Потап Андреев, крестьянин, 1608 г., Нижний Новгород Шитик Тимофей, крестьянин, 1585 г., Псков Шитый Василий Михайлович Тушин-Квашнин [см. Туша, Квашня], 1498 г. Ших, Шихов : кн. Василий Иванович Стригин-Оболенский [см. Стрига], умер до 1526 г.; Михаил Долматович Ших Губин [см. Губа], 1572 г.; Федор Иванович Мякинин [см. Мякинин], первая половина XVI в. (ср. Невея Мякинин); Павел Леонтьевич Шихов, 1518 г., Бежецк Ших – отсевки, подсев Шихан Иван Филиппов, 1567 г., Каргополь Шихан – бугор, холм; шиханы – гребни песка в степях Шиханский Осип, крестьянин, 1627 г., Белев Шихман Данило Ермолаевич Касаткин [см. Касатка], стремянный конюх, 1581 г. [см. Шибан] Шихнов Поташ, крестьянин, 1539 г., Новгород Шиш Иван Федорович Пушкин [см. Пушка], 1646–1684 гг. Шишел, Шишелов : Шишел Елизаров, крестьянин, XVI в., Новгород; Иван (Иванец) Семенович Шишелов, 1500 г., Новгород; Шишеловы, вторая половина XVI в. и позже, Муром Шишиморов см. Кикиморин Шишин Иван, посадский человек, 1624 г., Зарайск Шишка, Шишкин : Шишка Васильевич Чертовский [см. Чертовские], новгородский помещик, в 1550 г. получил поместье под Москвой, казнен в 1570 г. в опричнине; Шишкины, несколько родов; Иван Федорович Шишкин Ольгов [см. Ольговы], казнен около 1563 г. [см. Коротай, Несвитай, Харазин] Шишковы , помещики, XVI в. и позже, Торжок Шишлан кн. Дмитрий Иванович Жировой-Засекин [см. Жировой, Засека], начало XVI в. Шишмарев Оладья [см. Оладья], тиун, последняя четверть XV в., Москва; его сын Беглец [см. Беглец] Оладьин, пристав у цесарского посла, 1492 г., Москва [см. Берсень, Бовыка, Бурак, Ишута, Объед, Рунец] Шишобар , холоп, 1539 г., Новгород Шишов Семен, помещик, 1600 г., Арзамас Шишол Данилов, крестьянин, 1564 г., Новгород Шишуков Иван, крестьянин, 1623 г., Соль Вычегодская |
| Трава стелилась мягкая, быков, коней кормила И зеленела по лугам, росой слегка омыта. Такое вот убранство многоцветное носила Земля, прекрасно-сотканный надев цветистый пеплос. Ряды растений стройные там были, и деревьев Вздымались плодоносные, с листвой прекрасной ветви. А вот красивой яблони побег, прекрасно-плодной, Сладчайшие смоковницы, цветущие оливы, Сосна смолистоствольная, и ель, и дуб, и ясень. И ветер в крону проникал сосновую тихонько И шепот сладостный рождал он, шелестя ветвями. И вишня стройная была, и финик медоносный, И гроздородная лоза, сады и виноградник; Нектаром гроздь напоена, с ветвей тугих свисает. Плоды прекрасные несет все, все здесь совершенно; Не уродилось ничего нелепым, безобразным. (Compend. Chron. 68–75; 82–99) 342 Не меньшую красу видит Константин и в только что созданном небе: Возникло небо, звездами прекрасноувенчанно. Тогда красою звездною расцветилося небо, Как плащ золотомканный, как пеплос, шитый жемчугом, Или как ткань, горящая каменьев красотою. (103–106) Неутилитарное любование красотой природного мира, возведенной в идеал, убеждает Константина, что одни его творения созданы «к прокормлению и пользе твари разной», а другие – «лишь для удовольствия и глаза наслажденья» (67–68). Этот вывод как нельзя лучше отражает одну из главных тенденций в византийской эстетике того времени. В русле предшествующей традиции находились и представления о красоте поздних византийских мыслителей (XIII-XV в.), ориентировавшихся на так называемую «гуманистическую» линию 343 в византийской культуре. При этом им был близок и понятен весь спектр значений этого эстетического термина. Начав систематические занятия по изучению законов видимого мира, гуманисты с особым пристрастием всматривались в него. Сердца и души их были открыты материальному миру, и его красота воспринималась ими с необычайным восторгом и энтузиазмом. Феодор Метохит (XIII-XIV в.) вдохновенно писал о наслаждении, доставляемом человеку с облагороженными чувствами созерцанием красот звездного неба, моря, всего тварного мира. |
| Холмогорский карбас на дореволюционной открытке Карбас — парусно-гребные суда поморов и русских промышленников-первопроходцев. Приспособлены к плаванию под парусами или на веслах. В зависимости от места постройки и назначения карбасы назывались поморский, холмогорский, весновальный, приморский и облас. Размеры карбаса: длина до 12 м, ширина до 2 м, высота корпуса до 1,5 м, осадка до 0,7 м. Груза поднимали до 500 пудов и более. Материалом для строительства служили сосновый и частично еловый лес. Лодка-осиновка — небольшая лодка длиной до 5 м, шириной до 1 м, осадкой до 0,5 м, высота борта 0,5–0,8. Грузоподъемность — 350 кг. Строилась преимущественно из осины, реже — из сосны или ели. Ствол растущего осинового дерева распирали деревянными клиньями в течение трех-пяти лет. После этого дерево срубали, а полученную выемку расширяли выдалбливанием или выжиганием. Затем заготовку вымачивали, распаривали и распирали деревянными распорками. Перед спуском на воду корпус смолился изнутри и снаружи. Осиновка несла на себе от двух до четырех пар гребных весел и одно рулевое весло. Иногда ее оснащали мачтой с парусом. Носовая и кормовая конечности такой лодки делались заостренными, днище снабжалось деревянными полозьями, борта наращивались из досок внакрой для увеличения вместимости. Онежские рыболовные соймы. 1905 г. Фото И. А. Никольского. Сойма — эту лодку древние новгородцы использовали в качестве грузового судна. У соймы шитый вицей корпус и заваленные назад штевни (штевень — толстый вертикальный брус, который составлял основание кормы или носа корабля). Это было нужно для устойчивости: на мелководных озерах образуется крутая волна, а рыбацкие соймы во время завода неводов находились очень близко друг к другу. Заваленный назад штевень не давал лодкам зацепиться друг за друга при навале одного судна на другое. Длиной соймы бывали от 6 до 12 м. Самые крупные имели палубу и садок для живой рыбы. Быстрые на ходу под парусами, легкие на веслах, хорошо лавировавшие и способные двигаться круто к ветру, соймы ходили из Новгорода к Белому морю за «рыбьим зубом», преодолевали речные пороги и высокие волны, легко переволакивались через водоразделы. |
| – Дедушка! – закричал ему вслед Михеич. – Да скажи мне толком, про каких ты людей говоришь, про какую птицу? Но мельник не отозвался на голос Михеича, и сколько тот ни прислушивался, он ничего не мог услышать, кроме шума воды и стука колес. «Вишь, тетка его подкурятина! – подумал Михеич. – Куда вздумал посылать! Верст пять будет избушка, в ней жди до ночи, а там черт знает кто придет, больше скажет. Послал бы я тебя самого туда, хрен этакий! Кабы не боярин, уж я бы дал тебе! Вишь, какой, в самом деле! Тьфу! Ну, Галка, нечего делать, давай искать чертовой избушки!» И, сев на коня, Михеич присвистнул и пустился рысцой по направлению, указанному мельником. Глава 19. Русский человек добро помнит Было уже поздно, когда Михеич увидел в стороне избушку, черную и закоптевшую, похожую больше на полуистлевший гриб, чем на человеческое жилище. Солнце уже зашло. Полосы тумана стлались над высокою травой на небольшой расчищенной поляне. Было свежо и сыро. Птицы перестали щебетать, лишь иные время от времени зачинали сонную песнь и, не окончив ее, засыпали на ветвях. Мало-помалу и они замолкли, и среди общей тишины слышно было лишь слабое журчанье невидимого ручья да изредка жужжание вечерних жуков. – Вишь, куда заехали, – сказал Михеич, оглядываясь кругом, – и подлинно тут живой души нет! Подожду, посмотрю, кто такой придет, какого даст совета? Ну, а коли, не дай Бог, кто-нибудь такой придет, что… Тьфу! С нами крестная сила! Дал бы я карачуна этому мельнику, кабы не боярина выручать. – Михеич слез с своей Галки, стреножил ее путами, снял узду и пустил лошадку на волю Божию. – Щипли себе травку, – сказал он, – а я войду в избу, коли дверь не заперта, посмотрю, нет ли чего перекусить! Хозяйство, может, хоть и недоброе, да ведь и голод не тетка! Он толкнул ногой низенькую косую дверь; странно раздался в этом безлюдном месте ее продолжительный скрип, почти похожий на человеческий плач. Когда наконец, повернувшись на петлях, она ударилась в стену, Михеич нагнулся и вошел в избу. Его обдало темнотой и запахом остывшего дыма. Пошарив кругом, он ощупал на столе краюху хлеба и принялся убирать ее за обе щеки. Потом подошел к очагу, порылся в золе, нашел там горячие уголья, раздул их не без труда и зажег лучину, валявшуюся на лавке. Между печью и стеною были укреплены полати. На них лежало разное платье, между прочим один парчовый кафтан, шитый хоть бы на боярина. На стене висела мисюрка с богатою золотою насечкой. Но более всего привлек внимание Михеича стоявший на косяке образ, весь почерневший от дыма. Он примирил его с неизвестными хозяевами. |
| Аким толкнул дверь — она не подалась. Он опустил с плеча ружье, прислонил его к стене, схватил деревянную ручку обеими руками, пнул дверь ногой, навалился плечом. Сыро хлюпнув, она нехотя отворилась. Акима втащило на двери в жилье и там чуть не сшибло едучим, застоявшимся запахом гнили и мочи. Промаргиваясь на мутное, в серых разводах окошко с пятнышками прилипших к стеклу комаров и лесной тли — окно не протирали, некогда было или не догадались, Аким обхватывал глазами избушку: с подоконника, тесанного нехитрым топором безвестного охотника, свисала грязная цветастая кепочка, вытянув целлофановый козырек утиным клювом, — при бедном таежном убранстве избушки совсем неуместная и жалкая вещь; на столе тюбик противокомариной мази, грязный, почти выдавленный; здесь же темные очки в перламутровой оправе; золотые часики, светящиеся цветком-стародубкой; россыпью неошелушенные кедровые шишки; котелок почему-то на полу, в нем деревянная ложка с рыжим черенком; топорщилась рваной жестью неумело открытая, уроненная набок банка, из нее вытекла, плотным слоем пыли облипла лужица; голубая сумка с голубем на боку; изодранный городской плащик-болонья; громадный рюкзак с раздернутой пастью; топор — чем-то очень знакомый топор, рядом чехол от топора валяется; возле печи щепа, ореховый мусор, печь давно холодная, в избушке настоялся мозглый смрад. Кучей лежащее на нарах тряпье, сверху придавленное изъеденной мышами оленьей шкурой, зашевелилось, и из-под него заглушенно донеслось: — Го… Го… Го-го… Аким бросился к топчану, поднял шкуру, разрыл тряпье, откинул скомканную палатку и в грязнющем спальном мешке обнаружил беспамятного, горячего подростка. Вместо лица у него был костяк, туго обтянутый как бы приклеенной к нему восковой кожей, оскалились зубы, заострился нос, выпятилась кость лба — печать тления тронула человека. Преодолевая отвращение, Аким сдернул с него изопрелые джинсы, вместе с ними паутиной стянулось что-то похожее на женские колготки, и скоро обнаружился фасонно шитый, вяло болтающийся на опавшей груди атласный бюстгальтер. |
| 16 октября 1903 г. Устроив все свои дела в Москве, я сегодня приехала в Петербург, в Иоанновскую обитель, и устроилась в отведенном мне помещении. Я очень была порадована встречею с преосвященным епископом Омским Михаилом, от которого получила благословение, – как бы на водворение в этой обители. Матушка Ангелина приняла меня любезно, пригласила к себе кушать и дала свое благословение на мое водворение здесь. На душе у меня страшно тоскливо и тяжело... 17 октября 1903 г. Приехал дорогой Батюшка, я выбежала вместе с другими навстречу ему. Он был в чудном настроении духа и радостно поздоровался со всеми. Я поклонилась ему в ноги, он поцеловал меня в голову, обнял и закидал вопросами: «Ну, что, переехала? Хорошо ли тебе? Не сыро ли? Как твое здоровье?» Я отвечала, что спина и руки болят всё. Он похлопал по плечу и сказал: «Ну, что делать, старость начинает давать себя чувствовать». Прошел в столовую, усадил рядом и стал угощать кофе и чаем, наливая на блюдечко из своего стакана, как бы делясь со мной; всех других тоже угощал, но не из своего стакана, а из других. Матушка Ангелина передала Батюшке о том, что я предложила ей свои услуги заведовать домом для живущих при монастыре. Батюшка ласково сказал: «Очень, очень рад, пожалуйста, возьмись за это дело». Затем благословил нас и уехал. 20 октября 1903 г. Вчера был день Ангела дорогого Батюшки, и я, когда он сегодня приехал, поднесла ему шитый золотом складень и воздухи. Но Батюшка был не в духе. Поздоровался как-то равнодушно, ни на кого не глядя; принял подарки и поздравление как-то холодно и рассеянно поблагодарил, – как будто все это ему неприятно. Улыбнулся только, когда я подала ему поздравительную телеграмму и письмо от матушки Антонии, которые, не читая, положил в карман, а воздухи и складень велел взять в Кронштадт. Хотя матушка Ангелина уговорила его пойти в столовую и выпить чаю, но он ничего не пил, а только угостил находившегося там архитектора и некоторых других из всего громадного там собравшегося общества. Затем простился, благословил только меня и, идя по лестнице, повторил провожавшим его два раза: «Прощайте, прощайте». |
| По кайме вышиты золотом тропарь: жития светлостию и пр. и кондак: Божиим светолитием и пр. г) У раки преподобного Пафнутия: по дикой камке нашито изображение преподобного Пафнутия в рост 1 ½ аршина; лик – белого атласа, власы на главе и браде шиты черным шелком волоченым, кисти рук: правой благословляющий и левой держащей свиток – белого атласа; мантия, нижняя одежда и епитрахиль шиты золотом витым в настилку, разозначены шелковым черным шнуром; на вороте мантии, полукруглом подкладном, два по обе стороны, четвероконечные креста шитые витым серебром, подобные же шесть крестов на епитрахиле. Венец в 1 ½ вершка ширины, шит золотом витым. на каймах вышиты витым серебром вязанными буквами в 2 ½ вершка, тропарь: Жития светлостью и пр. и кондак: Божьим светолитием и пр. Во вкладной книге значится, что оный пожертвован в 1700 году от стольника Ивана Ивановича Бутурлина. д) В теплой Христово – Рождественской церкви на красном атласе нашито изображение преподобного Пафнутия. Лик его живописный, мантия нашивная черной шелковой материи, епитрахиль схи – иеромонашеская серебряного позумента с нашивными золотыми крестами и цветами; подножие нашивное же зеленой цветами тафты; по каймам вышит серебром тропарь: о тебе отче Пафнутие известен бысть спасения обрах и пр. 7. Из плащаниц более древних две. 1) По фиолетовой шелковой цветной материи длинною 1 ½ а шириною 1 аршин. На ней изображен Христос Спаситель во гробе лежащий шитый волоченым шелком телесного цвета, власы таковым же шелком темного цвета, – плат коим повито тело его – серебром. Гроб шит снаружи по черному шелку золотом, а внутри одним золотом. Над Спасителем вверху посреди Херувим и по сторонам два ангела в руках с рипидами шитыми золотом, одежды ангелов, шиты серебром. Округ плащаницы вместо каймы буквами в четыре вершка вышиты серебром: Во гробе плотски, во аде же с душою яко Бог и пр. 2) Плащаница – по красной шелковой материю: без каем 2 ар; 8 вер. длины, а ширины 1 арш. 7 вер., с каймами же, фиолетовой шелковой же материи, длины 3 ар. |
| „Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?“ — „Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я.“ Они никогда не имели детей, и оттого вся привязанность их сосредоточилась в них самих. Когда-то, в молодости, Афанасий Иванович служил в компанейцах, был после секунд-майором, но это уже было очень давно, уже прошло, уже сам Афанасий Иванович почти никогда не вспоминал о нем. Афанасий Иванович женился тридцати лет, когда был молодцом и носил шитый камзол; он даже увез довольно ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него; но и об этом уже он очень мало помнил, по крайней мере никогда не говорил о нем. Все эти давние, необыкновенные происшествия давно превратились или заменились спокойною и уединенною жизнию, теми дремлющими и вместе какими-то гармоническими грезами, которые ощущаете вы, сидя на деревенском балконе, обращенном в сад, когда прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям, стекая журчащими ручьями и наговаривая дрему на ваши члены, а между тем радуга крадется из-за деревьев и в виде полуразрушенного свода светит матовыми семью цветами на небе. Или когда укачивает вас коляска, ныряющая между зелеными кустарниками, а степной перепел гремит, и душистая трава вместе с хлебными колосьями и полевыми цветами лезет в дверцы коляски, приятно ударяя вас по рукам и лицу. Он всегда слушал с приятною улыбкою гостей, приезжавших к нему, иногда и сам говорил, но более расспрашивал. Он не принадлежал к числу тех стариков, которые надоедают вечными похвалами старому времени или порицаниями нового. Он, напротив, расспрашивая вас, показывал большое любопытство и участие в обстоятельствах вашей собственной жизни, удачах и неудачах, которыми обыкновенно интересуются все добрые старики, хотя оно несколько похоже на любопытство ребенка, который в то время, когда говорит с вами, рассматривает печатку ваших часов. Тогда лицо его, можно сказать, дышало добротою. Комнаты домика, в котором жили наши старички, были маленьки, низеньки, какие обыкновенно встречаются у старосветских людей. |
| Лишь черновая рукопись Гоголя, не пропущенная в этом месте цензурой, позволяет нам прервать свои догадки и узнать, что Пирогова — высекли! В бешенстве поручик вылетает из дома, суля жестянщику плети и Сибирь, по меньшей мере. Однако по дороге, зайдя в кондитерскую, съев пару пирожков и почитав газету, Пирогов охладился, а отличившись вечером у приятелей в мазурке, и вовсе успокоился. Такое вот странное, непонятное происшествие. Впрочем, на Невском проспекте, под обманным, неверным светом фонарей, уверяет нас автор, все — именно таково… И. Л. Шевелев Нос Повесть (1835) Описанное происшествие, по свидетельству повествователя, случилось в Петербурге, марта 25 числа. Цирюльник Иван Яковлевич, откушивая поутру свежего хлеба, испеченного его супругою Прасковьей Осиповной, находит в нем нос. Озадаченный сим несбыточным происшествием, узнав нос коллежского асессора Ковалева, он тщетно ищет способа избавиться от своей находки. Наконец он кидает его с Исакиевского моста и, против всякого ожидания, задерживается квартальным надзирателем с большими бакенбардами. Коллежский же асессор Ковалев (более любивший именоваться майором), пробудясь тем же утром с намерением осмотреть вскочивший давеча на носу прыщик, не обнаруживает и самого носа. Майор Ковалев, имеющий необходимость в приличной внешности, ибо цель его приезда в столицу в приискании места в каком-нибудь видном департаменте и, возможно, женитьбе (по случаю чего он во многих домах знаком с дамами: Чехтыревой, статской советницей, Пелагеей Григорьевной Подточиной, штаб-офицершей), — отправляется к обер-полицмейстеру, но на пути встречает собственный свой нос (облаченный, впрочем, в шитый золотом мундир и шляпу с плюмажем, обличающую в нем статского советника). Нос садится в карету и отправляется в Казанский собор, где молится с видом величайшей набожности. Майор Ковалев, поначалу робея, а затем и называя впрямую нос приличествующим ему именем, не преуспевает в своих намерениях и, отвлекшись на даму в шляпке, легкой, как пирожное, теряет неуступчивого собеседника. Не найдя дома обер-полицмейстера, Ковалев едет в газетную экспедицию, желая дать объявление о пропаже, но седой чиновник отказывает ему («Газета может потерять репутацию») и, полный сострадания, предлагает понюхать табачку, чем совершенно расстраивает майора Ковалева. Он отправляется к частному приставу, но застает того в расположении поспать после обеда и выслушивает раздраженные замечания по поводу «всяких майоров», кои таскаются черт знает где, и о том, что приличному человеку носа не оторвут. Пришед домой, опечаленный Ковалев обдумывает причины странной пропажи и решает, что виною всему штаб-офицерша Подточина, на дочери которой он не торопился жениться, и она, верно из мщения, наняла каких-нибудь бабок-колодовок. Внезапное явление полицейского чиновника, принесшего завернутый в бумажку нос и объявившего, что тот был перехвачен по дороге в Ригу с фальшивым пашпортом, — повергает Ковалева в радостное беспамятство. |
| Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять на их прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу развалившихся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик, – и ничего более. Грустно! мне заранее грустно! Но обратимся к рассказу. Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогубиха, по выражению окружных мужиков, были те старики, о которых я начал рассказывать. Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их. Афанасию Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят пять. Афанасий Иванович был высокого роста, ходил всегда в бараньем тулупчике, покрытом камлотом , сидел согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы рассказывал или просто слушал. Пульхерия Ивановна была несколько сурьезна, почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах ее было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица. Легкие морщины на их лицах были расположены с такою приятностью, что художник, верно бы, украл их. По ним можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают наконец капитал и торжественно прибавляют к фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ. Нет, они не были похожи на эти презренные и жалкие творения, так же как и все малороссийские старинные и коренные фамилии. Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь. Они никогда не говорили друг другу ты, но всегда вы; вы, Афанасий Иванович; вы, Пульхерия Ивановна. «Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?» – «Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я». Они никогда не имели детей, и оттого вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих. Когда-то, в молодости, Афанасий Иванович служил в компанейцах , был после секунд-майором, но это уже было очень давно, уже прошло, уже сам Афанасий Иванович почти никогда не вспоминал об этом. Афанасий Иванович женился тридцати лет, когда был молодцом и носил шитый камзол; он даже увез довольно ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него; но и об этом уже он очень мало помнил, по крайней мере, никогда не говорил. |
|
|
