| Раздавите гадину ногою! Что жалеть? Приплюсните скорей! Отчего меня вы не учили, Не дали исхода дикой силе? Вышел бы из червя — муравей! Я бы умер, братьев обнимая, А бродягой старым умирая, Призываю мщенье на людей! А вслед за этим я до слёз хохотал, читая “Плачущего мужа”. И особенно запомнились мне слова Беранже: Жизни весёлой наука Не тяжела для простых!.. Беранже возбудил у меня неукротимое веселье, желание озорничать, говорить всем людям дерзкие, острые слова, и я, в краткий срок, очень преуспел в этом. Его стихи я тоже заучил на память и с великим увлечением читал денщикам, забегая в кухни к ним на несколько минут. Но скоро я должен был отказаться от этого, потому что строки: А девушке в семнадцать лет Какая шапка не пристанет! вызвали отвратительную беседу о девушках, — это оскорбило меня до бешенства, и я ударил солдата Ермохина кастрюлей по голове. Сидоров и другие денщики вырвали меня из неловких рук его, но с той поры я не решался бегать по офицерским кухням. Гулять на улицу меня не пускали, да и некогда было гулять, — работа всё росла; теперь, кроме обычного труда за горничную, дворника и “мальчика на посылках”, я должен был ежедневно набивать гвоздями на широкие доски коленкор, наклеивать на него чертежи, переписывать сметы строительных работ хозяина, проверять счета подрядчиков, — хозяин работал с утра до ночи, как машина. В те годы казённые здания ярмарки отходили в частную собственность торговцев; торговые ряды торопливо перестраивались; мой хозяин брал подряды на ремонт лавок и на постройку новых. Он составлял чертежи “на переделку перемычек, пробить в крыше слуховое окно” и т. п.; я носил эти чертежи к старенькому архитектору, вместе с конвертом, куда пряталась двадцатипятирублевая бумажка, — архитектор брал деньги и подписывал: “Чертёж с натурою верен, и надзор за работами принял Имярек”. Разумеется, натуры он не видал, а надзора за работами не мог принять, ибо по болезни вовсе не выходил из дома. Я же разносил взятки смотрителю ярмарки и ещё каким-то нужным людям, получая от них “разрешительные бумажки на всякое беззаконие”, как именовал хозяин эти документы. За всё это я получил право дожидаться хозяев у двери, на крыльце, когда они вечерами уходили в гости. Это случалось не часто, но они возвращались домой после полуночи, и несколько часов я сидел на площадке крыльца или на куче бревен, против него, глядя в окна квартиры моей дамы, жадно слушая весёлый говор и музыку. |
| Работник будет работать и работать, а логик под давлением жизни будет менять и менять свою логику. LXVIII Ошеломило меня и ещё одно открытие — счастье ровно ничего не значит для человека, равно как и корысть. Единственное, в чём он всерьёз заинтересован, — это в том, чтобы неустанно жить. Если он богач — обогащаться, если моряк — плавать на корабле, если грабитель — сторожить в засаде при свете звёзд. Но если счастье — это беззаботность и безопасность, то я видел не однажды, как легко от него отказывались. Мой отец озаботился судьбой проституток в том смрадном квартале, что, словно отбросы, сползал по откосу к морю. Они протухали в нём, как сало, и заражали гниением путешественников. Он отправил отряд солдат за проститутками — так отправляют экспедицию за редкостными насекомыми, желая изучить их нравы. И вот отряд не спеша шагает меж отсыревших стен прогнившего квартала. Он видит: за окнами жалких лачуг, жирно пахнущих прогорклой стряпнёй, сидят под лампами, которые им вместо вывесок, оплывшие женщины, бледные, как тусклый фонарь под дождём, их красные, как кровь, губы на тупых коровьих лицах сложены в мёртвую улыбку — девушки ждут клиентов. По обычаю, чтобы привлечь внимание прохожих, они тянут заунывную песню, — бесформенные медузы распространяют вокруг себя слизь. Обезнадёживающая жалоба оплетает улочку. Мужчина поддался ей, за ним захлопнулась дверь на полчаса, и в горькой скудости совершается обряд любви, заунывная мелодия сменяется учащённым дыханием мертвенно-бледного чудовища и каменным молчанием солдата, который купил у призрака право больше не думать о любви. Он пришёл вытравить цвет у мучительных снов, потому что родился, возможно, среди пальм и улыбающихся девушек. Понемногу в дальнем странствии густая зелень пальм отяготила его сердце невыносимой тяжестью. Мучительно зазвенело серебро ручья, и улыбчивые девушки с гибкими, грациозными телами, с угадываемыми под лёгкой тканью нежными тёплыми грудями всё больнее и больнее касались сердца. Он принёс своё жалкое жалованье в весёлый квартал, прося избавить его от снов. И когда дверь открылась вновь, он твёрдо стоял на земле, самодостаточный, жёсткий, высокомерный, он погасил свет, в лучах которого играло и переливалось единственное его сокровище. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 9 голосов: 4.2 из 5) Оглавление 59 – Есть новости? – Да. Здравствуйте, Вольф. – Я прямо с вокзала, голоден, как в восемнадцатом году. – У вас весёлый вид, Вольф. Много узнали? – Кое-что узнал… Будем говорить здесь? – Хорошо, но только быстро. Вольф сел рядом с Хлыновым на гранитную скамью у подножья конного памятника Генриху IV, спиной к чёрным башням Консьержери. Внизу, там, где остров Сите кончался острым мысом, наклонилась к воде плакучая ветла. Здесь некогда корчились на кострах рыцари ордена Тамплиеров. Вдали, за десятками мостов, отражённых в реке, садилось солнце в пыльно-оранжевое сияние. На набережных, на железных баржах с песком сидели с удочками французы, добрые буржуа, разорённые инфляцией, Роллингом и мировой войной. На левом берегу, на гранитном парапете набережной, далеко, до самого министерства иностранных дел, скучали под вечерним солнцем букинисты у никому уже больше в этом городе не нужных книг. Здесь доживал век старый Париж. Ещё бродили около книг на набережной, около клеток с птицами, около унылых рыболовов пожилые личности со склерозными глазами, с усами, закрывающими рот, в разлетайках, в старых соломенных шляпах… Когда-то это был их город… Вон там, чёрт возьми, в Консьержери ревел Дантон, точно бык, которого волокут на бойню. Вон там, направо, за графитовыми крышами Лувра, где в мареве стоят сады Тюильри, – там были жаркие дела, когда вдоль улицы Риволи визжала картечь генерала Галифе. Ах, сколько золота было у Франции! Каждый камень здесь, – если уметь слушать, – расскажет о великом прошлом. И вот, – сам чёрт не поймёт, – хозяином в этом городе оказался заморское чудовище, Роллинг, – теперь только и остаётся доброму буржуа закинуть удочки и сидеть с опущенной головой… Э-хе-хе! О-ля-ля!.. Раскурив крепкий табак в трубке, Вольф сказал: – Дело обстоит так. Германская анилиновая компания, – единственная, которая не идёт ни на какие соглашения с американцами. Компания получила двадцать восемь миллионов марок государственной субсидии. Сейчас все усилия Роллинга направлены на то, чтобы повалить германский анилин. |
| — Это никак не надо понимать… Среди немцев, увы, тоже попадаются мерзавцы. — Что-то многовато их под Гитлером развелось! — Так вы решительно отказываетесь пойти мне навстречу? — С огромным наслаждением, Иван Фёдорович, выйду вам навстречу с чашей и причащу вас Святых Тайн. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Но навстречу вашему Гитлеру не пойду. Можете меня хоть сейчас застрелить. Есть у вас там пули в пистолете? И тут произошло совсем неожиданное. Фрайгаузен вдруг решительно обнял батюшку и почти прорыдал: — Как мне тяжело, батюшка, как мне тяжело! Я русский, я православный. Но я немец, я служу своему немецкому народу! Меня судьба надвое раздирает. Я скоро… Меня скоро не станет. — Голубчик мой! Голубчик! Только не вздумайте что с собой такое! Слышите меня? — Слышу. Странная и диковатая это была картина — русский священник в скуфейке и фуфайке, надетой поверх подрясника, и немецкий полковник в сером военном мундире и фуражке с орлом и свастикой, стоят на околице псковского села и обнимаются. Мимо проходил какой-то дедок, остановился и его аж перекосило: — Тьфу ты! 99 Разговора с Наумом Невским у Луготинцева не вышло. Они встречались, перебрасывались друг с другом словами, но ни тот, ни другой не заговаривали о бое за аэродром!. К тому же Луготинцев определился в другой отряд, где политруком и командиром был славный малый Василий Чернецков. Заводной, весёлый, одно удовольствие было с таким вместе воевать. В конце октября они совершили успешную диверсию на дороге между Псковом и Гдовом. Напали на немецкую колонну из трёх машин. Взорвали мину под передней, а остальные подвергли ожесточённому обстрелу. Три десятка немецких солдат осталось лежать рассыпанными по дороге и на обочинах в нелепых позах. А среди четверых убитых офицеров Луготинцев признал одного: — О! Этого я хорошо знаю. Он, гад, частенько к нам в Закаты наведывался. Отец Александр всё это увидел как наяву. В несколько мгновений вдруг пронеслось в нём — дорога, две легковые машины и грузовик с немецкими солдатами, взрыв, беспощадный пулемётный, автоматный и ружейный огонь из леса, Фрайгаузен отстреливается, пули попадают в него, одна, вторая, третья, он падает, и вот уже не кто иной, как Лёша Луготинцев переворачивает его с живота на спину и говорит: «О! Этого я хорошо знаю». |
| Наконец, они добрались до большой дороги. Вдоль неё, в широкой расселине бурлил мутный поток воды, который был когда–то ручьём Лорри. Три дня назад это был живой, весёлый ручеёк, задорно петлявший между зелёными берегами, время от времени останавливаясь в тихой, глубокой заводи, а потом снова оживляясь и принимаясь за свою неумолчную песенку. Сейчас Лорри вышел из берегов и превратился в стремительную реку. Дорога ещё не была затоплена целиком, но горные потоки уже порядком её попортили, и кое–где беглецам пришлось с немалым трудом перебираться через новопроторённые овраги. Правда, худшее было ещё впереди. Когда они дошли до моста через Лорри, по которому только и можно было попасть на главную ферму, то обнаружили что злобствующие враги, спускавшиеся с горы рядом с ними, встречают их здесь с новой силой. Возле моста широкий тракт был залит с обеих сторон, и им пришлось долго шагать по колено в воде. Однако главный поток всё–таки оставался немного в стороне, течение было несильным, и вскоре все они уже поднимались по холму, на вершине которого стоял хозяйский дом. Войдя во двор, старики послали Гибби поискать стойло для Красули, а сами отправились на кухню. — Господи, помилуй нас и спаси! — всплеснув руками, воскликнула Джин Мейвор, увидев вошедших гостей. — Аминь, мэм, аминь, — улыбаясь, ответствовала Джанет. — Но как же так? Если уж вы на горе чуть не утонули, что же там в долине делается, хотела бы я знать? — Ну, к вам–то вода ещё не добралась! — заметила Джанет. — И не дай Бог! — сердито воскликнула Джин, как будто при одном упоминании о такой жуткой возможности с неё разом слетела вся вежливость. — Ох, а вы–то как промокли! — Промокли — это не то слово, — сказал Роберт и попытался усмехнуться, но не смог. На него быстро наваливалась усталость, и он почувствовал, что его вот–вот схватит за горло свистящий кашель. Услышав их голоса, в кухню вошёл сам фермер, среднего роста и средних лет, с грубоватыми чертами лица и острым взглядом. Он постоянно нюхал табак (которого у него было неимоверное количество), держался свободно и разговаривал с лёгким оттенком иронии. К знатности и богатству от относился без особого почтения, и время от времени в нём просыпалась мягкость и вежливость. |
| От армянского села нам предстояло совершить первый небольшой переход пешком: до подворья Драндского монастыря шесть вёрст. Взваливаем с о. Иваном на плечи сумки и отправляемся в путь. Дорога идёт по открытому шоссе. Солнце печёт невыносимо, но идти почему-то легко и приятно. Может быть, горный воздух действует так. Может быть, сознание, что вот началось и настоящее путешествие. Плечи ещё не устали, и даже тяжесть от сумки доставляет какое-то особенное удовольствие... О, за эту дорогу до Ажар я узнал, что такое жажда! Я думаю, во всю свою жизнь не выпьешь столько воды и чаю, сколько за одно такое путешествие! Слава Богу, что почти на каждой версте из скал бьют источники чудесной, холодной как лёд воды. Около четырёх часов мы были на подворье... Нас встречает послушник Феопемпт. – Не выговоришь ваше имечко, – смеюсь я. Послушник – приветливый, бойкий, весёлый парень из средней полосы России. В лице у него много юмора. Глаза немножко лукавые, но главная черта – безграничное русское добродушие. Глядя на него, хочется улыбаться и говорить в шутливом тоне. Он расторопно отпирает нам «покои для гостей»: две чистенькие комнаты. В одной – три кровати и стол. В другой – стеклянный шкап с посудой и одна кровать. Феопемпт всё время посматривает на нас и лукаво усмехается. Когда мы вошли в «покои», он сказал: – А вам, о. Иван, придётся там поночевать... с нами. – Почему? – Мы экскурсантов ждём. Восемь человек их, и то уж места не хватит. – Так что же, – говорю я, – вы скорей пустыннику должны место дать, чем каким-то экскурсантам. – Да они поблагодарят хорошо, – добродушно признаётся Феопемпт. – А может, мы лучше поблагодарим. Феопемпт расплывается в широчайшую улыбку, но не сдаётся: – Пустынники всегда с нами, а экскурсанты только летом! – Ну, это другое дело! – смеясь, соглашаемся мы... Утром о. Иван разбудил меня в шесть часов... Как-то само решилось, что надо идти пешком. О. Иван страшно обрадовался: – Вот и хорошо, вот и отлично. Пойдём прямиком, тут до Лат всего вёрст пятнадцать будет... После дождей немножко трудновато, да ничего... испытание сделаем... На крутых подъёмах я вас за палку вытяну, а на спусках за спину будете держаться... |
| Но своё невольное расположение к этому воспитанному человеку с такой достойной головой Зотову всё же хотелось подтвердить хоть каким-нибудь материальным доказательством. — Ну что-нибудь! Что-нибудь бумажное у вас в карманах осталось? — Ну только разве… фотокарточки. Семьи. — Покажите! — не потребовал, а попросил лейтенант. У Тверитинова слегка поднялись брови. Он ещё улыбнулся той растерянной или не могущей выразить себя улыбкой и из того же кармана гимнастёрки (другой у него не застёгивался, не было пуговицы) вынул плоский свёрток плотной оранжевой бумаги. Он развернул его на коленях, достал две карточки девять на двенадцать, сам ещё взглянул на ту и другую, потом привстал, чтобы поднести карточки коменданту, — но от стула его до стола было недалеко, Зотов переклонился и принял снимки. Он стал рассматривать их, а Тверитинов, продолжая держать разогнутую обёртку у колена, выпрямил спину и тоже пытался издали смотреть. На одной из карточек в солнечный день в маленьком саду и, наверно, ранней весной, потому что листочки ещё были крохотные, а глубина деревьев сквозистая, снята была девочка лет четырнадцати в полосатеньком сереньком платьице с перехватом. Из открытого ворота возвышалась длинная худая шейка, и лицо было вытянутое, тонкое — на снимке хоть и неподвижное, а как бы вздрогнувшее. Во всём снимке было что-то недозревшее, недосказанное, и получился он не весёлый, а щемящий. Девчушка очень понравилась Зотову. Его губы распустились. — Как зовут? — тихо спросил он. Тверитинов сидел с закрытыми глазами. — Ляля, — ещё тише ответил он. Потом открыл веки и поправился: Ирина. — Когда снята? — В этом году. — А где это? — Под Москвой. Полгода! Полгода прошло с минуты, когда сказали: «Ляленька! Снимаю!» — и щёлкнули затвором, но уже грохнули десятки тысяч стволов с тех пор, и вырвались миллионы чёрных фонтанов земли, и миллионы людей прокружились в какой-то проклятой карусели — кто пешком из Литвы, кто поездом из Иркутска. И теперь со станции, где холодный ветер нёс перемесь дождя и снега, где изнывали эшелоны, безутолку толпошились днём и на чёрных полах распологом спали ночью люди, — как было поверить, что и сейчас есть на свете этот садик, эта девочка, это платье?! |
| Один из вахтенных офицеров, обладавший склонностью к научной работе, сам того не подозревая, очень метко назвал это необычное существо «атлантическим шакалом». Утром следующего дня, когда супруга мистера Вандендаллеса, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, собралась уже заявить о его исчезновении, из-за океана пришла шифрованная телеграмма: Гарри Вандендаллес сегодня утром обнаружен задворках Уолл-стрита сильно испачканном виде как очутился здесь объяснить не может или не хочет во всяком случае как показала тщательная проверка прибыл ни самолётом ни на пароходе срочно вызывает домой миссис Вандендаллес. XXX. Долог путь до стадиона… В этот весёлый и солнечный летний день, когда наши друзья отправились на футбольное состязание, приключения начались ещё в вестибюле метро. – Не понимаю, к чему стоять в очереди у кассы, когда можно свободно воспользоваться автоматом, – сказал Волька и побежал разменять трёхрублёвку. На троих требовалось мелочи на полтора рубля, по полтиннику на брата. В парфюмерном киоске Вольке просто отказали; женщина, торговавшая мороженым, объяснила ему, что мелочь нужна ей самой для сдачи; продавец в кондитерском киоске заинтересовался, зачем мальчику понадобилась мелочь, и, узнав, в чём дело, посоветовал купить билеты в кассе, у которой сейчас не было ни одного человека. Действительно, к этому времени очереди у кассы не стало, но Волька всё же стал в очередь у нарзанного киоска и минуты через три, выпив стакан шипучей воды, получил всю сдачу двугривенными и пятиалтынными. – Ну вот, видите, как всё это просто, и совсем не нужно стоять в очереди у билетной кассы, – бодро кинул он своим друзьям и выдал каждому из них на руки по двугривенному и по два пятиалтынных. Уже Волька и Женя давно держали в руках вкусно пахнущие типографской краской продолговатые кусочки тонкого картона, а Хоттабыч всё ещё возился у своего автомата. Он без устали опускал в щель монетки, и они тотчас же со звоном вываливались оттуда, откуда должен был выпасть, но никак не выпадал билет. Старик даже вспотел от усердия; он сдвинул шляпу на затылок и трудолюбиво продолжал свои попытки, но каждый раз всё с тем же печальным исходом. Наконец он не выдержал, сдался и сокрушённо промолвил: |
| – А Луиджи? Луиджи тоже надо было бы подбросить деньжонок. Бедняга умирает от чахотки. – Правильно, – сказал Джованни. – И ещё Сибилле Капелли. Её сына второй год держат в тюрьме за то, что он организовал забастовку. – И старику Гульемо Гаджеро. Его сына убили карабинеры во время демонстрации. Он не хотел отдать им знамя, и они его застрелили на месте. Вы его должны помнить: весёлый такой, механик с электрической станции… – добавил Пьетро. – Подумать только, скольким людям мы сможем теперь помочь! – восхищённо промолвил Джованни. И три добрых рыбака до поздней ночи обсуждали, кому ещё нужно помочь теперь, когда у них оказались такие замечательные чемоданы. Это были честные и великодушные люди труда, и никто из них и в мыслях не имел воспользоваться подарком Хоттабыча для того, чтобы разбогатеть, стать крупным торговцем рыбой, капиталистом. Мне приятно сообщить это читателям, чтобы они вместе со мной порадовались, что подарок старика попал в хорошие руки. Я уверен, что ни один из моих читателей, окажись он на месте этих трёх генуэзских рыбаков, не поступил бы иначе. XLVIII. Роковой чемодан В это очаровательное летнее утро в Генуе в такой ранний час проснулись по крайней мере пять человек, которых никак не беспокоила забота о хлебе насущном. Одним из них был Хоттабыч. Он бодро вскочил с постели и разбудил своих юных друзей (вот вам ещё два человека), спавших на просторных деревянных кроватях. Сам он, по обычаю своему, переночевал на полу у порога, хотя номеров и свободных коек в гостинице было сколько угодно. – Друзья мои, – обратился он к сладко позёвывавшим мальчикам, – простите меня, что я нарушил ваш крепкий отроческий сон, но я вторично отправляюсь в море на розыски моего любимого и несчастного брата Омара Юсуфа. Не беспокойтесь за меня. Я буду осторожен и, уверяю вас, ни в какие сети больше не попадусь. Через два-три часа я вернусь. За этот срок я вполне успею обследовать всё это море, которое вы называете Средиземным. Спите, друзья мои, я разбужу вас, когда ноги мои снова ступят на тощие ковры этой комнаты. |
| Мой духовник архимандрит Павел. Бывший лаврский монах, красавец с некогда огненно-рыжей копной волос, увязанных в косу, свисающую до самой поясницы. Служил в Переделкино с самим патриархом Пименом. Многие, с кем он подвизался в монастыре, потом вышли в архиереи, но дружбы с батюшкой не прекращали. Время пришло, он почти ослеп, после инсульта только и мог, что передвигаться в инвалидной коляске, доживая немощным стариком свой век в женской обители. Наверно, это очень важно, чтобы в последние месяцы или даже дни человеческой жизни между нами и Христом больше никого не было. Одиночество избавляет от суеты и не мешает докричаться до Бога. Помню, привезли меня в один деревенский дом. Захожу. Крохотная кухонька, возле печки — большая миска для собаки. На стенах — пыльные фотографии годов пятидесятых, а может ещё и раньше. Всюду такие же пыльные стопки старых газет и весёлый олимпийский мишка из керамики на деревянной этажерке. Грязные, заросшие паутиной окна. Всюду следы запустения и разрухи. Из кухни — вход в единственную комнату. Она небольшая, чуть больше прихожей. Со стен свисают не до конца оторванные куски обоев уныло-голубого цвета. Во многих местах обои от частого соприкосновения с человеческим телом засалились и казались совсем чёрными. Повсюду на давно не метеном полу во множестве разбросаны мелкие куриные пёрышки. Здесь же и растерзанная собакой подушка. Каким-то чудом в комнату проник солнечный лучик и высветил на грязной стенке крошечный четырёхугольник. Прежде чем войти, молодой человек, как я позже узнал, бабушкин внук, выволок из дому огромного пса. Щенок кавказской или среднеазиатской овчарки. Большой, но глупый, вот и разорвал подушку. В комнате рядом с печкой стояла кровать с разобранной несвежей постелью, в которой лежала женщина, такая же старая, как и сам дом. Его построил ещё её отец, перед тем как уйти на войну. Отец не вернулся, а она так и жила в нём всю свою жизнь, родила и воспитала сына. Тот вырос и уехал в столицу, а навещая мать, привозил к ней уже и собственного сына. |
|
|
