| Из слов батюшкиных на общих благословениях много осталось у меня в памяти, а многое и забылось. Так, нередко говаривал он: «Благое говорить – серебро рассыпать, а благоразумное молчание – золото». «Лучше предвидеть и молчать, чем говорить и потом раскаиваться». «Вот я как бы закидываю удочку о многих концах и крючках. На каждом из них – добыча. Умейте только брать». «Отчего человек бывает плох? Оттого, что забывает, что над ним Бог». «Кто мнит о себе, что имеет что, тот потеряет». «Люди с фарисейской правдой Царствия Божия не наслéдят. Правда наша в сём случае выходит кривда». На вопрос из толпы слушавших: что это, батюшка, значит? – старец сказал: «Это те, которые напоказ молятся, творят милостыню». Лицо старца в это время было крайне серьезно. Что несравненно легче изучить дело, нежели его исполнить, – говорил: «Теория – это придворная дама, а практика – как медведь в лесу». «Научить человека жизни духовной очень трудно. Это всё равно, – продолжал старец в шутливом тоне, – что выучить мужика сказать слово «секретарь». Он всё будет говорить «слекатарь». Ты говоришь ему: вот тебе рубль, скажи только «секретарь», а он выговаривает по-своему: «слекатарь». Ну, повторяй за мной: се. И тот говорит: се-кре-кре-тарь-тарь. Ну, говори теперь один раздельней: се-кре-тарь. Говорит неспеша: сле-ка-тарь». Тут из толпы кто-то сказал: «Батюшка! Вы говорите часто притчами. Не знаешь, как понять». Старец отвечал: «Свет разделен на умных и дураков. Вот сошлись раз мудрый и дурак. Мудрый, подняв палец кверху, указал на небо, а потом показал на землю, подразумевая при сём, что Господь создал небо и землю. А стоявший тут дурак объяснил себе действия мудреца по-своему, будто он ими подавал дураку такой намек: вот я тебя возьму за волосы, вздерну вверх, да и брошу на землю. Тогда и дурак, в свою очередь, поднял палец, показал вверх, потом на землю и, наконец, провел еще рукой кругом, подразумевая при сём: а я тебя вздерну кверху, потом ударю оземь и оттаскаю за волосы. Мудрец же его движения понял так: Творец создал небо и землю и всё окружающее» 154 . |
| Некоторых посетителей обители он всячески отговаривал ехать к нему в Шамордино, в полной уверенности, что вот-вот старец оттуда вернется. Посетители же, поживши день-другой в Оптиной и не видя возвращения батюшки, уезжали в Шамордино. Не раз настоятель, при личном свидании со старцем, всячески просил его возвратиться в свою обитель, но из неоднократных неудачных попыток вернуться в Оптину батюшка заключал, что есть воля Божия остаться ему в общине, а потому и отца архимандрита убеждал смириться под крепкую руку Божию ( 1Пет.5:6 ). Отец же Исаакий, видя, что для старца в Шамордине начали уже подготовлять зимнее помещение, находился по этому случаю в глубокой скорби. «Отъезд мой домой наставал, – продолжает рассказывать о себе, а кстати и в пополнение шамординских обстоятельств, г-жа N., – но я не решалась спросить старца, где он намерен зимовать. Начались заморозки, которые в тот год, после жаркого лета, рано наступили. Вещи мои все были в скиту. Раз вечером, пред 7-м числом сентября 171 , пришла я с детьми к старцу и решилась спросить его, поедет ли он в Оптину и как мне быть с вещами. Батюшка отвечал мне: «Да теперь уже вы поезжайте туда на праздник и, кстати, возьмите свои вещи». Мне стало страшно тяжело, и я сказала: «Пускай дети поедут и возьмут вещи, – я не могу». Батюшка спросил меня: «Отчего?» Я ответила: «Ни батюшку отца Иосифа, ни скита, ни монастыря я не могу видеть без вас; мне их горе тяжело». Батюшка сказал: «Зачем же так? Надо теперь менять свой характер, чтобы для тебя было всё равно, Оптина – Шамордином, а Шамордино – Оптиной». Но я ответила ему: «Батюшка! Я скорби батюшки отца Иосифа не понесу; вас до сей поры там монахи ждали». «Ну, пошли детей», – заключил старец. И правда, чего я ожидала, то и случилось. В первый раз скит встретил праздник без батюшки. И дети мои вернулись, особенно старшая, с глубоким грустным впечатлением. Особенно им тяжело было видеть батюшку отца Иосифа, который даже просил мою дочь, как она мне сказала, ничего не говорить старцу о той скорби, которую она заметила в нём. |
| Нет. Он на пороге остановился, взглянув куда-то выше наших голов к печке, и стоял так с минуту. Глазки его были полны необыкновенного огня и грозны. Все мы вздрогнули, так как все до одной заметили это. Затем батюшка сошел с приступок и стал спокойно всех благословлять направо и налево. Дошедши до меня, он неожиданно сел на стул, за которым я стояла. Когда таким образом очутилась я подле старца и стала перед ним на колена, всё искушение от меня тотчас отлетело; глубокое раскаяние в моей непрошеной мысли охватило меня. Батюшка же приподнял свою палочку и, постучав ею крепко об пол, сказал: «Уж я прогоню эту черную галку», – и встал. Тогда я сказала: Батюшка! Возьмите меня на минутку, – я к завтрему готовлюсь». Но старец перекрестил меня большим крестом и ласково сказал: «Ну, нет не могу; завтра придешь». Наутро, приобщившись Святых Христовых Таин, я пошла к батюшке с твердым намерением рассказать все смущавшие меня против него помыслы, несмотря на то что после всего, дарованного мне им, мне было перед ним стыдно и я не знала, как начать говорить. Старец сейчас же меня принял. Он лежал на своей постельке. Личико у него было такое светлое, веселое. Я подошла и, став на колени, сказала: «Простите меня, батюшка». Батюшка перекрестил меня и так скоро весело мне сказал: «Бог тебя простит». Мне почувствовалось на душе легко. Батюшка не спросил меня, в чём я была виновата, и ничего не дал мне сказать. Но, приласкав меня, крепко дернул за колокольчик, а вошедшему келейнику велел позвать приехавших издалека каких-то монахинь. Меня же оставил стоять подле себя и, положив головку на мою голову, говорил с ними, а потом всех нас отпустил. Я вышла радостная, недоумевая только, почему я так легко отделалась. Батюшка до той поры всегда спрашивал, в чём я чувствовала себя виновною. А когда, бывало, скажешь: «Что вам говорить? Вы сами всё знаете», он ответит: «Я-то знаю, да ты-то говори». А тут батюшка прямо простил, и совесть моя успокоилась. Прошло после этого дня три, и я уже всё забыла. |
| Всем было видно, что батюшка еле жив, но, как замечено выше, никто из окружавших его не ожидал близкой его кончины. Для него в начале сентября приготовлена была этим летом исправлявшаяся келья. По обычаю, отслужен был молебен с водосвятием, и старец из келий настоятельницы перешел в нее. Настоятельница же, всегда и во всём поступавшая по воле старца, в то время спросила его: «А где же мне, батюшка, благословите жить?» «Теперь, – ответил он, – можешь жить где захочешь». – «То есть как же это?» – «Да так, где хочешь, там и живи, – хоть тут, хоть там». – Опять намек на близость кончины, не понятый настоятельницей. В общине к этому времени хотя работы, по недостатку денег, сократились, но самые необходимые постройки всё еще продолжались. Некоторые, особенно расположенные к старцу лица, по его благословению, строили для себя в общине кельи, чтобы поместиться здесь поближе к батюшке, между тем как дни его были уже сочтены. О сих последних днях мы и расскажем, со слов шамординских очевидиц, сколько возможно подробнее – день за днем. 21 сентября была суббота. По обыкновению, приехал из скита иеромонах служить у старца бдение, но батюшка с утра чувствовал себя слабее обыкновенного, а к концу дня так ослабел, что не мог слышать пения и чувствовал озноб. «Батюшка ослабел, батюшка захворал», – слышалось во всех концах монастыря. Все сильно встревожились, хорошо понимая, что для слабого, почти восьмидесятилетнего старца нужно немного, чтобы подкосить его жизнь. С другой стороны, мысль о том, что батюшка может умереть, была так ужасна и казалась такой невероятной, что никто на ней не останавливался. Все успокаивали себя тем, что «Бог милостив; да батюшке и нельзя умирать, – он так еще нужен». Подобная борьба страха и надежды испытывалась и прежде каждый раз, когда старец сильно заболевал. Так было и теперь. 22-го, в воскресенье, батюшка стал жаловаться на боль в ушах; несмотря на то, он продолжал заниматься монастырскими делами, даже принимал некоторых посетителей, шутил, и вообще был весел. |
| С неумолкаемой молитвой и молением старец всячески заботился о водворении внутреннего порядка в юной своей обители: о благочинном отправлении служб церковных, о разумном и внятном чтении и пении, о должном отношении сестер к своей начальнице, которая, как особа духовная, помогала ему в духовном окормлении находившихся под ее управлением ревнующих о спасении душ, в особенности новоначальных. Затем, старец входил во все хозяйственные дела. Без его совета и благословения ничто в обители не делалось. Все постройки производились по его плану и указанию. Вызвав из скита некоторых монахов, понимающих строительное дело и вообще хозяйство, болезненный старец через них делал свои распоряжения. При этом он часто выказывал удивительный дар прозорливости. Придет к нему, например, главный, заведовавший шамординскими постройками монах. «Ну, отец Иоиль, – скажет старец, – песку теперь тебе навозили; аршина... (батюшка точно прикидывает в уме) аршина два с половиной глубины будет. Или не будет?» «Не знаю, батюшка, – ответит монах, – смерить не успел». Еще раза два спрашивает старец о песке, и всё не мерили. А как смеряют, непременно окажется так, как он говорил. Или начнет старец прикидывать план какого-либо здания – скажет: «Аршин 46 будет?» План этот затем переиначивают, делают длиннее или укорачивают, а как здание будет готово, непременно окажется в нём 46 аршин. Кроме сего старец по-прежнему с утра и до вечера принимал народ и занимался перепиской с просившими у него советов и наставлений. В особенности принимал он самое живое участие в ближайших к нему духовных детях, отнюдь при этом не стесняя их свободы, а ожидая собственного их благого произволения в служении Господу. Для примера, а кстати и для пополнения шамординских обстоятельств, продолжим рассказ вышеупомянутой г-жи N. «К концу сентября 1890 года, – говорит она, – пришла я к батюшке узнать от него окончательное о себе решение. Сам старец не стеснял нашей свободы и ничего положительного еще не говорил мне о монастыре, предоставляя это на мое усмотрение. Мне же очень трудно было самой решить свою участь. Дети мои страшно меня смущали. В старшей заметно было колебание, а меньшая, моя крестница, как видно было, ни о чём не думала, кроме настоящего. Но это-то и было для меня задачей. Весной того года она окончила науку. Надо было теперь подумать, как ее устроить и какое дать ей занятие. Батюшка скоро меня принял и на мой вопрос – как мне быть со своей крестницей, хлопотать ли выдать ее замуж, – как будто ничего не зная, вдруг спросил меня: «А вы-то сами обе как думаете устроиться?» Я ответила: «Батюшка, вы сами знаете – как: я жду только вашего слова и из вашей воли не выйду». «Нет, – сказал батюшка, – это ты уже сама скажи». Я опять спросила о своей крестнице, как с ней-то быть, за нее хотят свататься. Но батюшка опять задавал мне вопрос: «Да вы-то сами как устроитесь?» Так я и ушла от старца, ничего от него не добившись. |
| День был июльский, жаркий. Я сильно утомилась дорогой и, вечером возвращаясь к дому, сказала себе мысленно: «Батюшка! Что же ты меня оставил без помощи? А обещал». Кто-то в это время шибко проехал мимо меня на извозчике. Я, занятая своими мыслями, не обратила на него внимания. А вышло так: подошла я к дому, и ехавший подъехал, и мы вместе вошли на крыльцо. Ехавший оказался приятель моего покойного мужа, тульский помещик, которого я не видала года два. Он много был обязан моему покойному мужу своим состоянием и даже косвенным образом был его должник. Быв проездом в N., он захотел отыскать и повидать меня. Посидев у меня, он сказал: «Вы знаете, как я был дружен с вашим мужем и любил его! В память этой моей дружбы к нему прошу я вас принять от меня 50 рублей». Я поблагодарила его. Эти 50 рублей и помогли мне с детьми дожить до пенсии. Спустя немного времени по кончине мужа родной мой брат стал было звать меня жить подле него, на его полном содержании, до получки мною пенсии, говоря: «Лучше будешь жить у меня, нежели одолжаться посторонними и занимать казенный угол, через который уже была неприятность». Не делая уже ничего без благословения старца, я написала ему о предложении брата, быв вполне уверена, что батюшка не замедлит мне благословить это. Каково же было мое удивление! Получаю от батюшки очень скорый ответ. Он не только не благословляет меня переходить к брату и пользоваться его содержанием, но, во избежание дальнейших неприятностей, велит немедленно мне перейти из трех в одну комнату, а две отдать. Я ничего не могла понять. Мне показалось это даже ужасно. После обширного помещения, которое занимали мы прежде, и в трех комнатах казалось тесно. А тут батюшка велит нам втроем поместиться в одной комнате. Проплакав целый день и нароптавшись на старца (признаюсь в своем малодушии), я стала придумывать, как бы устроиться в одной комнате. И что же? Как стала об этом думать, то так хорошо придумала и устроилась как нельзя лучше. Это было в ноябре месяце, а в марте мой брат неожиданно умер. |
| Но вот Господь восхотел еще испытать до конца нас, для вразумления нашего. К нам в дом занесен был тиф через прислугу, и мы все перезаразились. Первый из семьи заболел тифом мой муж. Три недели могучий его организм боролся с грозившей ему смертью, но вынес. На 21-й день горячка оставила его, но сделалось осложнение. Неизвестно отчего, заболела его пораженная нога, в верхней части которой образовалась опухоль с острой болью по временам, особенно по ночам, которые больной проводил без сна, метаясь от боли из стороны в сторону. Притом нога всё больше пухла и рдела. От докторов, не понимавших болезни, не было помощи. Больной лежал и страдал невыразимо. Решили почему-то наложить бинт на всю ногу. Был приглашен для этого хирург. При осматривании ноги этот последний определил внутри ее нарыв и что нога полна гноя. Сделан был разрез на три вершка глубины и выпущена материя. Больной получил облегчение, но далеко не выздоровление. Через несколько дней начались опять те же страдания – нога опять пухла. Пришлось в другом месте сделать прокол. Потом опять и опять прокалывали несколько раз, и ранки, выделив материю, затягивались. Дошло до того, что невозможно было дальше делать прокола. Все ранки, несмотря на тщательный уход, загнаивались; нарастало как дикое мясо, и доктор сказал, что прокалывать больше невозможно. Больной лежал на спине три месяца кряду. Нога была как бревно. Нервы были так чувствительны, что прикосновение белья причиняло ему боль. Не выносил он малейшего шума. В комнату входила только я одна, и то в чулках по ковру. Опухоль ноги шла всё выше и выше. Я не выдержала и опять послала за доктором. Но тот, осмотревши ногу, отнял у меня уже всякую надежду на выздоровление больного. Вот тут-то мысль обратиться к молитвам великого старца в первый раз пришла мне в голову, что я тогда немедля и исполнила. А сделать это для меня было очень удобно. Я узнала, что одна моя родственница, духовная дочь старца, гостит в Оптиной. Я подробно описала ей состояние больного мужа, прося ее передать всё батюшке и попросить его святых молитв. |
| Кто тащил ему скамеечку, кто коврик, кто мешок с чулками. Но вот пролетка останавливается. Вперед приехавшая матушка ожидает батюшку уже у крыльца того корпуса, куда он должен подъехать. Батюшку на руках почти высаживают из экипажа и ведут по кельям. Только что войдет батюшка в двери, как они тотчас же запираются, и хозяйки остаются наедине беседовать с батюшкой. Матушка и все, кому только удалось захватить какую-нибудь из дорожных принадлежностей батюшки, как-то: мешок, калоши, ряску, очки, рукавички, стул, – ожидают батюшку в коридоре или сенях, а вся остальная толпа у крыльца корпуса, осчастливленного посещением высокого и дорогого гостя. Но вот батюшка обошел уже все кельи и снова показался в дверях. Начинается великая суетня: «Где батюшкина ряска? У кого калоши батюшкины? Очки, очки давайте скорее батюшке!» Все суетятся и радуются, что снова видят батюшку. Хозяек же указывать нечего, – лица их сами себя выдают. Как только заметишь сияющее восторгом лицо, так прямо и спрашиваешь: «А ты разве в этом же корпусе живешь?» «В этом, в этом! Вот нам ныне счастье-то! Батюшка-то родной посидел у нас, помолился, (то-то и то-то) сказал». «А что же ты с ним занималась?» Кто скажет: «Занималась, да еще как хорошо-то! Уж так батюшка утешил меня, родной, ну и пробрал также, а уж зато легко теперь стало на душе»; а кто ответит: «Нет, где ж батюшке со всеми теперь заниматься? Да мне теперь и не до занятий, – я не знаю, о чём говорить теперь с батюшкой, у меня и скорбей теперь никаких нет». Возвращался батюшка домой часу во втором, кушал, отдыхал, а после отдыха снова отправлялся объезжать корпуса до всенощной или вечерни. За всё время своего пребывания у нас батюшка перебывал во всех корпусах, не пропустил ни одной кельи, ездил и на Лапеху 165 , был во всех сараях и амбарах. Во вторник принесли батюшке к вокзалу носилки, приготовленные сёстрам для ношения камней для постройки храма. Батюшка благословил их и сам пробовал, ловки ли они. Погода всё время была отличная. В субботу лишь к вечеру пошел дождь и шел перерывами до половины следующего дня, а затем снова прояснилось и стало еще лучше, так как не было уже той духоты и зноя, как в первые дня пребывания батюшки. |
| И так батюшка благословил меня образом своего Ангела. Вот до чего он был прозорлив! На мои слова: «Всем бы я была довольна, да вы, батюшка, от меня далеко», – старец сказал: «Ближние мои далече от меня стали. Близко, да склизко, далеко, да глубоко.» Раз при отъезде из Оптиной мне что-то очень тяжело было расставаться со старцем. Кстати, в тот день батюшка был очень слаб. Меня же за последнее время стала преследовать мысль о смерти старца. И одного я всего больше боялась, как бы это не случилось в мое отсутствие. Я пришла к батюшке проститься и, не смея даже произнести перед ним слово «смерть», только сказала: «Батюшка! Отъезжая всегда от вас, я одного боюсь, как бы не случилось это без меня». Родной батюшка сей же час понял, о чём я говорю, и так ответил мне: «Нет-нет; будь покойна, при тебе». Что и случилось после этого разговора через четыре года. Господь сподобил меня быть при кончине старца и даже в самой его келье. Через год после этого (стало быть, за три года до своей кончины) старец сильно заболел. Я была дома в своем городе и, прослышав о тяжкой его болезни, сильно скорбела и беспокоилась, узнавая письменно и телеграммами о ходе болезни. Сама же ехать не могла, – одно, данное мне старцем, дело держало меня. Вырвавшись только на третьей неделе Великого поста, когда уже старцу было немного лучше, я поехала к нему с дочерью. Вечером поздно старец нас принял. Он лежал уже в своей спаленке на постельке. Взглянув на батюшку, я испугалась страшной перемены его личика, и слезы невольно потекли у меня из глаз. Батюшка встретил меня словами: «Хоть плыть, да быть.» Этим он определил трудность моего путешествия при полном разливе рек. Затем продолжал: «Дураки! Вымолили-таки меня: остался еще для вас пожить». Я стала подле него на колени и сказала: «Слава Богу, батюшка». Он мне в ответ: «Дурень! Да ведь мае трудно, невозможно становится жить». Я ничего не могла на это ответить. Всё это говорил он как бы недовольным тоном. Вероятно, чтобы удержать мои слезы, которые невольно текли, старец еще продолжал: «Ну что ты приехала? Я болен, заниматься не могу». |
| 4 июня. На другой день я пошла передать батюшке о полученном мною известии с просьбою отпустить меня домой. Но он наотрез отказал: «Оставайся тут: теперь уж дело кончено, и тебе нечего торопиться, – ведь не поможешь уж». Когда я рассказала подробно о чудном исцелении Е. от страшной ее болезни, он с укором спросил меня, отчего я не привезла ее к нему. Велел непременно привезти; говорил, что ей нужна исповедь; видно, что она благочестивая девочка, на которую все гадости институтские легли тяжело и требуют очищения. На мои же слова, когда ее привезти, не весной ли будущего года, ответил: «Ну хоть весной.» Замечательно говорил, как должно принимать неблагодарность людей: «Если делаешь добро, то должно его делать только лишь для Бога. Почему на неблагодарность людей и не должно обращать никакого внимания. Награду ожидай не здесь, а от Господа на небесех; а если ждешь здесь, то напрасно и лишение терпишь». Представил пример, бывший здесь в Оптине, во время еще отца архимандрита Моисея . Кто-то вложил большой вклад в здешнюю обитель, а по времени, остановившись в гостинице, потерпел невнимание к себе со стороны гостиного монаха. Оскорбившись очень этим, он пожаловался отцу Моисею, прибавив, что его, даже как вкладчика, не почтили. Отец Моисей ответил ему так: «Если вы сделали вклад ради того, чтобы вас здесь ублажали и чтили, а не ради Господа, то напрасно и беспокоились делать это; ибо чем можем воздать вам мы, бедные и грешные? Делая же для Господа, человек не должен искать благодарности и особенного внимания от тех, кого он ублаготворяет». Этот рассказ для меня был очень поучителен. Насчет осуждения и замечания чужих грехов и недостатков батюшка сказал: «Нужно иметь внимание к своей внутренней жизни, так чтобы не замечать того, что делается вокруг тебя. Тогда осуждать не будешь». Привел также в пример одного царедворца, который жил при царском дворе и окружен был всей мирской суетой, но так был внимателен к своей внутренней жизни, что ничего не замечал вокруг себя. «Так и нам надо жить. Обличать же других не всегда следует». Рассказал при этом эпизод из жизни Оптинских старцев: «Пришел какой-то к ним монах и начал рассказывать такое вранье, что он дал одному архиерею взятку в пять тысяч, а другому три тысячи. Старцы же, потупя взор в землю, спокойно молчали, чем выказали свое смирение и пристыдили болтуна. К неправде земной нужно относиться равнодушнее. Ведь апостол сказал, что мы ожидаем нового неба и новой земли, где правда обитает. Значит, на нашей земле не живет правда, почему и огорчаться очень не надо, когда видишь здесь на земле неправду.» |
|
|
