| —320— Если система религиозного воспитания в наших семинариях в корне своём никуда не годится, то и вообще воспитание, в самом широком смысле этого слова, не может быть одобрено ни с какой стороны. Ведь все таже шаблонность, бездушная форма. На вид – строгость, неподкупность, на самом же деле одна пошлая рутина, при: которой хорошо уживаются и волки, и овцы. Ведь и к тюремному режиму узники умеют приспособляться и так или иначе обеспечивать себе всякие низменные удовольствия. Так и в наших семинариях, благодаря формальной постановке воспитательного дела, семинаристы умеют до тонкости изучить систему инспекторского надзора. Да и инспектор, как бы он ни быль строг, все же человек, нуждающийся и в отдыхе, и в свежем воздухе и т. д., имеющий те или другие привычки, излюбленные формы обращения, известные вкусы, взгляды, точки зрения и оценки и проч. Чем почтеннее он по своим летам, тем, конечно, он определённее, тем более предан своей системе. Должны же воспитанники присмотреться к своему ближайшему начальнику, изучить его во всех подробностях – и с внешней, и с внутренней стороны. Семинаристам нельзя отказать в психологической и физиогномической наблюдательности. Данные наблюдения всегда передаются от одних другим, от старших младшим, иногда – от отцов детям. И вот в результате таких наблюдений создаётся такая система взаимоотношений инспектора и семинаристов, при которой эти последние всегда умеют провести своих воспитателей и использовать известные часы известных дней для недозволенных грубых развлечений. Воспитанники привыкают уже к тому, что попасться инспекции легко в такие-то и такие-то часы дня или ночи, а в другие часы никто «не накроет» и «не уловит». Раз попался товарищ в такие часы, когда нельзя не попасться, он должен понести то или иное наказание, – с этим согласны все и никто возражать не будет. «Лишь бы не попался», а там как кому угодно: вот лозунг семинарской инспекции. Дальше «накрывания» и «уловления» лица инспекторского надзора обыкновенно не простираются. Предупредительных мер семинарская инспекция не признает. Это ей и не по силам, и не по досугу. Воспи- |
| —131— проповеди «шестидесятых годов прошлого столетия» специально. Эта длинная вереница авторитетнейших церковных писателей красноречиво нам показывает, что на земле не было ни одного явления, которое бы не трактовалось ими в свете единой, вечной истины, Христовой правды. В самом деле, ведь христианство не мундир, который мы должны надевать только изредка или в часы домашней, или в часы церковной общественной молитвы. Нельзя ведь в одной части своей земной жизни жить по заветам Христа, а во всех остальных по каким-то другим не-Христовым заветам. Нельзя из своей жизни, как бы она ни была сложна и многообразна, уделять Христу несколько только процентов, а всё прочее кому-то и чему-то другому. В данном случае мне невольно припоминается известный архимандрит Феодор (Бухарев), так много и хорошо писавший о современности христианства. По его глубокому и совершенно справедливому мнению, выходило, что в нашей жизни земной не может быть ни большого, ни малого поступка, который рассматривался бы вне христианской точки зрения. В противном случае христианство будет вне времени и пространства, такой отвлечённой схоластической доктриной, которая, по меткому выражению Эразма Роттердамского, не будет «связана ни с небом, ни с землёй», т. е. никому не будет нужна. Оно должно будет умереть. Конечно, когда идёт здесь речь о современности проповеди, то речь идёт не о компромиссах с современными, под час совершенно нехристианскими течениями, а о проведении христианства в самую жизнь, о построении всей жизни на чисто христианских началах. Нарисовав широкую историческую перспективу по данному вопросу, автор обращается к нашим дням и старательно ищет везде и всюду современности проповедничества. Но её почти нигде не находит и в ответ на свои искания вынужден написать весьма грустные, но совершенно справедливые строки (303–305). Точку зрения автора признаю вполне правильной, научно обоснованной. Есть у автора, конечно, пропуски в указании литературы; начало сочинения отзывается немного схоластицизмом. Встречаются по местам литературные шерохова- |
| Можно утверждать, что именно попытка этого обоснования является наиболее важной заслугой Вундта; «оправдание науки» – так в кратких чертах можно охарактеризовать его теорию познания, а в зависимости от последней и метафизику. Наряду с общими течениями в новейшей теории познания – с эмпириокритицизмом и имманентной философией – тория познания Вундта является чуть ли не единственной значительной защитницей научных методов. В то время как имманентная философия останавливается на ступени наивного реализма, считая дальнейшее движение удалением от истинного познания, Вундт указывает на то, что ступень наивного реализма служит только исходным пунктом, a не заключительною стадией в приближении к истинному познанию мира; он указывает именно на то, что в первоначальных представлениях – объектах нельзя видеть истинного отображения действительности в независимом от субъекта виде, так как в этих представлениях – объектах заключается кроме реально существующего объекта ещё и «способ» действия этого объекта на наш внутренний мир; освобождение от этого субъективного элемента, выражающегося в качественном содержании восприятия и приводящего к различного рода противоречиям, и представляет задачу науки, чтобы дать познание независимо от нас существующих объектов. Точно на таких же основаниях отрицает Вундт и тенденции эмпириокритицизма; обработка материала, данного в «чистом опыте», не есть только стремление, покоящееся на принципе экономии мышления и не имеющее для истинного познания мира более глубокого значения. Как бы в противовес этому последнему взгляду эмпириокритицизма, а также и в противовес имманентной философии, стремления Вундта направлены к тому, чтобы оправдать науку с её обобщениями и с её методами отвлечённой обработки опытного материала. Движение науки вперёд в её развитии от частных положений к общим, от разрозненных и противоречащих —257— элементов к гармоническим принципам, – это движение Вундт хочет подкрепить как действительно ценное для истинного познания, а не как простое лишь стремление мышления к приспособлению согласно с принципом наименьшей затраты сил. |
| из Константинополя. Во многих болгарских городах, когда эти последние находились ещё в ведении константинопольской патриархии, наши русские путешественники получали такой ответ на вопрос об их архиерее: «архиерей наш какой-то Грек; живёт в Стамбуле, к нам же он не смеет и носу показать» 339 . А если какой-либо из такого рода архиереев желал фактически занять принадлежащую ему кафедру, то при этом происходили трагикомедии в роде, следующей: «рукоположенный архиерей приходил к своему епархиальному городу и наперёд зная, что его не примут, подарками выпрашивал у турецкого начальства военный конвой. Не смотря на то, епископ находил архиерейский дом запертым и вступал в него при помощи турецкой же силы. Никто из народа не хотел принимать от него благословения даже тогда, когда к этому побуждало турецкое начальство» 340 . Известно, что нет сильнее тех ссор, какие бывают из-за денежных счётов. Нужно, впрочем, сознаться, что каждому греческому архиерею рассматриваемого периода будущность мало улыбалась и даже совсем не улыбалась. В случае отставки, даже сам патриарх константинопольский должен был очутиться в бедственном положении. Отставные архиереи не получали и не получают никаких пенсий из турецкого казначейства. Есть все основания догадываться, что из числа этих-то отставных архиереев некоторые, от нечего делать, начинали бродить по разным другим странам, для того, чтобы так или иначе зашибить копейку. Этих архиереев можно назвать ищущими «отхожих промыслов». Они готовы были кого угодно поставить во священники за самую сходную цену – за трёшницу на наши деньги 341 . Они же отправлялись в Россию в те времена, когда на греческих пришлых архиереев ещё смотрели здесь с уважением, и проделывали у нас самые непозволительные вещи. Блу- —248— ждая вдоль и поперёк по Руси, греческие митрополиты осмеливались возводить во священническую степень лиц, им совершенно неизвестных, не подвергнутых испытанию, даже отвергнутых в других местах, – возводили их безо всякого испытания, но за то предварительно аккуратно поторговавшись. |
| При занятии кафедры философии в Цюрихской Hochschuhle в 1874 году, во вступительной речи он ясно высказал тот взгляд, который впоследствии лёг в основание его «Системы». Указав в самом начале вступительной речи в нескольких штрихах философские направления предшествовавшего времени и затем упомянув о стремлении отдельных наук углубиться в содержание полученных результатов, Вундт говорит, что «повсюду из отдельных областей науки выставляются вопросы, относящиеся к философии, и успех отдельных исследований уже принуждает найти базис общего миропознания для —254— разнообразных результатов философского характера, задача чего принадлежит исключительно философии» 351 . Много позже, уже с более ясной дифференцировкой содержания определил Вундт задачу философии и в «Логике», где он указывает на то, что «философия ищет разрешения общих проблем отдельных наук, проблем двоякого рода: частью касательно общего содержания знания, частью относительно оснований и норм развития последнего» 352 . Переходя, далее, к «Системе философии» и «Введению в философию», мы находим взгляд Вундта вылившимся в окончательную форму, где философия определяется как «общая наука, которая соединяет все данные частных наук в одну непротиворечивую систему и сводит использованные научные методы и предпосылки познания к их принципам» 353 . Таким образом объединение научных данных является по Вундту основной задачей философии. Не «случайные экскурсии в область естествознания или психологии» для оправдания метафизических взглядов представляют эту задачу, но беспристрастное объединение научных и познавательных принципов должно само повести к построению метафизики. Подобный индуктивный метод, конечно, труднее всякого другого уже в том отношении, что все области науки должны быть тщательно исследованы и проанализированы вплоть до их оснований перед тем, как на этих данных будет воздвигаться постройка научной философии. Кантовский голубь почувствовал бы себя в такой атмосфере значительно стеснённым оказываемым сопротивлением обильного материала; да и сам Вундт чувствует эту трудность. |
| Из всего сказанного до сих пор ясным представляется суждение общества в первые времена церкви Христовой, а в особенности церковной иерархии, о браке вообще и о втором браке в частности. Под влиянием такого мнения и суждения развилось и церковное законодательство о браке священных лиц в том направлении, которое и до сих пор существует в православной церкви по этому вопросу. Перевод с сербского Л. Раича Н. В. [=Высоцкий Н. Г.] Из периодической печати. Два проекта церковной реформы//Богословский вестник 1907. Т. 1. 2. С. 386–407 (2-я пагин.). —386— В Синодских Церковных Ведомостях 4) опубликованы предположения по вопросу об отношении государственной власти к Православной церкви, внесённые Обер-прокурором Св. Синода на рассмотрение Совета министров и сводящиеся к необходимости установления следующих основных положений: «1) Неуклонно проводя в жизнь действие Высочайше дарованных узаконений об укреплении начал веротерпимости и свободы совести, правительство обязано силой основных законов неизменно стоять на страже прав и преимуществ православной церкви, как господствующей в государстве. 2) Ограждая интересы православия в соответственной области церковно-государственных правоотношений, правительство признает за православною русскою церковью полную свободу внутреннего управления и самоустроения на основании соборных правил и её собственных установлений и узаконений, наблюдая лишь за соответствием церковных распоряжений· общим законам государства. 3) Признавая необходимость широких реформ во всех сторонах внутренней жизни православной русской церкви, правительство всецело относит это великое и святое дело в ведение самой церкви в лице предстоящего поместного всероссийского церковного собора. Содействовать успешному осуществлению собора и проведению в жизнь его будущих —387— постановлений по мере государственной в том необходимости правительство почитает своим долгом. 4) В виду особой важности дела устроения православных приходов правительство, поскольку предстоящая церковно-приходская реформа будет касаться государственного ведения, считает долгом пойти в этом деле навстречу заботам церкви и оказать полное своё содействие к осуществлению тех церковных предначертаний, которые потребуют санкции государственной власти и закона. |
| геля. «Область истории, – говорит он, – по своей природе отлична от области философии. Философия должна исследовать сущность вещей и всеобщие законы бывания, история же имеет своею задачей изложить и объяснить из их эмпирических условий определённые, данные в известном времени явления. Обе они нуждаются друг в друге, но ни одна из них не может быть вытеснена или заменена другою, и, в свою очередь, именно история философии не может сделать никакого употребления из тех приёмов, которые применимы (да и то с большими ограничениями) лишь в философской системе. (Когда утверждают, что историческая последовательность философских систем тожественна с логическою последовательностью понятий образующих главные характерные черты этих систем, то здесь смешиваются две весьма различных вещи. Логика, как ее понимает сам Гегель, должна изложить чистые определения мысли как таковые, история же философии излагает развитие человеческого мышления во времени. Если допускать, что тот и другой ход развития совпадают, то надо предположить, что логические или, точнее, онтологические определения образуют существенное содержание всех этих философских систем и что эти определения в течение истории получаются с тех же исходных точек зрения и в том же порядке, как и в логической конструкции чистых понятий. Но на самом деле это не так. Философия не есть только логика или онтология; предмет её образует действительность вообще. Философские системы показывают нам совокупность доселе предпринятых попыток достигнуть научного мировоззрения; их содержание, поэтому, нельзя сводить только к логическим категориям, не лишая его чрез это свойственных ему особенностей и не улетучивая в абстракции. В то время, как спекулятивная логика начинает с самых абстрактных понятий, чтобы отсюда переходить к более конкретным определениям, историческое развитие философского мышления начинается с рассмотрения конкретного, – ближайшим образом внешней природы, потом человека и только постепенно приводит к логическим и метафизическим абстракциям. И закон развития в логике иной, нежели в истории. Там дело идёт только о |
| Руварац произнес живое и прочувствованное слово о жизни и трудах ученого подвижника и страдальца-юбиляра. 11 декабря в самый день столетней годовщины богословское литературное общество «Слога» в Карловцах держало в 11 час. парастос архимандриту Раичу в Введенской церкви, в которой Иоанн Раич был крещен 13 ноября 1726 г. Служили епископы Мирон Пакрачский и Митрофан Бачский, в присутствии патриарха Георгия, членов комитета конгресса, депутаций из Белграда и Нового Сада и массы народа. После полудня, в присутствии тех же лиц, состоялось торжественное заседание в зале Карловицкой гимназии. Выставлены были для обозрения печатные и рукописные сочинения Раича, как красноречивые свидетели его феноменального трудолюбия и настойчивости в труде. Были речи воспитанников богословского училища, декламация, пение. Прочитаны приветственные телеграммы из Призрена, Белграда и Ковыльского монастыря 1633 . Предлагаем краткие сведения о жизни и трудах юбиляра. Иоанн Раич родился в Карловцах в 1726 г. от честных, но простых и бедных родителей. Первыми учителями его были русские: Еммануил Козачинский, Иван Минацкий и трое других, приглашенных в царствование императрицы Анны Иоанновны в Карловцы тогдашним Белградским и Карловицким митрополитом Викентием Иоанновичем для занятия учительских мест в новооткрытых славяно-латинских школах. Русские учители имели сильное влияние на молодого Раича, о чем свидетельствует вся его последующая жизнь. Гимназию он проходил сначала в Коморане, но когда здешние учителя-иезуиты хотели насильно совратить Раича в католицизм, он оставил Коморан и ушел в Шопров, где в евангелической гимназии и окончил свое среднее образование. В 1753 году Раич отправился пешком в Киев, где поступил в духовную академию и оставался в ней три года, а затем год пробыл в Москве. Возвратившись из Москвы на родину в Карловцы, Раич был весьма холодно принят, и, не получив никакого места, опять вернулся в Россию. Оттуда он отправился чрез Константинополь на Афонскую гору, где в монастырях собирал материал для своего будущего сочинения: «История разных славянских народов». С Афонской горы Раич направился в сербские монастыри: Жича, Студеница и др. и в 1758 г. прибыл в Карловцы, где получил место учителя. Затем он был два года учителем клирикальной школы в Темишваре. Отсюда Бачский епископ Моисей Путник пригласил его в Новый Сад в качестве учителя богословия. Раич своими познаниями и трудами сделал то, что Бачская епископия стала первой и образцовой между остальными епископиями, и так продолжалось до тех пор, пока богословское училище не было перенесено в Карловцы. Как ученый, Иоанн Раич имел много недругов между монахами, хотя сам Раич издавна питал склонность к уединенной монашеской жизни и 12 мая 1772 года принял монашество в монастыре Ковыле. В том же году епископ Моисей возвел его в сан архимандрита и настоятеля Ковыльского монастыря. Из-за этого епископу Моисею пришлось войти в столкновение с митрополитом Георгие- |
| Все это перечислено, заметим, за четверть века до охотничьих книг С.Т. Аксакова, за десять лет до кулачных боев купца Калашникова, за полвека до романов о раскольниках Мельникова-Печерского или же «На краю света» Николая Лескова... С 1828 году Семен Раич стал издавать журнал «Галатея», среди основных авторов которого, как и «Северной Лиры», – его ученики. А самый значительный отдел – поэтический. Иван Аксаков позднее отметит тютчевские публикации: «...В плохом журнале «Раича» «Галатея», в 1820 и 1830 г., Тютчев, верный своему наставнику, помещает тринадцать стихотворений, из которых снова пять переводных; но в числе оригинальных есть несколько пиес первостепенного достоинства, которые впоследствии перепечатанные, признаны всеми критиками за его лучшие произведения, но в то время прошли совершенно незамеченными (например: «Гроза», «Видение» и проч.)». В этом «плохом журнале», кстати говоря, впервые появились театральные обзоры С.Т. Аксакова, но Иван Аксаков тоже не случайно обронил это слово. «Галатея» Семема Раича приняла активное участие в «журнальных побранках» того времени, в том числе с «Литературной газетой» Дельвига, оказавшись «плохой» из-за своего противостояния уже сложившемуся «журнальному триумвирату». Раич пытался быть независимым, за что, собственно, и поплатился. Среди собственных произведений Семена Раича, как оригинальных, так и переводных, центральное место занимает перевод «Освобожденного Иерусалима» Тассо, вышедший в 1828 году почти одновременно с полным стихотворным переводом Алексея Мерзлякова. И дело здесь не в соперничестве двух преподавателей и поэтов-переводчиков, которым действительно нелегко было ужиться в одной «берлоге». Раич и Мерзляков обратились к «Освобожденному Иерусалиму» и крестовым походам как наиболее актуальной теме. В это время два их ученика Андрей Муравьев и Алексей Хомяков уже сражались с турками, да и Пушкин, будучи человеком сугубо гражданским, оказался в районе боевых действий при взятии Арзрума. В дальнейшем Раич войдет в историю русской литературы главным образом как переводчик, его собственные стихи останутся в тени, хотя они довольно часто появлялись на страницах журналов как в 20–30-е, так и в 40–50-е годы. Сам он не собрал, не опубликовал их отдельной книгой, никто из учеников тоже не удосужился. Все его издательские проекты материально поддерживал, по всей вероятности, старший брат. Сам же Раич был, как вспоминал о нем Михаил Дмитриев, «совершенно доволен... в своей бедности», оставался, по свидетельству Михаила Погодина, «поэтом-младенцем в душе до глубокой старости». Семь лет он отдал переводу «Освобожденного Иерусалима», закончив стихами: |
| Все это перечислено, заметим, за четверть века до охотничьих книг С.Т. Аксакова, за десять лет до кулачных боев купца Калашникова, за полвека до романов о раскольниках Мельникова-Печерского или же «На краю света» Николая Лескова… С 1828 году Семен Раич стал издавать журнал «Галатея», среди основных авторов которого, как и «Северной Лиры», – его ученики. А самый значительный отдел – поэтический. Иван Аксаков позднее отметит тютчевские публикации: «…В плохом журнале «Раича» «Галатея», в 1820 и 1830 г., Тютчев, верный своему наставнику, помещает тринадцать стихотворений, из которых снова пять переводных; но в числе оригинальных есть несколько пиес первостепенного достоинства, которые впоследствии перепечатанные, признаны всеми критиками за его лучшие произведения, но в то время прошли совершенно незамеченными (например: «Гроза», «Видение» и проч.)». В этом «плохом журнале», кстати говоря, впервые появились театральные обзоры С.Т. Аксакова, но Иван Аксаков тоже не случайно обронил это слово. «Галатея» Семема Раича приняла активное участие в «журнальных побранках» того времени, в том числе с «Литературной газетой» Дельвига, оказавшись «плохой» из-за своего противостояния уже сложившемуся «журнальному триумвирату». Раич пытался быть независимым, за что, собственно, и поплатился. Среди собственных произведений Семена Раича, как оригинальных, так и переводных, центральное место занимает перевод «Освобожденного Иерусалима» Тассо, вышедший в 1828 году почти одновременно с полным стихотворным переводом Алексея Мерзлякова. И дело здесь не в соперничестве двух преподавателей и поэтов-переводчиков, которым действительно нелегко было ужиться в одной «берлоге». Раич и Мерзляков обратились к «Освобожденному Иерусалиму» и крестовым походам как наиболее актуальной теме. В это время два их ученика Андрей Муравьев и Алексей Хомяков уже сражались с турками, да и Пушкин, будучи человеком сугубо гражданским, оказался в районе боевых действий при взятии Арзрума. В дальнейшем Раич войдет в историю русской литературы главным образом как переводчик, его собственные стихи останутся в тени, хотя они довольно часто появлялись на страницах журналов как в 20–30-е, так и в 40–50-е годы. Сам он не собрал, не опубликовал их отдельной книгой, никто из учеников тоже не удосужился. Все его издательские проекты материально поддерживал, по всей вероятности, старший брат. Сам же Раич был, как вспоминал о нем Михаил Дмитриев, «совершенно доволен… в своей бедности», оставался, по свидетельству Михаила Погодина, «поэтом-младенцем в душе до глубокой старости». Семь лет он отдал переводу «Освобожденного Иерусалима», закончив стихами: |
|
|
