| Ты ликуешь снизошедшим на тебя ликованием. Радуйся этой детской благодати, тому, что ты еще не утратил способности радоваться, преисполняться горнего света, неземной нежности. Значит, ты ещё не безнадёжен, и греховность твоя одолима. Значит, борись с нею – спасения ради. Христос Воскресе! На амвон выносят огромное блюдо с крашенками. Подумать только: что может вызвать в человеке еще большую радость, чем пасхальное яйцо? Какое оно, однако, удивительное! Тут есть немалый повод для созерцания и размышления – яйцо! Но священнодействующие не предаются в сию минуту размышлениям. Христос Воскресе! И – весело, улыбаясь, они бросают яйца в толпу сорадующихся: кому Бог пошлет! Оживление, улыбки, поднятые руки, пытающиеся уловить ниспосланный подарок. Вот, наконец, яйцо полетело и в нашу сторону! Мы взметнули правые руки, быстро переложив свечи в левые. Угодив в лысый лоб высокого мужчины, стоявшего немного впереди нас, яйцо разлетелось мелкими радостными брызгами, обдав окружающих кусочками белка и красной скорлупы. Счастливо осененный поворачивал ко всем изумлённое лицо, словно демонстрируя метку от попадания. И тут моя кума Инна показала мне на ладони чистенький и кругленький желток – целый, весёлый шарик! Христос Воскресе! Утром я направился умываться к Жиздре. Между монастырем и рекой, напротив и «вокруг» входа в башню с ангелом (через которую в прежние времена входили в Пустынь прихожане, там же раньше оставляли свои визитки именитые состоятельные паломники) серели кривые яблоневые стволы, еще без намёка на почки – примерно в том месте, где на дореволюционных снимках мы привыкли видеть Оптинскую переправу. Отчего-то я вспомнил Гефсиманский сад. Походив по саду, уселся я с молитвословом спиной к реке и лицом к Пустыни, к солнцу. Это были редкие и, конечно же, необычные, незабываемые полтора часа молитвенного чтения. Как, однако, трудно молиться! Как трудно приблизиться к молитве, войти в неё! Мешает «внутренняя суетность», мысли и мыслишки, порой мелочные, о том-сём. «Сила молитвы – не в многословии, а в силе молитвенного вздоха», – сказано преп. Нектарием Оптинским. |
| Егору двадцать восемь лет, из которых вот уже почти десять он провёл в инвалидной коляске из-за травмы, полученной в автомобильной аварии. Он мог сломаться, но не тут-то было: после ДТП начал заниматься плаванием. Чуть не погиб во время артобстрела, чудом остался жив. Стал чемпионом Украины, получил звание мастера спорта. Сейчас Егор работает, активно помогает людям, участвует в проведении спортивных и приходских мероприятий. А ещё он мечтает открыть в Славянске детский дом для брошенных грудных детей. Самое важное — у него есть возможность встать с коляски и осуществить свои мечты. Для этого ему нужен экзоскелет «Компаньон», стоимость которого — 400 тысяч гривен (около миллиона рублей). Мы познакомились с Егором благодаря его друзьям, которые мечтают помочь ему снова начать ходить. Разговаривали о прошлом и настоящем, войне и спорте, отношении к людям в колясках и проблемах современников. Отличник, выпускник Суворовского училища, студент-международник Я родился в Славянске в 1991 году в обычной семье. Мои родители занимались арендой коров: брали в государственном колхозе, выращивали и сдавали. Адский труд, но зарабатывали хорошо, отец в итоге построил большой дом. А потом пришёл весёлый 1991 год, всё обесценилось, им пришлось начинать с нуля. Мама работала на трассе поваром, отец был одним из первых «челноков». Что касается религии, то папа совершенно не набожный человек, реалист, а вот мама верующая, именно она посеяла первые зёрна веры в моей душе. Она брала меня в храм с маленького возраста, когда я мало ещё что понимал. В школьные годы у меня было множество всевозможных занятий. Мама водила меня по кружкам, пыталась всячески развивать, хотя финансово мы тогда жили очень скромно. Я ходил на шахматы, занимался народными танцами, английским, позже — футболом. В девятом классе поехал в Киев, в гости к товарищу, который учился в Суворовском военном училище. Там был день открытых дверей, и мне понравилось всё: форма курсантов, паркет, здание 1915 года постройки в центре города. Я понимал, что наш Славянск не очень перспективный: в нём один педуниверситет, откуда выходят сотни учителей, которые потом работают на ксерокопии. Мне хотелось чего-то другого, поэтому я решил поступать в Суворовское училище. |
| А я вдруг потерял вкус держаться за эти блага!.. Я уже нащупывал новый смысл в тюремной жизни. Оглядываясь, я признавал теперь жалкими советы спецнарядчика с Красной Пресни — “не попасть на общие любой ценой”. Цена, платимая нами, показалась несоразмерной покупке. Тюрьма разрешила во мне способность писать, и этой страсти я отдавал теперь всё время, а казённую работу нагло перестал тянуть. Дороже тамошнего сливочного масла и сахара мне стало — распрямиться. И нас, нескольких, «распрямили» — на этап в Особый лагерь. Везли нас туда долго — три месяца (на лошадях в XIX веке можно было быстрей). Везли нас так долго, что эта дорога стала как бы периодом жизни, кажется, за эту дорогу я даже характером изменился и взглядами. Путь наш выдался какой-то бодрый, весёлый, многозначительный. В лица толкался нам свежий крепчающий ветерок — каторги и свободы. Со всех сторон подбывали люди и случаи, убеждавшие, что правда за нами! за нами! за нами! — а не за нашими судьями и тюремщиками. Знакомые Бутырки встретили нас раздирающим женским криком из окна, наверное одиночки: “Спасите! Помогите! Убивают! Убивают!” И вопль захлебнулся в надзирательских ладонях. На бутырском «вокзале» нас перемешали с новичками 1949 года посадки. У них у всех были смешные сроки — не обычные десятки, а четвертные . Когда на многочисленных перекличках они должны были отвечать о конце своего срока, то звучало издевательством: “октября тысяча девятьсот семьдесят четвёртого!”, “февраля тысяча девятьсот семьдесят пятого!” Отсидеть столько — казалось, нельзя. Надо было кусачки добывать — резать проволоку. Самые эти двадцатипятилетние сроки создавали новое качество в арестантском мире. Власть выпалила по нам всё, что могла. Теперь слово было за арестантами — слово свободное, уже нестеснённое, неугрожаемое, — то самое слово, которого всю жизнь не было у нас и которое так необходимо для прояснения и сплочения. Уж мы сидели в арестантском вагоне, когда из станционного репродуктора на Казанском вокзале услышали о начале корейской войны. В первый же день до полудня пройдя сквозь прочную линию обороны южнокорейцев на 10 километров, северокорейцы уверяли, что на них напали. Последний придурковатый фронтовик мог разобраться, что напал именно тот, кто продвинулся в первый день. |
| Однако, мы молча стали расходиться — ведь решить-то никто не мог здесь . И пообещать решить — тоже никто не мог. Бригадиры ушли, не подняв голов, не обернувшись, хотя начальник ОЛПа по фамилии окликал нас. То был наш ответ. И барак заперся. Снаружи он казался хозяевам таким же немым и неуступчивым. Но внутри по секциям началось буйное обсуждение. Слишком был велик соблазн! Мягкость тона тронула неприхотливых зэков больше всяких угроз. Появились голоса — уступить. Чего большего мы могли достигнуть в самом деле?… Мы устали! Мы хотели есть! Тот таинственный закон, который спаял наши чувства и нёс их вверх, теперь затрепетал крыльями и стал оседать. Но открылись такие рты, которые были стиснуты десятилетиями, которые молчали всю жизнь — и промолчали бы её до смерти. Их слушали, конечно, и недобитые стукачи. Эти призывы позвончавшего, на несколько минут обретённого голоса (в нашей комнате — Дмитрий Панин) должны были окупиться потом новым сроком, петлёй на задрожавшее от свободы горло. Нужды нет, струны горла в первый раз делали то, для чего созданы. Уступить сейчас? — значит, сдаться на честное слово. Честное слово чьё? — тюремщиков, лагерной псарни. Сколько тюрьмы стоят и сколько стоят лагеря, — когда ж они выполнили хоть одно своё слово?! Поднялась давно осаждённая муть страданий, обид, издевательств. В первый раз мы стали на верную дорогу — и уже уступить? В первый раз мы почувствовали себя людьми — и скорее сдаться? Весёлый злой вихорок обдувал нас и познабливал: продолжать! продолжать! Ещё не так они с нами заговорят! Уступят! (Но когда и в чём можно будет им поверить? Это оставалось неясным всё равно. Вот судьба угнетённых: нам неизбежно — поверить и уступить…) И, кажется, опять ударили крылья орла — орла нашего слитого двухсотенного чувства! Он поплыл! А мы легли, сберегая силы, стараясь двигаться меньше и не говорить о пустяках. Довольно дела нам осталось — думать. Давно окончились в бараке последние крошки. Уже никто ничего не варил, не делил. В общем молчании и неподвижности слышались только голоса молодых наблюдателей, прильнувших к окнам: они рассказывали нам обо всех передвижениях по зоне. Мы любовались этой двадцатилетней молодёжью, её голодным светлым подъёмом, её решимостью умереть на пороге ещё не начинавшейся жизни — но не сдаться! Мы завидовали, что в наши головы истина пришла с опозданием, а позвонки спинные уже костенеют на пригорбленной дужке. |
| Адар Двенадцатый месяц еврейского календаря ( Езд.6:15 . Есф.3:7 ). В еврейский високосный год добавлялся дополнительный месяц Адар второй – Ве Адар. Введён в употребление после Вавилонского плена. Библия о нём умалчивает. Начало периода поздних дождей, часты грозы и град. Сбор урожая цитрусовых культур. 13 адар – малый пост в честь персидской царицы еврейского происхождения, героиня библейской Книги Есфирь и еврейского праздника Пурим. Когда-то был трёхдневным постом ( Есф.4:16 ), затем ограничили его одним днём. 14 адар – полупраздник Пурим (ивр. «жребий»). Установлен после Вавилонского плена в напоминание о подвиге Есфири и Мардохея, спасших еврейский народ от истребления в годы правления персидского царя Ксеркса (486–465 гг. до Р.Х.). В Книге Есфирь Ксеркс описан под именем Артаксеркса. Слово «пурим» означает «жребий». Это название связано с тем жребием, который бросил злейший враг евреев, первый министр царя Аман, желая узнать удобный день для массового истребления евреев. Но, к счастью, это злодеяние так и не состоялось. Пурим – самый весёлый, шумный и даже разгульный праздник, в который большинство евреев напиваются. В синагогах читается Книга Есфирь. Многие приходят на службу с грогерами (трещотками), которые пускают в ход при каждом произнесении имени Амана. Поскольку это имя произносится более 50 раз, чтение постоянно прерывается шумом, выкриками проклятия по адресу Амана и звуками трещоток. «Да будет проклят Аман! – кричат они. – Да будет имя его истреблено! Да будет благословенна Есфирь!» Часто члены синагоги инсценируют события Пурима. Ещё одно предписание праздника – большая праздничная трапеза. Пурим напоминает евреям, что высокое общественное положение не защищает их от гонений. Список использованной литературы 1 . Авадяева Е. и Зданович Л. Сто великих казней. Изд. Вече. М., 1999. 2 . Авдиев В.И. История Древнего Востока. М., 1970. 3 . Alberto Soggin. Einfuhrung in die Geschichte Israels und Judas. Wissenschaftliche Buchgesellschaft. Darmstadt. 4 . Arnold C. Brackman. Der Turm von Ninive. Meyster Verlag. |
| Окончание спектакля могло быть часов около четырёх пополудни, ещё засветло. А может быть на полчаса раньше? Не пропустить бы. Саша придумал предлог, под каким уйти, но и в три пополудни показалось ему поздно – он постарался улизнуть ещё раньше. А между тем на улицах продолжались вчерашние волнения. Был солнечный весёлый нехолодный день, никак не препятствующий демонстрациям, – и все тротуары были затолплены студенческой молодёжью (мало кто учился, молодцы), отчасти рабочими да и просто обывателями. На этих взволнованных улицах Саша почувствовал себя двойственно: он сиял навстречу этому высыпавшему студенчеству, он был – частица их родная, но по шинели они могли принять его только за подавителя, которому завтра велят – и он будет их разгонять и расстреливать. Такое недоразумение можно было бы выяснить, только в каждом отдельном месте вступая в разговор и выражая толпе своё сочувствие. А время до театра ещё и было, да как радостно влиться в такую толпу, вообразить себя снова студентом. Тротуар был весь полон молодёжи. Студенты и курсистки весело громко то скандировали: – Дай-те-нам-хле-ба! То запевали на протяжный разинский мотив: – Почему-у нет хле-э-э-эба? И хохотали. И так хотелось Саше позабавиться вместе с ними, да мундир не позволял. Но он стоял в их тесноте и со смыслом улыбался им. Весёлые глаза курсисток уже поняли его и приветливо светили. А по мостовой шагом проезжала сотня молодых донцов – тоже весёлых почему-то, с улыбками и даже переговорами к тротуару. Молодёжь стала кричать: – Молодцы донцы! Ура, донцы! Наши защитники! И казаки довольно кивали. Саша не понял, спросил соседей. Объяснили ему, что сегодня в разных местах города казаки показали, что они не поддерживают полицию, а сочувствуют толпе. Вот как? Вот так новость, небывалый поворот! Ах, сколько ещё силы молодой, какие ещё возможности! Если на третьем году войны демонстрации проводят с озорством, как бы в шутку, играя в волнения, а не волнуясь. Да не в такую и шутку. Заворачивая через площадь, проскакал на вороном коне раненый конный полицейский – в чёрной шинели, в чёрной шапке-драгунке с чёрным султаном, а с лицом окровавленным. Он с трудом держался на лошади. |
| Странно: никак не могу найти никаких остатков усадьбы. Ведь дом должен был стоять здесь, на самом высоком месте, больше ему стоять негде. И хоть бы бревнышко, хоть бы кирпичик. Ну хорошо, пустили красного петуха, спалили всё вместе с пристройками – но фундамент-то куда делся? И должны же были иметься в доме какие-то несгораемые части. Но нигде ничего, одни бугры, поросшие донником. Да, на совесть поработал тут восставший против угнетателей-помещиков российский крестьянин! Россия, кровью умытая. До чего же точные слова нашёл Артём Весёлый. Вся наша история с конца десятых и до начала пятидесятых годов этого века есть непрерывное умывание собственной кровью. Чтобы пустить такие небывалые реки крови, нужна была небывалая ненависть. Значит, она давно уже накапливалась, значит, пряталась где-то до поры до времени и ждала лишь сигнала, чтобы вырваться наружу! Неужели она жила и в деревенских мальчишках, гонявших здесь коней в ночное? Как это странно! Трудно поверить, что в той, навсегда утраченной нами стране, от которой дошли до нас лишь осквернённые руины храмов, кладбищенские обелиски со сбитыми крестами и надписями «Гвардии майор Ея Императорского Величества Кексгольмского полка» и интригующие, но непонятные слова «залом» и «шептала», – могли созревать такие дьявольские чувства. Но ведь из ничего ничего не берётся. Чтобы так усердно действовать дубиной, народ должен был очень крепко разозлиться. Дубина народного гнева… Так и видишь при этих словах: рослый красавец в чёрном фраке стоит у рампы и призывает трубным голосом: «На врага опусти ты дубину!» А вот представить себе степенных афинеевских мужичков, бегающих тут по усадьбе и крушащих что ни попало суковатой дубиной, трудно. В этом сюжете есть что-то надуманное, умозрительное, искусственное. Тот, кто жил в деревне, хорошо знает, что крестьяне более всех остальных людей чужды разрушению. Ко всякой вещи, ко всякому имуществу они относятся с бережливостью, которая нам, городским жителям, иногда кажется даже скаредностью. Но она вполне понятна. Крестьяне – это народ, а любой народ по самой своей сути есть собиратель и накопитель. Как только где-то из исходных этнических элементов возникает народ, так сразу же начинается его историческое дело собирания. И, конечно, русский народ – не исключение из общего правила. Но усадьба с лица земли всё-таки сметена. |
| После этой же встречи: «Анна шла, опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо её блестело ярким блеском; но блеск этот был не весёлый— он напоминал страшный блеск пожара среди тёмной ночи» (8,173). После попытки мужа тогда же объясниться с нею: «— Поздно, поздно, уж поздно,— прошептала она с улыбкой. Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела» (8,176). Полная готовность к греху. И наконец: «То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желание его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия,— это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащей нижней челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чём и чем. Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме него, у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении. Она, глядя на него, физически чувствовала своё унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишённое им жизни. Это тело, лишённое им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд перед духовною наготою своей давил её и сообщался ему» (8,177-178). Согрешение, в котором нет и не может быть подлинного счастья. Знал ли Толстой святоотеческое учение о развитии греха? Почти наверное: нет. Здесь— гениальная художественная интуиция. Толстой, по сути, указал и на внешнюю причину образования того темного пятна в душе Анны, к которому совершилось приражение (прилог) бесовского соблазна. Брак Анны и Каренина был совершён в неполноте взаимного согласия, почти насильно устроенный тёткою её, при взаимном равнодушии вступающих в брак. Протопресвитер Василий Зеньковский в своей работе «На пороге зрелости» так писал о полноте жизни в браке: «Семейная жизнь имеет в себе три стороны: биологическую («супружеские отношения»), социальную и духовную. |
| “Разговор с пчелой” Меня ужалила пчела. Я закричал: “Как ты могла?!” Пчела в ответ: “А ты как мог Сорвать любимый мой цветок? Ведь он был мне уж-жасно нуж-жен: Я берегла его на уж-жин!” (М. Бородицкая) Выучите с ребёнком стихотворение и расскажите его по ролям. “Весёлый попугайчик” Пусть ребёнок представит, что он весёлый попугайчик, который любит повторять каждое произнесённое слово. Предложите ему повторять за вами слоги и простучать ручкой ритм. По команде ребёнок начинает отстукивать и повторять слоги: — одинаковые: ра-ра-ра; — со сменой темпа: ра-ра-ра-ра — ра-ра-ра-ра — ра-ра-ра — ра-ра-ра — ра-ра-ра-ра; — с наращиванием ряда: па — па-па — па-па-па — па-па-па-па — па-па-папа-па. Следите за достижением синхронности голоса и движений. “Воздушный шарик” Возьмите малыша за руки, образовав таким образом круг. Не разъединяя рук, сделайте вдох носом и 2 небольших шага назад. Так шарик надувается. Теперь вы должны “выпустить из него воздух”, одновременно произнеся “сс-с…” и сделав 1 шаг вперёд. Так шарик уменьшается. Выпустите из шарика ещё немного воздуха, произнеся одновременно “сс-с…” и сделав ещё 1 шаг вперёд. Шарик становится ещё меньше. Повторите игру несколько раз. “Насос” Ребёнок делает носом вдох и на выдохе произносит “сс-с…”, одновременно делая такие движения правой ногой и руками, будто бы он накачивает насосом мячик или колесо. Звук “сс-с…” следует произносить по 5 раз, делая короткий вдох носом. “Лягушонок” Пусть ребёнок расставит ноги немного шире плеч, развернет носочки в стороны как можно больше и, согнув ноги в коленях и присев как можно ниже, упрётся ладонями в пол. Спросите у него, как квакает лягушка (“ква-ква”). Попросите малыша показать, как прыгает лягушка. Предложите ему попрыгать и поквакать одновременно. Пальчиковые игры Начинать тренировать пальчики малыша можно с 6 месяцев, ведь это стимулирует речевое развитие ребёнка. В этом возрасте пальчиковые игры представляют собой небольшой массаж кистей рук и пальцев малыша. Дети 2—3 лет могут заучивать сопроводительный текст игр и повторять его вместе с вами. |
| Начинал он всегда первым, и долго его могучий бас разносился над волжскими просторами: «Бум-бум…» Затем как бы робко ему начинала вторить мама-колокол: «Бам-бам…» Подхватывали звон старшие братья и сёстры. И сразу же начинали весёлый перезвон малыши Динь и Дилинь, которые просто заливались неудержимым звонким и весёлым смехом: «Динь-дилинь, динь-дилинь!» «Бум-бум, бам-бам, бом-бом, бем-бем, бим-бим!» и несмолкаемое «динь-дилинь, динь-дилинь!» Так было здорово и радостно, и вся семья была счастлива. Бим-бим был очень мечтательным ребёнком. По целым дням с высокой колокольни он наблюдал, как по Волге шли пассажирские пароходы и буксиры, которые тянули за собой огромные баржи, гружённые углем, или хлебом, или лесом. На носу пароходов и буксиров висели сверкавшие начищенной медью колокола. — Что это за колокола? — спрашивал он у отца. — Это корабельные рынды, сынок. Почти что наши родственники. — Как бы я хотел быть рындой, — вздыхал грустно Бим-бим, — тогда бы я плавал по разным странам и много бы всего навидался. 5 7 — Быть церковным колоколом очень почётно, — говорила мама-колокол. — Ведь мы зовём людей на молитву, а значит, мы служим Богу. А выше этого служения ничего нет на земле. — Мне уже наскучило это служение, — бурчал Бим-бим, — каждый раз одно и то же. А там, на кораблях, люди танцуют и веселятся. Там жизнь интересней, чем здесь на колокольне. — Как это — одно и то же? — возмущался отец. — Звон у нас всё время разный, для каждого случая особый. На большой праздник — малиновый перезвон. Великим постом — другой звон. На свадьбу — тоже особый звон. Встречаем архиерея — и тут своя премудрость. А на похороны — там заупокойный перебор идёт. Звон — это наша молитва Богу. Если её исполнять с душою и сердцем, то она никогда наскучить не может. Но Бим-бим слушал отца вполуха и продолжал мечтать о том, чтобы стать корабельною рындою. 8 9 Недалеко от храма был причал, и Бим-бим сумел познакомиться с одним корабельным колоколом Рындой. Он хвастал, что спускается по Волге до самой Астрахани и даже бывал в Кас-пийском море. А вверх по Волге он доходил до самой Твери. |
|
|
