| Шакал опять сходил в магазин и вернулся с новым костюмом, точно таким же, но большего размера. Он даже не попытался обменять старый, просто заплатил второй раз. Конечно, зачем ему мелочиться, если дядя-террорист готовит своему спасителю крупную сумму, чтобы жить как «Алладин с лампой»? Валя оделась, обула новые кроссовки, повязалась своим, прежним, платочком, который лежал у нее в сумке. Там же валялась нераспакованная пачка анальгина, купленная ею в тот самый день – первый день эпохи Алишера. Все последующее время ее так крутило счастливым вихрем, что не нашлось минуты перетряхнуть сумку. Интересно, удастся ли ей проглотить тайком несколько таблеток перед тем, как ее начнут избивать?.. Появился шакал с походной сумкой через плечо. Он взял Валю под руку, – как она прежде любила опираться на его руку! – вроде бы корректно и сдержанно, но весьма цепко. И всю дорогу до клуба ловил каждое ее движение: как посмотрела, куда повернулась, что подумала. Но он не мог бы определить, решилась она или нет… потому что Валя сама еще этого не знала. Перед клубом уже стояли ребята со своим барахлишком, уложенным в заранее розданные рюкзаки. Их счастливые мордочки сияли от предвкушения удовольствий. Они не захотят понять Валю, даже если ей удастся выкрикнуть, что конечным пунктом похода является невольничий рынок в Турции, детский сектор. Шакал заглянул в проулок, махнул кому-то рукой – из-за угла медленно выполз, покачивая выпуклыми боками, междугородний автобус с белыми наголовниками на креслах. В глазах провожающей на крыльце старухи вспыхнула благородная гордость… Автобус произвел впечатление на детей: они притихли, с уважением оглядывая внушительную машину, а потом стали робко подтягиваться к дверям. Шакал словно клещами стиснул Валин локоть, понимая, что в этот последний момент угроза разоблачения с ее стороны особенно велика. Шофер, еще смуглее шакала, выглядывал в окно и корчил детям потешно-одобрительные гримасы. А рядом с ним в кабине сидел человек постарше, тоже смуглый, но предпочитающий себя не афишировать, – не иначе как сам дядя… |
| Шакал, который всё больше и больше увлекался рассказом крокодила, едва успел отскочить, когда огромный хвост чудовища, точно исполинский серп, пролетел мимо него. — До пятого выстрела, — продолжал Меггер, точно он и не помышлял оглушить одного из своих слушателей, — до пятого выстрела я не погружался в воду, когда же поднялся снова, то услышал, как один из лодочников говорил белым женщинам, что я убит. Одна пуля попала под роговую пластинку на моей шее. Сидит ли она ещё там, я не знаю, так как не могу повернуть головы. Подойди сюда, дитя, и взгляни. Это докажет тебе, что я говорил правду. — Докажет мне? — произнёс шакал. — Что ты говоришь! Разве бедное существо, которое поедает старую обувь да сухие кости, смеет усомниться в словах «Зависти реки»? Пусть слепые щенки обкусают мой хвост, если тень такой мысли мелькнула в моём почтительном уме! Покровитель бедных снизошёл до того, что сообщил мне, своему рабу, что раз в жизни женщина ранила его! Этого достаточно; я расскажу о случившемся всем моим детям, не требуя ни малейших доказательств. — Чрезмерная любезность порой не лучше грубости, потому что, как говорится, гостя можно задушить угощением. Я совсем не желаю, чтобы кто-либо из твоих детей знал, как единственная рана Меггера была нанесена ему женщиной. Твоим детёнышам и без того будет о чём подумать, если и им придётся добывать себе пропитание таким же жалким способом, как это теперь делает их отец. — Всё давно забыто! Ничего не было сказано, не было белой женщины! Не было лодки! Ничего никогда не случалось. Шакал махнул своим пушистым хвостом, показывая этим, до чего слова Меггера всецело исчезли из его памяти, потом сел с гордым видом. — Напротив, случилось многое, — ответил Меггер, снова побеждённый при второй попытке победить своего друга. (Тем не менее ни в одном из них не осталось злопамятства. Есть и служить пищей — речной закон, и, когда Меггер кончал обед, шакал являлся, чтобы подобрать остатки его еды.) — Я бросил лодку и двинулся вверх по течению; подле Арраха и выше этого места я уже не находил мёртвых англичан. В реке не было ничего. Потом появилось двое-трое мёртвых в красных куртках, но это были не англичане, а индусы; скоро они поплыли по пяти и шести рядом; от Арраха же и Агры, казалось, в реке собрались целые селения. Мёртвые выплывали из маленьких ручьёв, как чурбаны во время дождей. Когда вода в реке начала подниматься, груды молчаливых тел сдвигались с мелей, на которых они лежали. Наводнение уносило их с собой через поля и через джунгли, вода тащила их за длинные волосы. Двигаясь к северу, я ночью слышал выстрелы, днём — стук обутых ног, переходивших реку вброд, а также шум, который производят колёса нагруженных телег по песку под водой. И каждая струя приносила новых мёртвых. Наконец мне самому стало страшно. Я сказал: «Если это происходит с людьми, как спасётся Меггер из Меггер Гаута?» За мной шли лодки без парусов; они постоянно горели, как иногда горят лодки с хлопчатником, но не тонули. |
| — Ха, ха, ха! — захохотал Адъютант и затем пропел: — В августе был рождён шакал, дожди выпали в сентябре. Никогда ещё не видывал я подобных ливней, сказал этот шакал. У Адъютанта есть одна очень неприятная особенность. Через неопределённые промежутки времени у него начинаются острые припадки судорог и, хотя с виду Адъютант гораздо добродетельнее остальных своих родичей, которые все необыкновенно почтенны, во время приступов этого недуга он принимается дико выплясывать какой-то странный военный танец и, слегка распуская крылья, то поднимает, то наклоняет свою лысую голову; по причинам, хорошо известным ему самому, самые худшие припадки странной болезни всегда совпадают с его злыми замечаниями. При последнем слове пропетой песенки он снова замер, как бы вытянувшись на часах, и сделался в десять раз более похож на адъютанта, нежели прежде. Шакал не прореагировал; ему уже минуло три года, но нельзя же сердиться на оскорбление, нанесённое особой с клювом в ярд длины и сильным, как дротик. Адъютант славился своей трусостью; шакал же был ещё трусливее. — Нужно прожить долго, чтобы получить запас знаний, — заметил Меггер. — И следует заметить: маленькие шакалы — явление обычное, дитя моё, но такой Меггер, как я, встречается нечасто. При всём том я не возгордился, потому что гордец скоро погибает; однако заметь: всё дело в судьбе, и свою судьбу не может изменить никто, плавающий ли, ходящий ли, бегающий ли на четырёх ногах. Я лично доволен своей судьбой. При удаче, обладая острым зрением и привычкой замечать, есть ли выход из ручья или заводи, можно сделать многое. — А мне рассказывали, что даже «покровитель бедных» однажды поступил неосмотрительно, — язвительно заметил шакал. — Правда; но в этом случае мне помогла судьба. Происшествие, о котором ты говоришь, случилось, когда я ещё не достиг полного роста. Клянусь правым и левым берегом Ганга, чем-чем только не кишели потоки в те времена!.. Да, я был молод и неосмотрителен. Вот началось наводнение, кто же радовался тогда больше меня? В дни молодости всякий пустяк веселил моё сердце. Наводнение залило деревню. Я проплыл далеко, до самых рисовых полей; их покрывал густой слой ила. Помню я также пару браслетов (их украшало стекло, и они сильно смутили меня), которые я нашёл в этот вечер. Да, браслеты и, если память мне не изменяет, там также был башмак. Мне следовало снять оба башмака, но я был голоден. Позже я научился поступать иначе. Да. Итак, я после прилёг отдохнуть; когда же собрался снова вернуться в реку, вода сошла, и я двинулся по илу главной улицы. Кто решился бы на это, кроме меня? Из домов высыпал весь мой народ: жрецы, женщины, дети, и я милостиво посматривал на них. В иле биться неудобно. Вот один лодочник закричал: |
| Адъютант постарался как можно лучше описать, что он испытал, проглотив семифунтовый кусок льда из Венгемского озера с американского корабля; это было в те дни, когда Калькутта ещё не изготовляла лёд искусственным образом, но марабу не знал, что такое лёд, Меггер и шакал знали и того меньше, а потому его рассказ произвёл мало впечатления. — Всё возможно, — заметил Меггер, снова прищурив левый глаз. — Всё возможно, когда приходит лодка, которая втрое больше моего селения! Ведь Меггер Гаут — деревня не маленькая. Послышался свист; по мосту пронёсся почтовый поезд в Дели; его вагоны ярко светились; их тени бежали по реке. Поезд со звоном исчез в темноте. Меггер и шакал так привыкли к железной дороге, что даже не повернули голов. — А разве это не так же удивительно, как лодка, которая втрое больше деревни Меггер Гаута? — спросил марабу, глядя вверх. — Дитя моё, я видел, как строили мост. Я видел, как камень ложился на камень и как мало-помалу воздвигались опоры. Иногда в воду падали люди (они необыкновенно твёрдо стояли на ногах, но всё-таки падали); и я всегда был тут как тут. Пока строили первую опору, рабочим не приходилось смотреть вниз по течению, отыскивая для сожжения тело упавшего. Опять-таки я избавлял их от липших хлопот. Уверяю тебя, в постройке моста не было ничего странного, — заметил Меггер. — Но то, что бежит по этому мосту и везёт за собой телеги с крышами, — странно, — повторил Адъютант. — Без всякого сомнения, телеги возят быки новой породы. Когда-нибудь бык не удержится там наверху и упадёт, как, бывало, падали люди. И старый Меггер опять будет тут как тут. Шакал посмотрел на Адъютанта, Адъютант посмотрел на шакала. Эти двое были вполне уверены, что паровоз мог быть чем угодно, только не быком. Из-за рядов алоэ, окаймлявших железнодорожную линию, шакал часто наблюдал за проходящими поездами. Адъютант же познакомился с машинами, когда по Индии побежал первый паровоз. Но Меггер смотрел на поезда только снизу, и ему казалось, что медный купол на машине похож на горб быка (зебу). |
| — Нда, это бык новой породы, — громко повторил Меггер, желая убедить самого себя, что он не ошибается. — Конечно, — заметил шакал. — С другой стороны, может быть… — раздражительно начал крокодил. — Конечно, конечно, — забормотал шакал, не дожидаясь окончания фразы. — Что? — сердито спросил Меггер, чувствуя, что его собеседники знают что-то не известное ему. — Чем же это может быть? Ведь я же не договорил. Ты сказал, что это бык… — Это существо окажется тем, чем пожелает «покровитель бедных». Я его раб… Пойми, не раб той вещи, которая перебегает по мосту через реку, а твой… — Что бы это ни было, «оно» — дело рук белолицых, — заметил Адъютант. — И что касается меня, я не стал бы проводить всё своё время на близкой к мосту мели. — Вы не так хорошо знаете англичан, как я, — заметил Меггер. — Когда мост строили, здесь был белолицый; по вечерам он брал лодку, шаркал ногами по её дну и шептал: «Здесь он? Здесь он? Дайте мне моё ружьё». Я услышал голос англичанина раньше, чем увидел его. До меня доносились все звуки; скрипело ружьё; он его продувал и стучал им, двигаясь вверх и вниз по реке. Я подхватил одного из его рабочих и, таким образом, избавил людей от покупки дров для сожжения тела; а он прибежал на помост и громко закричал, что отыщет меня и освободит от меня реку. Это от меня-то, Меггера — Меггера Гаута! От меня! Дети, я час за часом, бывало, плыл под его лодкой, слышал, как он стреляет в брёвна; раз узнав, что он утомился, я поднялся рядом с ним и лязгнул челюстями ему в лицо. Мост построили, он уехал. Поверьте — все англичане охотятся таким образом, за исключением тех раз, когда они сами превращаются в дичь. — Кто же охотится на белолицых? — с волнением провизжал шакал. — Теперь никто, но в своё время я поохотился за ними. — Я смутно помню об этой охоте; но в те времена я был ещё молод, — многозначительно стуча клювом, заметил Адъютант. — Я отлично устроился здесь. В то время мою деревню только что отстроили в третий раз. Вдруг является мой двоюродный брат, Гавиаль, и начинает рассказывать о богатых водах выше Бенареса. Сначала я не хотел двигаться с места, так как мой двоюродный брат питается рыбой и не всегда может правильно сказать, что хорошо, что дурно; однако я также услышал, как мои поселяне разговаривали между собой, и их толки заставили меня решиться. |
| — А ты сегодня что-то запоздал мистер Память-Наша! — встретил его Страйвер. — Всегда в это время прихожу, ну, может, на четверть часа и опоздал. В пыльной, неприбранной комнате с книжными полками по стенам везде были навалены бумаги; в ярко пылавшем камине на решетке кипел котелок, а посреди комнаты, окруженный всем этим бумажным хламом, красовался стол и на нем шеренга бутылок, — разные вина, коньяк, ром, а сверх того — лимоны и сахар. — А ты, Сидни, уже успел опрокинуть бутылочку, я вижу. — Да, пожалуй, даже две. Я ужинал с нашим сегодняшним клиентом; то есть, не ужинал, — смотрел, как он ужинает, но это, собственно, одно и то же. — Здорово ты сегодня с вашим сходством очную ставку провалил! И как это тебя осенило? С чего это тебе в голову пришло? — Да так, просто глядел на него и думал, — а ведь красивый малый! А потом как-то невольно себя вспомнил, и вдруг мне ясно представилось: а ведь и я мог бы быть таким, коли бы не мое невезенье проклятое! В ответ мистер Страйвер захохотал так, что его преждевременно нажитое брюшко так и заходило ходуном. — А ну тебя с твоим невезеньем, Сидни! Ха-ха-ха! Садись-ка за работу, давно пора. Шакал угрюмо расстегнул камзол, прошел в соседнюю комнату и притащил оттуда большой кувшин холодной воды, таз и два полотенца. Намочив полотенца в тазу с водой, он слегка отжал их и обмотал себе голову, да так нескладно, что на него стало страшно смотреть; затем, усевшись за стол, сказал: — Готово. Давай. — Сегодня нам уж не так много выжимать, мистер Память, — весело сказал Страйвер, разбирая бумаги. — А дел-то много? — Всего два. — Давай сюда, которое позабористей. — Бери оба, Сидни. Валяй, жми вовсю. И лев растянулся на кушетке возле стола, уставленного бутылками, а шакал, усевшись напротив, разложил свои бумаги на столе с другой стороны; бутылки и стаканы стояли наготове тут же у него под рукой. Оба они то и дело прикладывались к угощению, однако каждый по-своему: лев отхлебывал не спеша, со смаком, развалившись на кушетке, засунув руки за пояс, поглядывая на горящий камин, а иной раз пробегая глазами какую-нибудь записочку для памяти; тогда как шакал, свирепо сдвинув брови, сосредоточив все свое внимание, так впился в работу, что глаза его не двигались, когда рука тянулась к стакану, и случалось, что ему приходилось несколько секунд шарить по столу, прежде чем он мог нащупать стакан и поднести его к губам. |
| Плохо все это закончилось. Лиса, хитрый… – Да какой он хитрый, он не хитрый. Лиса в Библии – это животное которое незначимое. То есть мы бы сейчас сказали: шакал. Вроде и тявкает что-то – ну кто скажет, что это серьезное животное. Я понимаю, что шакал тоже может загрызть, ну ладно. Лиса это как у нас шакал. Еще у нас там более глубокое погружение в символику: лиса как символ сплетен. Маленькое животное, а может много испортить. Лисы подкапывали виноградники, чтобы виноград падал, а они эти виноградники поедали, то есть вроде маленькое, вроде какая-то незначимое, однако может много всяких гадостей сделать. Как сплетни – вроде сплетни, ну что, разговоры, какие проблемы могут быть (это, кстати, в Песне Песней). Поэтому очень важно расшифровать не просто вот эти символы, которые не просто символы, но расшифровать и в свете того времени. Это возможно? Возможно. И Апокалипсис при внимательном чтении расшифровке поддаётся достаточно легко. Потому что символика, которая встречается в Апокалипсисе, она не выбивающаяся из остальной Библии. То есь если вы читали Библию и читали вот эти образы, то есть образ, когда там говорится «ягненок»: кто у нас ягненок, кто у нас символически называется ягненком – кто? Иисус Христос, вот Агнец Божий, берущий на себя грехи мира, то есть несложно. Или там «и сокрушится колесница». Колесница – это боевое орудие, соответственно конь – это боевое животное. Это расшифровывается, проблем таких особо нет. Поэтому само себе Откровение как символика, она расшифровывается достаточно легко, и поэтому не стоит прямо так в ужасе относиться к этой книге. Расшифровывается легко. Проблемы начинаются не там, не с того момента, когда что-то расшифровывается. Проблемы начинаются с того, куда эти символы отнести: в прошлое, настоящее и в будущее. Потому что вот здесь мы начинаем-то и путаться. Нам кажется: ага, вот это будущее! А оказывается, это прошлое, или это настоящее по отношению к Иоанну. Поэтому вот здесь и есть сложность Апокалипсиса – определить, что есть что. |
| — Они слишком жадны, слишком скупы, — произнёс Адъютант. — Они не бросают даже верхние плёнки с коровьего рога, как говорится; кто же может что-нибудь подобрать после этого племени? — О, я подбираю… их самих, — заметил Меггер. — Вот в старые времена на юге, в Калькутте, — продолжал Адъютант, — всё выбрасывалось на улицу; мы выбирали, что подобрать. Славные были дни! Теперь же их улицы чисты, как внешняя сторона яичной скорлупы, и мои родичи улетают. Быть опрятным — одно; но вытирать пыль, мести, чистить по семи раз в день утомительно; это надоело бы самим богам. — Один шакал с низин слышал от своего брата и сказал мне, что на юге, в Калькутте, шакалы так же толсты, как выдры во время дождей, — заметил шакал, у которого потекли слюнки при одной мысли об этом. — Да, но там живут белолицые англичане, они приводят с собою собак, больших, толстых собак, чтобы эти самые шакалы не толстели, — возразил Адъютант. — Значит, они такие же жестокие люди, как здешние жители? Так и следовало думать. Ни земля, ни небо, ни вода не оказывают милости шакалу. После дождей я видел палатки белолицых, утащил из них новую жёлтую узду и съел её. Белолицые плохо выделывают кожу: я заболел. — То ли ещё было со мной! — заметил Адъютант. — Когда мне шёл третий год, я, в те времена молодая и отважная птица, отправился вниз по реке, в то место, куда приходят большие лодки. Лодки англичан втрое больше селения Меггер Гаута. — Он уверяет, будто был в Дели и будто там все ходят на головах, — пробормотал шакал. Меггер открыл левый глаз и пристально взглянул на Адъютанта. — Это правда, — убедительно произнесла большая птица. — Лгун лжёт только в надежде, что ему поверят. Не видавший этих лодок не в силах поверить мне. — Вот это вероятнее, — заметил Меггер. — Ну, а дальше? — Из этих лодок они вынимали какие-то большие белые куски, которые скоро превращались в воду. Некоторые раскололись и упали на берег; все остальные люди спрятали в дом с очень толстыми стенами. Один лодочник засмеялся, взял белый кусок величиной с небольшую собаку и бросил его в меня. Я… всё моё племя, глотаем без размышлений; по нашему обыкновению, я проглотил этот кусок и ощутил страшный холод. Он начался с желудка, проник во всё моё тело до кончиков пальцев, и я даже потерял голос; а лодочники хохотали надо мной. Никогда в жизни не испытывал я такого холода, и от изумления и печали заметался и запрыгал. Наконец мне стало легче; я перевёл дух, заплясал снова, жалуясь на коварство мира; лодочники же так хохотали, что попадали на землю. Не говоря уже об этом странном холоде, удивительней всего было то, что, когда я успокоился, мой желудок оказался совершенно пуст. |
| — Несите топоры, убьём его; ведь это Меггер брода! — Нет, — ответил брамин. — Смотрите, он гонит перед собой воду. Он божество нашего селения. Тогда мой народ засыпал меня цветами, и у кого-то из них явилась счастливая мысль положить на дорогу козу. — Как вкусна, как вкусна коза! — сказал шакал. — На ней шерсть, слишком много шерсти; когда же её найдёшь в воде, в ней почти наверняка скрывается крестообразный крюк. Но ту козу я принял и с почестью вернулся в реку. Позже судьба послала мне лодочника, желавшего разрубить топором мой хвост. Его лодка села на старинную мель, которой вы, конечно, не помните. — Не все мы здесь шакалы, — заметил Адъютант. — Не говоришь ли ты о той мели, которая образовалась, когда в реке потонули барки с каменьями в год великой засухи? Про ту продолговатую мель, которая уцелела в течение трёх разливов? — Их было две, — ответил Меггер, — верхняя и нижняя. — Да, я забыл. Мели разделял проток; позже он высох, — сказал Адъютант, гордившийся своей хорошей памятью. — Вот на нижней-то и засела лодка моего доброжелателя. Он спал, в полусне перескочил через борт и вошёл в воду по пояс, — нет только по колено, — чтобы столкнуть её с мели. Пустая лодка двинулась, но снова села на следующий перекат. Я крался за человеком, зная, что скоро придут другие люди, чтобы вытащить лодку на берег. — И они, действительно, пришли? — с оттенком страха спросил шакал. Такая охота внушала ему уважение. — Пришли и в это место и ниже по течению. Я получил троих в один день, всех хорошо откормленных менджисов (лодочников), и ни один из них не закричал, кроме последнего. (В этом случае я действовал небрежно!) — Ах, что за благородная охота! Но какой ловкости, какого ума требует она! — произнёс шакал. — Требуется не ум, дитя, а только умение мыслить. Обдуманность в жизни то же, что соль, положенная в рис, как говорят лодочники, а я всегда много думал. Мой родственник, Гавиаль, поедатель рыбы, рассказывал мне, до чего ему трудно охотиться; как сильно один род его добычи отличается от другого; вследствие этого он должен узнавать обычаи каждой рыбы. Вот это мудрость. С другой стороны, Гавиаль живёт среди своей дичи. Моя добыча не плавает стаями, выставляя пасти из воды, как делает его рёва, не всплывает на поверхность воды и не поворачивается боком, как моху или маленькая чапта, не толпится подле мелей, как батчуа или чильва. |
| Пока оба они находились достаточно далеко, Валя вдруг резко дернулась и завернула держащую ее руку вверх, к лопатке – известный болевой прием самообороны. Не ожидавший подобного шакал согнулся пополам, а она отпрыгнула в сторону и заорала изо всех сил: - Никто не садится в автобус, это ловушка! Идите все по домам! – и тут же почувствовала, как уже вновь очутившийся рядом шакал начинает ее трясти, раскачивать из стороны в сторону для того, чтобы шмякнуть головой о борт автобуса. Оказывается, мгновенная смерть тоже страшна… да еще как… помогите!!! - Проснись, Валия! Тебе страшный сон. На секунду Валя подумала, что страшным сном было вообще все, начавшееся со вчерашнего вечера, а над ней склоняется ее милый, родной Лев Аллаха. Но перехватив его взгляд, поняла – шакал. И все правда, а сном было лишь то, что Валя решилась протестовать. Сможет ли она это на самом деле?.. Тянулась глухая ночь. 27 Людмила Викторовна закончила проверять тетради, да так и осталась сидеть, вложив ручку в последнюю из них и устремив взгляд в окно. Ее мысли занимало недавнее посещение секции восточных единоборств. Пока еще она не приняла никаких мер по ограждению своих учеников от опасности, только раздумывала, как это лучше сделать. Тетя Дениса Короткова обещала ей поддержку своего Комитета – но только через несколько дней, потому что сейчас им необходимо устроить одно срочное дело. Таким образом, оставалось ждать. Подводя итоги, касающиеся ее лично, Людмила Викторовна мысленно хвалила себя: она поступила правильно, не клюнув на подброшенный ей крючок мужского интереса, читавшегося в глазах Кима. Даже если допустить, что приманкой на крючке было искреннее чувство. Проглотив такую наживку, Людмила неизбежно оказывалась втянутой в иное мировоззрение, и тогда уже не смогла бы с полной отдачей защищать детей. Одно время она боялась, не станет ли каратист ее преследовать. Если он в самом деле обладает какими-то парапсихологическими знаниями и приемами, то Людмила вполне могла оказаться их жертвой. Ведь сама она в этом не смыслит, ей нечего противопоставить Киму на этом поле. Противник силен, ты беззащитна – тут есть над чем задуматься… |
|
|
