| Это письмо монахини Марии можно сопоставить с теми словами, которые Лев Толстой мог услышать в предсмертные дни от своей сестры – монахини Шамординского монастыря Марии. На «Исповедь» Толстого Елизавета Шахова ответила «Открытым письмом графу Льву Николаевичу Толстому», опубликованным в одесской газете «Новороссийский Телеграф» (1885, 3239), которое было ее собственной исповедью. Открытое письмо графу Льву Николаевичу Толстому Глубоко почитаемый граф Лев Николаевич! Давно, уже несколько лет, с горячим сочувствием, до замирания сердца, одна неизвестная отшельница на далеком севере следит за внутренним переворотом, совершающимся в многодаровитой душе вашей, насколько это доступно в ее уединении. До моей полузатворнической келии доносились слухи о ходившей по рукам и возбуждавшей в обществе разноречивые толки вашей «исповеди». Потом я прочитала в «Гражданине» князя Мещерского «отповедь» на нее покойной нашей писательницы гжи Сахи некой (Кохановской). По поводу именно этой горячей отповеди стали ко мне обращаться некоторые благочестивые люди, из числа моих знакомых, письменно, с вопросами, даже с убеждениями высказаться за или против «обличений» ревнительницы благочестия. Со вниманием и, вместе, с безпристрастием перечитала я не раз пламенное излияние набожной души нашей почтенной писательницы, и – глубоко призадумалась: не над ее порывистыми опровержениями вашего отрицания, вашего умственного брожения (в котором я подметила много нервного разгорячения, неспособного благотворно действовать на обличаемого), но над самим характером такого брожения. Что-то знакомое шевельнулось в моем сердце при разборе тех заблуждений, на которые вооружалась обличительница. «Не нападать бы надо на собрата, подумалось мне, а помочь ему!» Очевидно, нападающая ревнительница благочестия сама никогда не подвергалась испытанию такой борьбы умственной, такому нравственному томлению, какими вы страдаете и до настоящего времени, наш достойно уважаемый и достойно славимый художник-бытописец! Бичевать вас изречениями Св. |
| Ну и что же? Полезно мне это было? С внешней стороны это видели матушки, – они народ любопытный. А Господь видел, что я дьявольское дело делаю, а не Божье. И вот получился у меня конфликт с о. Рафаилом. И меня не то что как-нибудь наградили, а из священства выгнали, запретили в священнослужении. Вот – суд Божий и суд человеческий. Конечно, это сила Божия меня выгнала, она же опять восстановила. Но можно было думать, что я пострадал за какое-нибудь доброделание, за подвиг свой. А Господь дал понять, что тут было бесовское делание, что было тщеславие, мнение о себе: вот, я священник, служу все время, домой приду – молитвы, чтение Слова Божия, да ещё, хоть не молодой уже, скоро 55 лет, делаю сто поклонов вечером, сто поклонов утром – со вниманием! Вот какое сложное духовное дело». Отец Никон имел духовное общение с жившим в Козельске старцем-иеросхимонахом Мелетием (Барминым) (†12 ноября 1959 г.), последним духовником Шамординской обители. Это был человек святой жизни, особый, исключительный. Отец Мелетий был последним постриженником преп. Амвросия Оптинского , который постриг его в 1891 году, в год своей кончины. Отец Мелетий также какое-то время провёл в лагерях. Он был большим молитвенником, отличался исключительным молчанием, был очень немногословным. Спросят его: «Батюшка, ну как жить?» А он отвечает: «Всегда молитесь», – и всё. Вокруг него царил особый благодатный мир, покой. Человек, пришедший к нему на исповедь расстроенным, умиротворялся. С о. Мелетием общался и о. Рафаил, и другие священники; у него окормлялись шамординские сёстры, которых было очень много в Козельске; множество людей приезжало к нему из других мест. Отец Мелетий скончался в глубокой старости, ему было около 96 лет, могила его находится в Козельске. В 1948 году о. Никон переводится в г. Белев, затем в г. Ефремов, далее – в Смоленск. Из Смоленска епископом Сергием он в том же 1948 году был направлен в захудалый в то время приход – в г. Гжатск. Батюшка так и говорил: отправили в ссылку. Очень не понравилось ему здесь сначала. Неприветливо встретили его. Трудно было и в материальном отношении. |
| Все лето 1891 года в Шамордине ожидали своего нового архипастыря. Настоятельница и сестры тревожились и волновались, и обращались к старцу с разными вопросами. – «Батюшка! Как нам встречать владыку?» Старец отвечал: «Не мы его, а он нас будет встречать!» – «Что для владыки петь?» – Старец сказал: «Мы ему аллилуиа пропоем!» Еще как-то сказали ему: «Говорят, владыка хочет много спрашивать у вас». Он ответил: «Мы с ним потихоньку будем говорить, – никто не услышит!» Такими ответами старец, очевидно, намекал на свою близкую кончину, но этих намеков никто из окружавших его в то время не понимал. У некоторых сестер даже было предчувствие близкой кончины батюшки, но ему не хотелось верить, думалось, напротив, что старцу невозможно так скоро умереть. Вот какие строки читаем мы в дневнике одной близкой к старцу сестры: «Несмотря на великое счастье, что батюшка у нас, все предчувствие чего-то страшного не давало мне покоя; и мысль – не последние ли дни батюшка наш проводит с нами, – все отравляла. Я боялась с кем-нибудь заговорить об этом, чтобы не услышать от других, что и им приходят те же мысли. Как-то в разговоре с матушкой я решилась спросить, как она думает об этом. Матушка мне на это тоже сказала, что она боится очень радоваться, – Бог знает, надолго ли так будет. Вероятно, и многим приходила эта мысль. От батюшки мы никогда не слыхали прямого указания на его близкую кончину. Некоторые распоряжения его как будто указывали на это; но тогда все как-то иначе объяснялось, и только после кончины старца стало все понятным». За несколько месяцев до кончины батюшки один петербургский художник, который иногда обращался к старцу за денежною помощью, прислал ему Казанскую икону Божией Матери, копию с чудотворного Ее образа, и при ней имена своей семьи, прося батюшку помолиться за них. Батюшка велел положить записку в киот за икону и сказал: «Царица Небесная Сама будет молиться за них». Один бедный семейный человек, которому батюшка много раз помогал, пред последнею его болезнью письменно обратился к старцу с просьбою помочь ему купить теплую одежду. Батюшка послал ему, сколько было нужно, и при этом прибавил в конце своего письма: «Помни, что это тебе последняя от меня помощь». Монахиня, которой пришлось писать эту записку, говорит, что «последние слова ее меня нисколько не смутили. Я объяснила их себе так, что нужно было написать это ему в предупреждение, чтобы не слишком надеялся». |
| Все ему здесь очень понравилось: „Я и не ожидал, что у вас тут так хорошо, – говорил он, – просто сам остался бы, кажется, жить тут с вами“. Потом, подошедши к окну и заглянув через него вниз к оврагу, сказал: „Да, у вас просто лучше Афона здесь, лучше Афона“. Из „молчанки“ батюшка возвратился домой и больше никуда в этот день не ездил. В четверг после обедни была панихида по матушке Софии и матери Амвросии, и затем общее благословение. В то время как благословлял батюшка, певчие пели ему обыкновенно различные церковные песни: „Заступнице усердная“, тропарь св. Амвросию и т. д. Пели также и „Торжествуй, наша обитель“. В этот же день, после нескольких других священных песней, запели пасхальный канон. Между тем батюшка кончил уже благословлять; слушал и молился. Когда кончили канон, батюшка сам благословил пропеть „Да воскреснет Бог“ – и по окончании этой песни быстро поднялся со своего места и скрылся за дверью. Пение всегда слишком сильно действовало на батюшку… В тот же день утром, после краткого отдыха, батюшка ездил на скотный двор, осматривал постройки, заходил и в „маленький приют“ и долго там оставался. Заходил в каждую комнатку, благословлял всех детей и беседовал с ними. „Большая“ сказала батюшке стихи сочинения их надзирательницы, и сказала их очень мило. Батюшку тронули они до слез. Вот эти стихи. Отец родной, отец святой! Как благодарить тебя, не знаем. Ты нас призрел, ты нас одел, Ты нас от бедности избавил. Быть может, мы теперь бы все Скитались по миру с сумою, Не знали б крова мы нигде, И враждовали бы с судьбою. А здесь мы молим лишь Творца, И за тебя Его мы славим; Мы молим Господа Отца, Чтоб нас, сироток, не оставил! Стихи эти впоследствии положены были какоюто сестрою на ноты. И после того, каждый раз как старец посещал в общине приют, дети пели для него этот кант. Серьезно, задумчиво слушал старец эти детские моления, и часто крупные слезы катились по его впалым щекам. Что думал он в эти минуты – неизвестно. Но можно предполагать, что он в это время обращался сердцем к Царице Неба и земли с молитвою не оставить, после его смерти, собранных им сирот Своим всемощным покровом. Отношение старца к детям всегда было самое нежное, отечески-ласковое. Одна из его близких духовных учениц пишет: „Я была свидетельницею того, как батюшка ежедневно, несмотря на свою слабость, ездил в больницу проведывать больных детей; как баловал их, – даст то конфетку, то пряник, приласкает их, пошутит“. |
| Внешняя жизнь старца в Оптинском скиту протекала следующим образом. День его начинался часа в четыре — пять утра. В это время он звал к себе келейников, и читалось утреннее правило. Оно продолжалось более двух часов, после чего келейники уходили, а старец, оставшись один, предавался молитве и готовился к своему великому дневному служению. С девяти часов начинался прием: сперва монашествующих, затем мирян. Прием длился до обеда. Часа в два ему приносили скудную еду, после которой он час-полтора оставался один. Затем читалась вечерня, и до ночи возобновлялся прием. Часов в 11 совершалось длинное вечернее правило, и не раньше полуночи старец оставался, наконец, один. Отец Амвросий не любил молиться на виду. Келейник, читавший правило, должен был стоять в другой комнате. Однажды, один монах нарушил запрещение и вошел в келью старца: он увидел его сидящим на постели с глазами, устремленными в небо, и лицом, осиянным радостью. Так в течение более тридцати лет, изо дня в день старец Амвросий совершал свой подвиг. В последние десять лет своей жизни он взял на себя еще одну заботу: основание и устройство женской обители в Шамордине, в 12 верстах от Оптины, где кроме 1000 монахинь имелись еще приют и школа для девочек, богадельня для старух и больница. Эта новая деятельность была для старца не только лишней материальной заботой, но и крестом, возложенным на него Провидением и закончившим его подвижническую жизнь. 1891 год был последним в земной жизни старца. Все лето этого года он провел в Шамординской обители, как бы спеша закончить и устроить там все незаконченное. Шли спешные работы, новая настоятельница нуждалась в руководстве и указаниях. Старец, повинуясь распоряжениям консистории, неоднократно назначал дни своего отъезда, но ухудшение здоровья, наступавшая слабость — следствие его хронической болезни заставляли его откладывать свой отъезд. Так протянулось дело до осени. Вдруг пришло известие, что сам преосвященный, недовольный медлительностью старца, собирается приехать в Шамордино и увезти его. Тем временем старец Амвросий слабел с каждым днем. И вот — едва преосвященный успел проехать половину пути до Шамордина и остановился ночевать в Перемышльском монастыре, как ему подали телеграмму, извещающую его о кончине старца. Преосвященный изменился в лице и смущенно сказал: «Что же это значит?» Был вечер 10 (22) октября. Преосвященному советовали на другой день вернуться в Калугу, но он ответил: «Нет, вероятно такова уж воля Божия! Простых иеромонахов архиереи не отпевают, но это особенный иеромонах — я хочу сам совершить отпевание старца». |
| В.П. Быков Заключение Заканчивая описание всего вышеизложенного, я, прежде всего, приношу свою искреннюю, сердечную, благодарность Милосердному Господу Богу, призревшему на меня, нечестивого, с высоты своей Божественной праведности и во исполнение Своих великих заветов: насытить алчущего правды, оказать благодушие заблудившейся, но всегда искавшей Его; помогшему мне выбраться из бездны погибели теми мудрыми путями, которые были ведомы только лишь Ему Одному и до последнего момента непонятны мне, и через тех людей, которые, исполняя Его волю, казались мне моими врагами. Точно также я приношу свою благодарность всем тем, кто стремился отвлечь меня от захватывавшего зла, начиная с представителей родного мне православия и кончая людьми всех инославных христианских исповеданий в России и за границею; затем, тем из моих друзей, которые предупреждали меня о грозившей опасности, и которым я в свое время не внимал. Считаю своим нравственным долгом еще раз выразить глубокую признательность беспощадным образом бичевавшему меня с моей ересью И.Е.Айвазову, и этими бичеваниями не дававшего покоя моей усыпленной душе до тех пор, пока она не проснулась. Это были первые мои врачи, которые поставили диагноз моей болезни. Сердечное и молитвенное спасибо тому смиренному иноку архимандриту, который направил меня в Оптину пустынь и этим указал самое верное лечение моего недуга. Вечная молитва и смиренная, глубокая благодарность высокоуважаемым старцам: Анатолию, Феодосию, Нектарию и Герасиму, произведшим, своими молитвенными назиданиями и трудами самую серьезную и решительную операцию над моей зараженной гангреной греха душою, совершенно не знавши меня. Наконец, великое спасибо, искреннее спасибо матушке Софии, с любовной бережностью сестры милосердия наложившей на меня последнюю повязку исцеления. А обителям: Тихоновой пустыни, Сергиева скита, Оптиной пустыни, Шамординской пустыни, Свято-Троицкой общине и Общине «Отрада и Утешение» – великую благодарность за то, что они непозыблемым, неукоснительным выполнением своего принятого ими на себя тяжелого служения; своим молитвенным отношением к Господу Богу; своим кротким, смиренным и любовным отношением ко всякому, приходящему в их обители; строгим исполнением своего долга, не ради людей и не ради земных наград, а ради Господа нашего Иисуса Христа, создавали и создают ту атмосферу вокруг своих обителей, которая, как яркие лучи восходящего солнца, отогревала мою застывшую душу, размягчала кору, покрывающую мое греховное сердце, и делала его восприимчивым к тем целительным лучам Божественного милосердия, которое Господь ниспосылал на меня через указанных выше работников на ниве Божией, подвижников духа и молитвенников. |
| Л.Н. Толстой был очень дружен со своей сестрой, шамординской монахиней, и за несколько дней до смерти приезжал к ней, желая остаться в Оптиной… Но сильнее его предсмертных желаний оказалось завещание, данное в ответ на отлучение от Церкви: не подпускать к нему священников на смертном одре. О трагических последних днях Льва Толстого, о его во многом биографическом романе «Анна Каренина», испытанных им бесовских нападениях и попытках вернуться в Православие – рассказывает в беседе с сотрудниками нашего портала Дмитрий Владиславович Менделеев . М.В.Нестеров. Портрет Л.Н.Толстого. 1907. Хост. Масло Недавно была годовщина смерти Льва Николаевича Толстого – 105 лет со дня его трагической кончины. Трагической – потому что ему так и не удалось исповедоваться и причаститься перед смертью: близкое окружение, дочь, к сожалению, не пустили старца Варсонофия к умирающему Льву Николаевичу. Всё могло бы быть по-другому, если бы их встреча состоялась. И многое говорит о том, что сам Толстой хотел этого. 10 лет, которые он прожил в отлучении от Церкви, он чувствовал себя живым трупом – это название его пьесы само говорит о многом. Он ощущал эту свою оторванность и страдал, хотя публично высказывался совсем в ином духе. Надо понимать его характер: у Льва Толстого было очень развито чувство противоречия. Из дневников Толстого видно, что он искал возвращения ко Христу. Вот, к примеру, один из отрывков, записанный 29 октября 1910 года: « 29 октября . Оптина пустынь – Шамордино. Спал тревожно, утром Алеша Сергеенко. Я, не поняв, встретил его весело. Но привезенные им известия ужасны. Софья Андреевна, прочтя письмо, закричала и побежала в пруд. Саша и Ваня побежали за ней и вытащили ее. Приехал Андрей. Они догадались, где я, и Софья Андреевна просила Андрея во что бы то ни стало найти меня. И я теперь, вечер 29, ожидаю приезда Андрея. Письмо от Саши. Она советует не унывать. Выписала психиатра и ждет приезда Сережи и Тани. Мне очень тяжело было весь день, да и физически слаб. Гулял, вчера дописал заметку в “Речь” о смертной казни. Поехал в Шамордино. Самое утешительное, радостное впечатление от Машеньки, несмотря на ее рассказ о “враге”, и милой Лизаньки. Обе понимают мое положение и сочувствуют ему. Дорогой ехал и все думал о выходе из моего и ее положения и не мог придумать никакого, а ведь он будет, хочешь не хочешь, а будет, и не тот, который предвидишь. |
| «По усиленной просьбе духовных детей старца, – передает г-жа N., – иеромонахом В. расшит был наглазник (большой параман), и нам показали лицо старца. Оно было чудное, светлое и с выражением привета, такое, какое бывало у батюшки, когда он встречал после долгой разлуки дорогих своих духовных детей. От жара ли свечей или тесноты даже капельки пота были заметны на светлом личике старца, как у живого. Но тут случилось со мною нечто из ряда вон выходящее. Я стояла с правой стороны гроба подле самого подсвечника, так близко, что мои руки касались края гроба; смотрела пристально на родного батюшку, стараясь запечатлеть в своей памяти навсегда черты его лица. Сзади меня неподалеку находилась дверь кельи М. Т., батюшкиной внучки, в которой последнее время часто батюшка находился и занимался с народом. Слышно, кто-то оттуда сзади подошел ко мне и с правого моего плеча нагнулся над самым моим ухом; и вот я услыхала недовольный, даже гневный, громкий голос самого батюшки отца Амвросия. Смысл слов его выражал то, зачем смотрят его лицо. Это была одна минута. Со страшным испугом я отлетела в противоположную сторону и очутилась у дверей настоятельских келий. Не скоро я оправилась от испуга. Больше я лица батюшкина уже не видала, хотя его открывали много раз до того времени, как совершен был над ним чин погребения. Я каждый раз отходила. Сказала я тогда об этом только одному батюшке отцу Иосифу. Чтобы разъяснить это обстоятельство, я должна несколько отклониться в прошлое. Почти за четыре года до кончины старца умерла матушка София, первая настоятельница Шамординской общины. Бывши еще мирской, я приезжала на похороны ее. После похорон поехала в Оптину к старцу, чтобы побывать у него лично для себя, а кстати и выразить ему сожаление о кончине его любимой ученицы монахини Софии. Попала я к батюшке поздно вечером и была принята им на общем благословении. Тут много было приехавших сестер из Шамордина. На выраженное мною сожаление о покойной батюшка сказал: «Да! Мало пожила, а заставила многих полюбить себя». На мои же слова: «Как она мертвая была хороша! Спаси Господи сестер, – они мне ее открывали и показывали, хотя я и не просила их об этом», – батюшка грустно сказал: «Прибежали ко мне все в слезах в первую минуту (матушка София скончалась в Оптиной, и тело ее перенесено было в Шамордино): позволь да позволь расшить схиму и открыть, чтобы им смотреть; а схимников по уставу открывать не следует. Я, на их горе, поддался; а теперь кто видел ее лицо и клади поклоны целый год с молитвой: «Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешную и прости мою неслыханную дерзость смотреть лицо схимника», – и при этом три поклона утром и вечером». Я так и клала поклоны с молитвой целый год. Вот старец и за себя был недоволен, что дерзко смотрели его лицо, а больше всех я, грешная». |
| При том здоровье старца с течением времени стало ослабевать до последней крайности, а ропот на него посетителей увеличивался, так как в особенности теперь, при огромном стечении народа, многим из них приходилось очень долго ждать его приема. А старец и рад бы был удовлетворить всех, но силы совсем оставляли его. Часто в наступившую зиму, как передают шамординские сёстры очевидицы, приходилось видеть его лежащим навзничь в полном изнеможении. Бледное истомленное лицо его выражало страдание; голос совершенно покидал его, и глаза были закрыты. При виде всего этого сердце сжималось от жалости. Сам батюшка нередко со скорбью говорил: «Ведь не верят, что я слаб, – ропщут». И однако ж этот полуживой старец не только никогда не терял присутствия духа, но так же всегда был спокоен и весел, как и при самых благоприятных обстоятельствах, и своей веселостью и шутливыми рассказами умел разгонять в окружавших его самое мрачное уныние. В эту последнюю зиму пребывания его в Шамординской общине все сёстры обители, от чрезмерной слабости старца и от других разных неприятностей, были однажды в мрачном настроении духа. Болезненный старец собрал последние свои силы и с веселым видом вышел в комнату, куда собрались и сёстры. Сначала он кое-кому из них поодиночке говорил что-нибудь в утешение, от чего все лица мало-помалу прояснялись, а наконец вообще перед всеми так насмешил, что разогнал и последние остатки уныния. А еще однажды окружавшие старца сёстры стали говорить ему со скорбью: «Какое нам счастье жить при вас и иметь вас, батюшка! А придет время – не станет вас с нами. Что мы тогда будем делать?» Батюшка усмехнулся, оглянул всех сидевших с такой любовью, с какою умел глядеть он один, и, покачав укоризненно головой, сказал им в утешение: «Уж если я тут с вами всё возился, то там-то от вас уж, верно, не уйдешь». Рядом с описанными скорбями и крайним недугованием батюшки отца Амвросия постоянно было неблаговоление к нему высшего духовного начальства, в особенности обострившееся к концу его жизни. |
| Некоторые из них отправились сопровождать гроб. А оставшиеся со слезами или с подавляемой гнетущей скорбью следили за удаляющимся дорогим своим сокровищем. Жгучую свою скорбь они, впрочем, растворяли надеждой, что «родной батюшка» не оставит их – духом своим всегда пребудет с ними и во всём будет помогать им. И это верно. Молитвы почившего неусыпным стражем охраняют созданную им обитель, и сам он как прежде, так и теперь является для обитательниц ее Ангелом Хранителем. Погода в этот день была ненастная. Холодный осенний ветер насквозь пронизывал путников, а непрерывный дождь, то стихая, то усиливаясь, совершенно растворил землю. Но ничто не могло попрепятствовать почитателям старца выказать ему свое усердие. Гроб всё время, до самой Оптиной пустыни, несли на руках попеременно то сёстры общины, то оптинские монахи или и некоторые мирские лица, желавшие до самого конца доказать свою любовь и преданность к своему почившему наставнику. А был один в числе почитателей старца даже из именитых людей, который всю дорогу нес его гроб бессменно, переходя только во время остановок с одной стороны на другую. Тысячи народа на протяжении более версты шли и ехали за гробом. Шествие было медленное. Часто, несмотря на дождь и холод, останавливались для совершения заупокойных литий. К концу, впрочем, шествия, по случаю проливного дождя, литии служились уже на ходу без остановок. Когда подходили к лежащим на пути селам, перенесение останков старца сопровождалось погребальным колокольным перезвоном. Священники в облачениях, с хоругвями и иконами, выходили навстречу из церквей. Выступали поселяне, молились, многие из них целовали гроб покойного и затем присоединялись к сопровождавшим его. Таким образом, по мере приближения к Оптиной пустыни толпа всё росла и росла. Гроб почившего старца бессменно, от Шамординской общины и до самой Оптиной пустыни, сопровождал в облачении один иеромонах Иларий, который во всё время шествия служил и литии 185 . Замечательно, что горевшие свечи, с которыми несли тело покойного старца, во всё продолжение пути, несмотря на сильный дождь и ветер, не угасали. |
|
|
