| 194 Списание Сифа Антиоха... – Автором «Стефанита и Ихнилата» назван Сиф Антиох. Это имя – Симеон Сиф – встречается в греческих рукописях. Сиф был протовестиарием (придворный чин) антиохийского дворца, отсюда в славянских текстах появилось второе имя – Антиох. В некоторых славянских рукописях он назван просто Антиох, с прозванием Великий. 196 ...озврех... – Греческое слово θς (шакал) славянский переводчик не смог перевести, потому что в славянских языках слова «шакал» не было (оно попало в наш язык только в XIX в. через французский язык из персидского). Переводчику пришлось использовать слово «зврь» или словосочетание «некий зврь». Но если главные герои (шакалы) имеют собственные имена и автор может их во всех случаях называть этими именами, не объясняя, кто они такие, то в других притчах, где это слово является нарицательным (в притче «О льве и верблюде», а также в не вошедшей в данную версию притчи «О шакале-постнике»), переводчику приходилось выходить из положения, прибавляя дополнительные описания. Древнерусские переписчики повести чувствовали этот недостаток перевода, и в некоторых списках появились глоссы на полях, конкретизирующие и поясняющие словосочетание «некий зврь» – «соболь и горностай», «медведь и соболь», «медведь и горностай». 197 Стефанит и Ихнилат – вдревнеиндийской версии памятника «Панчатантре» имена главных героев иные – Каратака («Темно-красный») и Даманака («Усмиритель»); эти имена при переводе на персидский и арабский превратились в «Калила» и «Димна». При переводе памятника с арабского на греческий в результате ложной этимологизации они превратились в «Стефанит и Ихнилат» – переводчик связал слово «Калила» с iklil («диадема») и перевел «увенчанный» (στεαντης), a слово «Димна» – с diman («следы кочевья») и перевел «выслеживающий» (ιχνελτης). Такая интерпретация в какой-то мере подтверждалась этической нагрузкой персонажей, из которых один – благородный и благоразумный, а другой – лукавый интриган. 198 Якоже сопусы разсыпаються... – Греческое слово οσωλνες (трубы) передано в славянском тексте словом «сопусы» или «сапосы». Это не понятое переводчиком слово дает в славянских рукописях разночтения и искажения – «супостаты», «сапози», «соль». В некоторых рукописях дается верный перевод – «трубы». |
| Словно повинуясь необычному вдохновению, прозаический воин принял спокойно эти дикие загадки. – Уже почти шесть, – ответил он и не успел закончить фразы, как старинные бронзовые часы пробили первый удар. После шестого леди вскочила и обратила к майору одно из самых необычных и привлекательных лиц, какие тому доводилось видеть, – открытое, но мучительное лицо. – Вот и кончился третий год моего ожидания! – воскликнула она – Сегодня годовщина. Ожидая, поневоле мечтаешь о том, что страшное случится раз и навсегда. Ее слова еще звучали, когда тишину нарушил крик. Снизу, из полумрака улицы (уже опустились сумерки), хриплый голос с безжалостной четкостью выкрикнул: – Майор Браун! Майор Браун! Где живет шакал? Действуя, майор был решителен и немногословен. Он бросился к парадной двери и выглянул на улицу, но в синих сумерках, где лимонными бликами светились первые фонари, не обнаружил никого. Вернувшись в гостиную, он увидел, что леди в зеленом платье дрожит от страха. – Это конец, – проговорила она дрожащими губами. – Это смерть для нас обоих. Как только… Ее слова прервал новый, отчетливо хриплый крик, донесшийся с темной улицы: – Майор Браун! Майор Браун! Как умер шакал? Браун ринулся к двери, сбежал вниз, но опять никого не увидел. Улица была слишком длинна и пустынна для того, чтобы кричавший мог скрыться, на ней не было ни души. Даже привычный ко всему майор был так ошеломлен, что вернулся в гостиную спустя некоторое время. Но едва он переступил порог, как ужасный голос послышался снова: – Майор Браун! Майор Браун! Где… Одним прыжком Браун очутился на улице – и вовремя. Он увидел такое, что кровь у него на мгновение застыла. Крики издавала голова без туловища, лежавшая на тротуаре. Но уже в следующую секунду побледневший майор понял все. Голова принадлежала человеку, высунувшемуся из люка, через который в подвал засыпали уголь. Она снова исчезла, и Браун вернулся в комнату. – Где у вас подвал для угля? – спросил он и тут же направился в узкий коридор. Женщина взглянула на него испуганными серыми глазами. |
| — Двадцать минут сроку, чтобы мужик был одет, иначе изобью до полусмерти. Потом поднялся на верхние нары, взял в руки карты и продолжил свою игру. Шакал, выбравшись из-под нар, поспешно ушел из барака и не больше чем через пятнадцать минут возвратился, неся в руках пиджак, обшитый крестами. Подойдя к федоровцу, возвратил ему отнятую у него вещь, получив взамен свой излатанный бушлат, и, обратясь к Сергею, смиренно сказал: — Сережа, посмотри… Тот на мгновение повернулся и, увидев мужика одетым в свой пиджак, сосредоточенно уставился опять на имевшиеся у него карты, а Шакал, подергивая одним плечом, вышел за дверь барака. Через два-три дня в барак вошел староста пересылки и вместе с ним зашли какие-то два человека, по внешнему виду которых можно было заключить, что один из них был начальником какого-то лагерного подразделения, а второй — надзирателем того лагеря. Староста вынул из кармана длинный список и стал выкликать фамилии. Люди, отзываясь, стали выходить на середину барака. Надзиратель, глядя на лицо каждого из вызванных, стал их отбирать, говоря: — Ты иди направо, а ты — налево. И, не заглядывая в личное дело, где указана статья каждого заключенного, которая характеризует его моральные качества, а просто по физиономиям он сразу же отделил всех шарлатанов от простого народа и потом сказал старосте: — Эти люди нам не нужны, — и махнул рукой на стоящих слева шарлатанов. Те, будучи отделенными от остальных, стали меж собой перешептываться, говоря: — Вот негодяй, в цвет гадает… Отобранных людей вывели из барака и выпустили за лагерную зону. Когда ушла эта партия этапируемых из пересыльного лагеря, в бараках стало намного свободнее. Я решил перейти на жительство в соседнее барачное помещение и занял там место на нижних нарах. Вечером того же дня в зону пришло небольшое пополнение из какого-то лесоповального лагерного подразделения. Лес в тех местах был уже полностью выпилен, а потому лагерный пункт закрыли и лесорабочих этапировали на пересылку. Некоторые из вновь пришедших за свой ударный труд на лесоповале были одеты в новые бушлаты. |
| Неуклюжий Адъютант (марабу) держался в тылу стаи и летел так лениво, точно каждый взмах его крыльев был последним. — Уважайте старших! Брамины реки, уважайте старших! Марабу слегка повернул голову, несколько раз ударил крыльями, пролетел в сторону голоса и тяжело опустился на песчаную мель ниже моста. Глядя на него, можно было понять, что это за мошенник. Со спины он казался неописуемо почтённым существом; он имел почти шесть футов в вышину и походил на приличную лысую особу. Спереди же оказывалось другое. На его голове и шее не сидело ни одного пёрышка, а ниже клюва висел безобразный мешок из красноватой кожи — хранилище всего, что он мог схватить своим острым клювом. Птица стояла на очень длинных, тонких, морщинистых ногах, но аккуратно переступала ими и с гордостью посматривала на них через плечо, когда чистила свои пепельно-серые хвостовые перья; потом Адъютант замирал, вытягиваясь, как солдат на карауле. Маленький худой шакал, лаявший от голода, стоя на пригорке, внезапно навострил уши, поднял хвост и пустился рысью к Адъютанту. Это был самый ничтожный из шакалов (нельзя сказать, что и лучшие-то его родичи хороши, но этот был особенно ничтожен, так как занимал среднее место между нищим и преступником). Он очищал мусорные кучи; то бывал до отчаяния пуглив, то свирепо отважен; вечно испытывал голод и вечно же хитрил, хотя все его уловки не приносили ему никакой пользы. — Ух, — уныло отряхиваясь, сказал он. — Пусть красная парша уничтожит всех деревенских собак. Каждая укусила меня три раза, а за что? За то, что я посмотрел — заметьте, посмотрел — на старый башмак в коровьем хлеву. Разве я могу есть грязь? — и он почесал у себя за левым ухом. — Я слышал, — заметил Адъютант голосом, напоминавшим звук тупой пилы по толстой доске, — я слышал, что в этом самом башмаке лежал новорождённый щенок. — Одно дело слышать, другое знать, — заметил шакал, отлично знавший пословицы, благодаря вечному подслушиванью разговоров людей. — Правда. Поэтому я, для верности, позаботился о щенке, пока собаки были заняты в другом месте. |
| — А, — сказал Адъютант, — такие лодки приходят в Калькутту; большие, чёрные, позади них бежит вода, и они… — Втрое больше моего селения? Нет, мои лодки были больше, чем лодки, о которых рассказывает правдивый. Я их боялся, я вышел из воды и направился обратно к моей реке; днём прятался, по ночам шёл по земле, если не находил маленьких ручьёв, по которым мог плыть. Я вернулся к моему селению, не питая надежды увидать мой народ. Между тем крестьяне по-прежнему пахали землю, сеяли, жали, расхаживали по своим полям так же спокойно, как пасётся их скот. — А в реке была в это время хорошая еда? — спросил шакал. — Больше пищи, чем я мог желать. Даже я, а ведь я не ем грязи, даже я утомился и, помнится, пугался при виде постоянного появления молчаливых. Я слышал, как мой народ говорил, что все англичане умерли; тем не менее по течению плыли не англичане, и мой народ это видел. Тогда жители решили, что лучше ничего не говорить, а платить подати и обрабатывать землю. Вскоре река очистилась; мёртвые исчезли. Стало не так легко получать еду, но я искренне радовался. Маленькое убийство там и сям — невредная штука, но иногда даже Меггер чувствует пресыщение. — Изумительно! Поистине изумительно! — заметил шакал. — Я уже потолстел, только слыша о такой прекрасной еде. А можно ли спросить, что делал после этого «покровитель бедных»? — Я сказал себе и, клянусь правым и левым берегом Ганга, крепко сомкнул челюсти при этом обете, я сказал себе, что никогда больше не отправлюсь странствовать. С тех пор я зажил близ моего народа и год от года наблюдал за ним. Крестьяне так сильно любили меня, что, едва я поднимал из воды голову, бросали мне венки ноготков. Да, судьба была ко мне милостива, река тоже добра и с уважением относится к моей бедности и слабости, только… — В мире нет ни одного существа счастливого от кончика своего клюва до конца хвостового пера, — сочувственно произнёс Адъютант. — Но чего не достаёт Меггеру из Меггер Гаута? — Маленького белого ребёночка, который от меня ускользнул, — с глубоким вздохом сказал крокодил. — Он был мал, но я не забыл его. Старость пришла ко мне, а всё же перед смертью я желаю попробовать новой пищи. Правда, они народ с тяжёлыми ногами; люди шумные, глупые, и это была бы невесёлая охота; тем не менее я помню случай выше Бенареса, и, если ребёнок жив, он тоже помнит всё. Может быть, он разгуливает по берегу неизвестной мне реки и рассказывает, как однажды его руки проскользнули между зубами Меггера из Меггер Гаута. Судьба была всегда милостива ко мне, но во сне меня иногда мучат воспоминания о белом ребёнке в лодке. — Крокодил зевнул и сомкнул челюсти. — Теперь я немного отдохну и подумаю. Тише, дети. Уважайте старших. |
| — Конечно, лесть хуже попавшей в желудок пустой жестянки, но мы сейчас слышали, поистине, мудрые слова, — заметил Адъютант, опуская свою поджатую ногу. — Но подумай о людской неблагодарности, относительно такого высокого существа! — слащаво начал шакал. — Нет, нет, это не неблагодарность, — возразил Меггер. — Они просто не думают о других, вот и всё. Лёжа на моём всегдашнем месте около брода, я раздумывал, как для стариков и для детей неудобны лестницы на новый мост. О стариках, понятно, нечего особенно много думать, но меня поистине печалят толстые, жирные дети. Тем не менее я полагаю, что мост скоро потеряет для них прелесть новизны, что коричневые ноги моего народа станут снова храбро переходить реку вброд, как в былое время, и старый Меггер будет получать своё. — Но сегодня по реке плыли гирлянды ноготков, — заметил Адъютант. В Индии гирлянды ноготков — символ почтения. — Ошибка, большая ошибка. Это жена продавца сладкого мяса… Год от году её зрение ослабевает, и она не в силах отличить бревна от меня, Меггера Гаута; сделай она ещё шаг, я показал бы ей некоторое различие между мной и чурбаном. Всё же у неё были хорошие намерения, а нам следует обращать внимание на духовную сторону приношений. — Какой толк в гирляндах ноготков для того, кто лежит на куче мусора? — спросил шакал. Он усердно ловил блох, в то же время поглядывая на своего «покровителя бедных». — Правда! Но люди ещё не начали устраивать мусорной ямы, в которую попаду я. На моих глазах река пять раз отступала от селения, прибавляя земли к концу улицы. Пять раз видел я, как жители возводили новые строения на берегах, и ещё пять раз увижу повторение этого. Я — не потерявший веру, охотящийся за рыбами Гавиаль (порода крокодилов); я не бываю то в Кази, то в Прейаге, как говорит поговорка, я верный и постоянный страж этого брода. Недаром, дитя моё, селение носит моё имя. А как говорит пословица: «Тот, кто долго сторожит, наконец получает награду». — Я ждал долго, очень долго, чуть не всю жизнь, а в награду меня только кусали или били, — заметил шакал. |
| — Пища, о которой идёт речь, была съедена тридцать лет тому назад, — спокойно заметил Адъютант, — и если мы будем говорить о ней ещё тридцать лет, она всё-таки не вернётся. Расскажи же, Меггер, что случилось, когда после твоего изумительного сухопутного путешествия ты достиг хороших вод. Если мы будем слушать вой всякого шакала, то все дела в городе остановятся, как говорят люди. Вероятно, это замечание понравилось Меггеру: он поспешно продолжал: — Клянусь правым и левым берегом Ганга, когда я дошёл до места, передо мной открылись такие воды, каких я никогда не видывал. — Неужели они были лучше большого наводнения в прошлом году? — спросил шакал. — Лучше? Такие наводнения, какое случилось в прошлом году, повторяются через каждые пять лет: несколько утонувших чужестранцев, несколько цыплят, да мёртвый вол, принесённый водой! Но в том году, о котором я говорю, вода стояла в реке низко; она была вся гладкая, ровная, и, как рассказывал мне Гавиаль, по течению плыло столько мёртвых англичан, что они касались друг друга. От Агра до Этаваха и до широких вод близ Аллагабада… — О, я знаю водоворот под стенами этой крепости! — произнёс Адъютант. — Они неслись туда, как утки к тростникам, и кружились и вертелись вот так. И он снова пустился в свою ужасную пляску, а шакал с завистью смотрел на него. Понятно, трусливый зверь не помнил года восстания, о котором шла речь. Меггер же продолжал: — Да, близ Аллагабада приходилось лежать в воде тихо; и я, бывало, пропускал двадцать трупов раньше, чем выбирал то, что было по моему вкусу; главное, мне нравилось, что на англичанах не было напутано драгоценностей, браслетов на руках и щиколотках и колец, как у женщин, живущих в моём селении. Тот, кто любит драгоценности, нередко в конце концов получает вместо ожерелья верёвку. В то время все крокодилы окрестных рек растолстели, но судьба пожелала, чтобы я разжирел сильнее всех остальных. До нас дошли слухи, что англичан загнали в реки и, клянусь правым и левым берегом Ганга, мы поверили этому. Я шёл на юг и думал, что это правдивые вести. Двигался я вниз по течению через Монгир, где над рекой стоят гробницы… |
| Я много раз перечитывал эту сказку, все надеялся, что гордые звери не поверят шакалу. А они верили и погибали, и я ревел от горя. В конце концов у меня эту книжку отобрали и долгое время она не попадалась мне на глаза. Но я помню ее до сих пор, как одно из самых сильных переживаний детства, и — кто знает? — может быть, она впоследствии предостерегла меня от каких-то подлостей. Спустя 60 лет я снова нашел эту сказку и сделал по ней свой последний фильм “Лев и Бык”». Эта притча наводит на очень серьезные размышления. Лукавый — одно из названий диавола, который выступает «консультантом»: он только подсказывает пути грехов, а воплощаем мы сами. Именно так повел себя шакал, терзаемый завистью. Сильный и кроткий бык по праву стал другом царя зверей льва, а шакал и не был никогда другом — слишком трусливый и завистливый. Зависть его, как и зависть Иуды, облеклась в лицемерие и клевету. А лев послушал лживого шакала, потому что не смог быть на равных, другом, а не лидером, как уже привык — и стал причиной гибели и быка, и себя самого. Такова зависть, которая и самому человеку вредит, и уничтожает все вокруг. И напоследок — еще одна важная цитата из воспоминаний Федора Хитрука: «Мы оберегаем детей от трагедий, не желая травмировать их психику. Это правильно, детские души легко ранимы. Но гораздо чаще мы травмируем их упреками, наказанием, или угрозой наказания за провинности, которые они не осознают. Сила нравственного урока, вся система моральных ценностей должна строиться на том, чтобы ребенок сам определял меру своей ответственности. В этом отношении сказка имеет большие преимущества перед другими формами внушения: она не обвиняет впрямую, не тычет ни в кого пальцем. Вот история про подлого шакала —это не про меня, здесь мне не нужно изворачиваться и оправдываться. Здесь я выступаю как судья и, не ведая того, сужу сам себя». Подходит для детей с 6 лет. Сохранить Поделиться: Поддержите журнал «Фома» Журнал «Фома» работает благодаря поддержке читателей. Даже небольшое пожертвование поможет нам дальше рассказывать о Христе, Евангелии и православии. |
| Валя уже еле сдерживала поднявшуюся в теле дрожь. Ей просто необходимо успокоиться, это будет началом всех правильных действий, которые сейчас могут быть предприняты. Табу–не табу, ей необходимо мобилизовать всю свою волю, чтобы подняться выше этой первобытной зависимости. Когда-то она была пионеркой в отряде имени Зои Космодемьянской, и все девчонки, включая ее саму, искренне считали: если потребуется, они смогут повторить Зоин подвиг. Вот теперь для Вали это время пришло. Оказывается, детские ожидания порой действительно сбываются в жизни. А методы фашистов, скорее всего, мало отличаются от методов тех, в чьи руки она попадет – если не самого Алишера, то его дяди и прочих подельников… Таким образом Валя будет достойна звания своего пионерского отряда. Все ясно, все просто, все хорошо. Но как же все это ужасно!.. Вале хотелось застонать, завертеться волчком на огромной тахте – однако стоило ей пошевелиться, как негромкий храп Алишера становился настороженным. Он стерег ее даже во сне. Следующий день они почти не виделись. Этот Лев Аллаха, как расшифровывалось его имя (Валя мысленно переиначила – шакал дьявола) уходил по своим преступным делам, а она оставалась одна в квартире, запертая на ключ. Балконная дверь тоже была заперта, а единственное не замурованное окно выходило в серый уличный тупик с редкими прохожими. Валя была уверена: если кричать, никто из них не поднимет головы, разве что найдется старушенция, которой до всего дело – вроде ее Киры Михалны. Но попасть на такую было бы слишком большой удачей. И еще одна ночь прошла, а на следующее, то самое, утро шакал бегал вокруг нее, суетился, юлил хвостом. Вале хотелось надеть свои старые спортивные брюки с полосками, неизменно служившие ей в походах двенадцать лет, и столь же верную старую ветровку. Но все это осталось дома, в ее бесценной коммуналке, при воспоминании о которой горло перехватывало тугим обручем. Дорогой спортивный костюм, купленный шакалом, оказался на два размера мал. Он недооценил Валю – для него она была меньше, чем на самом деле. Хоть бы он правда ее недооценил! |
| Помню и такое. Медведь Балу объясняет своему нерадивому ученику: надо твердо знать все законы и великие слова всех звериных племен, тогда ни одна нога не поднимется на тебя в джунглях. Переводчик не учел, что ногу зверь поднимает в других случаях, а грозна и опасна его лапа . Взамен таких, с позволения сказать, переводов и воссоздала по-русски «Маугли» для наших ребят Н.Дарузес. Что ни страница, то щедрые россыпи отличных, выразительных слов и речений. А главное, верны, убедительны образы и нравы пестрого населения джунглей. Читать эту книжку наслаждение. Но, кроме того, любопытно и поучительно хоть накоротке сравнить ее с одним (и не самым старым) из прежних переводов. Вот на первой же странице появляется шакал Табаки. В том переводе он – маленькая тень с пушистым хвостом. Очень мило, так может выглядеть и котенок. Н.Дарузес для эпитетов little и bushy выбрала другие слова: низенькая тень с косматым хвостом, сразу ощущаешь другой облик и характер. Шакал – блюдолиз, вовсе он не симпатичен. Он не просто визжит, как в прежнем переводе, а хнычет (whine). Он прибедняется: для такого ничтожества , как я (for so mean a person), и голая кость целый пир. В старом переводе С.Займовского (М., 1934) – для такой ничтожной особы ! Слова не просто не сочетаются, они воюют друг с другом, а все потому, что буквалист втащил в русский текст person в первом значении! При такой дословности опять и опять возникает нелепица. «Счастье и крепкие белые зубы да сопутствуют твоим благородным чадам !» – это не только безвкусная пышность, это еще и смешно. Первое значение глагола go – идти, но чтобы зубы кому-то сопутствовали !.. У Н.Дарузес go with, разумеется, просто пожелание: Удачи и крепких белых зубов твоим благородным детям! Табаки хвалит волчат в глаза и рад, что смутил этим волков-родителей. Уж такова шакалья природа: сглазить, причинить вред (mischief), накликать беду для него удовольствие. Отец Волк выгоняет его из логова, у Займовского – Довольно ты наделал зла . В подлиннике на этот раз другое слово – harm, но Н.Дарузес не упускает случая продолжить игру слов (это ведь не всегда удается), у нее – Довольно ты намутил сегодня. А позже за вредный нрав Багира назовет Табаки mischief-maker, смутьян . |
|
|
