| А может быть, слабый огонек этой свечи служил маяком кому-то, кто нежданно-негаданно должен был явиться сюда по зову судьбы? Может быть, слабый огонек этой свечи был сторожевым огнем, которому суждено было зажигаться в комнате больной каждую ночь, до тех пор, пока не произойдет назначенное от века событие? Кто же из несметного множества путников, что странствуют при солнце и при звездах, на суше и на море, взбираются на крутые горы и устало бредут по бескрайным равнинам, сходятся и расходятся в прихотливом скрещении дорог, непостижимо влияя порой на свои и чужие судьбы, — кто из них, сам не зная об истинной цели своих странствий, медленно, но верно приближался в то время к дому, где горел этот путеводный огонь? Время покажет нам. Почетное возвышение и позорный столб, эполеты генерала и палочки барабанщика, памятник в Вестминстерском аббатстве и зашитый мешок, спущенный за борт судна, митра и работный дом, кресло лорд-канцлера и виселица, трон и гильотина — любой жребий может ожидать того, кто сейчас в пути на большой дороге жизни; но у этой дороги есть неожиданные повороты, и только Время покажет нам, куда она приведет того или иного путника. Однажды в зимние сумерки супруге мистера Флинтвинча, которую весь день одолевала дремота, привиделся сон. Снилось ей, будто она грела на кухне воду для чайника, а заодно сама уселась погреться у очага, подоткнув подол юбки и поставив ноги на решетку, где меж двух холодных черных провалов догорали остатки огня. И будто в то время, когда она так сидела, размышляя о том, что для иных людей жизнь — довольно невеселая выдумка, ее вдруг испугали какие-то звуки, послышавшиеся за ее спиной. И будто это случилось не первый раз — точно такие же звуки испугали ее однажды на прошлой неделе, загадочные, непонятные звуки, сперва тихий шорох, а потом топ-топ-топ, словно чьи-то быстрые шаги; и сразу у нее так и захолонуло сердце, как если б от этих шагов пол затрясся под ногами или чья-то ледяная рука протянулась и схватила ее. И будто тут ожили все ее старые страхи насчет того, что в доме нечисто, и она опрометью бросилась по лестнице наверх, сама не зная куда, лишь бы поближе к людям. |
| Формула «помещик-государь», хотя и не свободная от преувеличения, схватывает основную черту этого общества. В нем не один, а тысячи государей, и личность каждого из них – его «тело» – защищена от произвола. Его нельзя оскорблять. За обиду он платит кровью, он имеет право войны против короля. Восстание баронов в Англии 1214 года и Magna Charta были не революционным взрывом, началом новой эры, а одним из нормальных эпизодов политической борьбы. Во время коронации английских королей, в самый торжественный момент, когда монарх возлагает на свою голову корону, все пэры и пэрессы, присутствующие в Вестминстерском аббатстве, тоже надевают свои короны. Они тоже государи, наследственные князья Англии. Сейчас это символ уже почти не существующих сословных привилегий. Но я хотел бы видеть в нем символ современной демократической свободы. То, что было раньше привилегией сотен семейств, в течение столетий распространилось на тысячи и миллионы, пока не стало неотъемлемым правом каждого гражданина. В западной, демократии не столько уничтожено дворянство, сколько весь народ унаследовал его привилегии. Это равенство в благородстве, а не в бесправии, как на Востоке. «Мужик» стал называть своего соседа Sir и Monsieur, то есть «мой государь», и уж во всяком случае, в обращении требует формы величества: Вы (или Они). Мы говорим не о пустяках, не об этикете, но о том, что стоит за ним. А за ним Habeas Corpus, распространенный постепенно с баронов-государей на буржуазию городских общин и на весь народ. В Magna Charta граждане Лондона разделяют некоторые привилегии баронов. В XI-XIII веках повсюду в Европе существовали свободные городские общины, коллективные сеньории, наделенные привилегия ми общей и личной свободы. Освобожденные города тянули за собой деревни. Крепостное право смягчалось и отмирало под влиянием свободного воздуха городов. Таков схематический рост свободы. Действительность была много сложнее. Важно отметить, что в своем зарождении правовая свобода (свобода тела) была свободой для немногих. И она не могла быть иной. Эта свобода рождается как привилегия, подобно многим плодам высшей культуры. Массы долго не понимают ее и не нуждаются в ней, как не нуждаются и в высоких формах культуры. Все завоевания деспотизма в новой истории (Валуа, Тюдоры, Романовы, Бонапарты) происходили при сочувствии масс. Массы нуждаются в многовековом воспитании к свободе, которое нам на рубеже XIX-XX веков уже казалось, может быть ошибочно, законченным. |
| Они спустились по обрывистой тропе, заперли ветхую калитку и, звонко топая, зашагали по мерзлой лесной дороге. Они прошли не меньше четверти мили, прежде чем маленький заговорил снова — Умный человек прячет камешек на морском берегу, — сказал он. — Но что ему делать, если берега нет? Знаете ли вы что–нибудь о несчастье, постигшем прославленного Сент–Клэра? — Об английских генералах я ничего не знаю, отец Браун, — рассмеявшись, ответил большой, — только немного знаком с английскими полицейскими. Зато я отлично знаю, какую уйму времени потратил, таскаясь с вами по всем местам, связанным с именем этого молодца, кто бы он ни был. Можно подумать, его похоронили в шести разных могилах. В Вестминстерском аббатстве я видел памятник генералу Сент–Клэру. На набережной Темзы — статую генерала Сент–Клэра на вздыбленном коне. Один барельеф генерала Сент–Клэра я видел на улице, где он жил, другой — на улице, где он родился, а теперь, в глухую полночь, вы притащили меня на это сельское кладбище. Эта блистательная особа начинает мне чуточку надоедать, тем более что я понятия не имею, кто он такой. Что вы так упорно разыскиваете среди всех этих склепов и изваяний? — Я ищу одно слово, — сказал отец Браун, — слово, которого здесь нет. — Может быть, вы что–нибудь расскажете? — спросил Фламбо. — Свой рассказ мне придется разделить на две части, — заметил священник, — первая часть — это то, что знают все, вторая — то, что знаю только я. Первую можно изложить коротко и ясно. Но она далека от истины. — Прекрасно, — весело сказал большой человек, которого звали Фламбо. — Давайте начнем с того, что знают все, — с неправды. — Если это и не совсем ложно, то, во всяком случае, мало соответствует истине, — продолжал отец Браун. — В сущности, все, что известно широкой публике, сводится к следующему… Ей известно, что Артур Сент–Клэр был выдающимся английским генералом. Известно, что после ряда блестящих, хотя и достаточно осторожных кампаний в Индии и в Африке он был назначен командующим войсками, сражавшимися против бразильцев, когда Оливье, великий бразильский патриот, предъявил свой ультиматум. Известно, что Сент–Клэр незначительными силами атаковал Оливье, у которого были превосходящие силы, и после героического сопротивления был захвачен в плен. Известно также, что после своего пленения генерал, к негодованию всего цивилизованного человечества, был повешен на ближайшем дереве. После ухода бразильцев его нашли в петле, на шее у него висела поломанная шпага. |
| Бабушке тоже не спалось, ибо до меня часто доносились ее шаги по комнате. Раза два в течение ночи, завернутая в длинный фланелевый халат, в котором она казалась гигантского роста, она появлялась в моей комнате, словно привидение, и приближалась к дивану, на котором я лежал. В первый раз я вскочил в тревоге и услышал, что горит Вестминстерское аббатство, в чем она убедилась по какому-то особенному зареву в небе, и пришла спросить мое мнение, не загорится ли Бэкингем-стрит, если переменится ветер. Во второй раз я уже лежал, не шевелясь, и услышал, как она присела ко мне и тихо прошептала: «Бедный мальчик!» И тогда я почувствовал себя в двадцать раз несчастней, ибо понял, с какой бескорыстной заботливостью думает она обо мне и как эгоистически забочусь я о себе самом. Мне трудно было поверить, что такая длинная ночь может показаться кому-нибудь короткой. Эта мысль привела меня к размышлениям о званом вечере, на котором приглашенные танцуют целые часы напролет, и я думал об этом так долго, что званый вечер перешел в сновидение, и я услышал музыку, непрерывно игравшую одно и то же, и увидел Дору, – она непрерывно танцевала один и тот же танец и не обращала на меня ни малейшего внимания. Музыкант, игравший всю ночь на арфе, тщетно пытался покрыть ее обыкновенным ночным чепцом, когда я проснулся; вернее сказать – когда я окончательно отчаялся заснуть, и тут я, наконец, увидел, что в окно светит солнце. В те дни в глубине одной из уличек неподалеку от Стрэнда находились старинные римские бани – быть может, они целы и теперь, – где я часто купался в бассейне с холодной водой. Одевшись как можно тише, я поручил Пегготи попечение над бабушкой, зашел сперва в баню, где бросился вниз головой в холодную воду, а затем пошел по направлению к Хэмстеду. Я надеялся, что эти энергические меры хотя бы немного освежат мою голову; думаю, они принесли мне пользу, так как вскоре я пришел к заключению, что прежде всего я должен сделать попытку расторгнуть договор с мистером Спенлоу и получить обратно плату за обучение. Я позавтракал, и по дорогам, еще влажным от утренней росы, вдыхая чудесный аромат летних цветов, доносившийся из садов и из корзин торговцев, которые они несли на голове в город, зашагал назад, к Докторс-Коммонс, думая только об этой первой своей попытке встретиться лицом к лицу с переменами в нашем положении. |
| — Щедрый джентльмен! — восторженно воскликнула миссис Гэмп. — Нет, нет, — отвечал гробовщик, — вообще говоря, он вовсе не такой щедрый, ни в коем случае, вы о нем неверно судите; но убитый горем джентльмен, любящий джентльмен, который знает, что могут сделать деньги, для того чтобы облегчить его горе и засвидетельствовать его любовь и уважение к почившему. Они могут дать ему, — говорил мистер Моулд, медленно вращая свою часовую цепочку, так что она завершала полный круг в конце каждой фразы, — они могут дать ему сколько угодно карет четверней; они могут дать ему бархатные попоны; они могут дать ему страусовые перья; они могут дать ему сколько угодно пеших плакальщиков, одетых по последнему слову похоронной моды и несущих жезлы с бронзовыми набалдашниками; они могут дать ему великолепный памятник; они могут доставить ему место даже в Вестминстерском аббатстве , если средства позволят. Нет, не будем говорить, что деньги — просто грязь, когда на них можно все это приобрести, миссис Гэмп. — И как еще надо бога благодарить, сэр, — сказала миссис Гэмп, — что есть такие люди, как вы, потому что у вас все это можно купить или взять напрокат. — Да, миссис Гэмп, вы правы, — отвечал гробовщик. — Наша профессия должна считаться почетной. Мы творим добро втайне и краснеем, когда ставим его в счет. Взять хоть меня: сколько ближних своих я утешил с помощью моей четверки долгогривых скакунов, а ведь я никогда не запрягал их дешевле чем за десять фунтов десять шиллингов! Миссис Гэмп только что приготовилась ответить ему в соответствующем духе, как ей помешало появление одного из помощников мистера Моулда, то есть старшего факельщика, тучного человека в жилете, который спускался гораздо ближе к коленам, чем это допускается установившимися понятиями об изяществе, с таким носом, какие обыкновенно принято сравнивать со сливой, и с лицом, сплошь усеянным угрями. Когда-то он был хрупким созданием, но, постоянно дыша сытным воздухом похорон, огрубел и раздался вширь. — Ну, Тэкер, — спросил мистер Моулд, — внизу все готово? |
| В 1374 году переговоры были возобновлены в Нидерландском городе Брюгге, при чем грамота уполномочивала Английских комиссаров заключить с папскими нунциями договор, который бы обеспечивал «честь св. церкви и права Английской короны и страны». Документов относительно хода переговоров не имеется, но, судя по результатам, и этот конгресс не привёл также почти ни к чему. Правда, Григорий XI издал по этому поводу шесть булл к королю Англии, в которых заключались некоторые уступки по вопросу о провизиях и аннатах, но эти уступки имели слишком мало значения, так как они касались лишь совершавшихся фактов и регулировали единичные случаи, ничего не обеспечивая в будущем, оставляя принцип неприкосновенным и основные вопросы не разрешёнными 54 . В содействие королю, личное влияние которого на папу оказывалось постоянно бесплодным, выступает иногда с просьбами и весь парламент в совокупности, надеясь вероятно, что коллективное заявление и требование от имени всей нации способно будет произвести на папу большее впечатление. В 1343 году папа Климент VI, только что вступивший на папский престол, предоставил двум новоназначенным кардиналам, посредством провизий, имеющие быть вакантными Английские бенефиции, за исключением епископий и аббатств, на сумму в 2,000 м. годового дохода. В ответ на это, Вестминстерский парламент, собравшийся 15–го мая этого года, порешил отправить к папе коллективное послание от имени всей нации, на котором стоит несколько остановиться. Послание начинается самым почтительным обращением к папе, как верховному первосвященнику и главе святой церкви, от лица его смиренных чад: князей, герцогов, графов, баронов, найтов, горожан, мещан и всего Английского общества, собравшегося в Вестминстерском парламенте. Затем, просители высказывают уверенность, что его святейшество услышит их справедливые просьбы и примет нужные меры для их удовлетворения. Наконец следуют сами жалобы, которые касаются, по обыкновению, папских провизий и иностранцев, завладевших бенефициями Англии, вследствие чего разрушается церковный порядок, падает благотворительность, истощаются средства страны и т д. |
| Лайза Пикард подробнейшим образом описывает жизнь Лондона той поры – с 1840-х по 1870-е годы. Она внимательна к любой мелочи, для нее нет главного и второстепенного, значительного и мелкого. Любое проявление жизни той эпохи интересует ее как бытописателя, и в этом заключена особая прелесть книги. Все начинается с запахов, которые поистине были ужасны в то время, – нечистоты, скотные дворы, десятки тысяч овец, коров и свиней на лондонских улицах, базары домашних животных, трущобы, рыбные рынки – все это вносило свою лепту в «аромат» Лондона. Казалось, что сделать с этим ничего нельзя. Зловоние проникало не только в кварталы бедноты, но даже в королевский дворец: «В июне 1858 года Темза воняла настолько сильно, что находиться в Вестминстерском дворце в покоях, выходивших на реку, стало не только непереносимым, но и опасным». Средневековые методы управления городским хозяйством исчерпали себя и им на смену пришли «столичные советы по городским работам». Нашлись энергичные люди и частные инвесторы, главным лондонским инженером стал Джозеф Базалджетт , широкие взгляды которого, а также менеджерские способности и инженерный гений, сделали невозможное – за пять лет Лондон был весь перекопан, покрыт сетью канализационных труб и очистных сооружения. Со зловонием было покончено. Так энергично преобразовывались в то время многие сферы жизни англичан и лондонцев, в первую очередь. Когда городское хозяйство стало постепенно приходить в порядок, у людей появилась потребность заняться и образованием, и библиотеками, и больницами. В 1860-е годы на противоположном от Вестминстерского аббатства берегу Темзы была построена новая больница Святого Фомы. Со строительством ее связано имя известной Флоренс Найтингейл. Она была первой сестрой милосердия в истории Великобритании . Удивительно, что английская аристократка в возрасте 19 лет, во время путешествия с родителями по Европе, неожиданно для всех решила посвятить себя служению милосердия, посетив в 1849 году Институт диаконис в Кайзерверте (Германия). Она организовала медицинскую помощь во время Крымской кампании, а затем ей было поручено вообще реорганизовать английскую армейскую медицинскую службу. Флоренс – это характернейший человек своей эпохи. Она действует, изобретает и добивается. Она собственными силами, по сути, создает новую профессию – профессию медсестры. При больнице Святого Фомы, упоминавшейся ранее, которую построили на деньги, собранные по подписке, была организована первая в мире школа сестер милосердия . Вскоре выпускницы этой школы начали создавать аналогичные учреждения при других больницах. Как пишет Лайза Пикард: «Медсестры стали трезвыми, честными, надежными, пунктуальными, спокойными, дисциплинированными, чистыми и опрятными, и добросовестно вели записи». |
| Проект щедрости Многим людям бывает трудно осуществить то, что я называю «проектом щедрости». Вспоминаю одного мужчину, который сказал мне: «Услышав рассказ парализованной Джонни Эриксон Тада о ее проекте инвалидных колясок, я был впечатлен. Она собирает подержанные инвалидные кресла, ремонтирует их и отправляет в страны третьего мира. Ее рассказ тронул меня, и я захотел участвовать в этом проекте. Я не мог ездить в другие страны, но мог пожертвовать свои деньги». Этот человек испытал радость участия в работе любви, начатой кем-то другим (15). На что я должен жертвовать? Чтобы начать жертвовать на благотворительность, обратитесь в местные организации, которым вы доверяете. Обратитесь в приют для бездомных, школу, больницу, религиозное учреждение. Как-то раз я услышал о женщине, которая стала добровольно помогать детскому саду, который посещал ее больной сын до того, как умер. «Здесь он был счастлив… Я могу помочь, потому что знаю, каково это – быть матерью ребенка-инвалида». Впоследствии эта женщина стала психологом и начала работать с семьями, имеющими детей-инвалидов (16). Если вы хотите пожертвовать деньги на благотворительность, но не знаете, с чего начать, зайдите на сайт www.justgive.org. Прежде чем пожертвовать деньги организации, узнайте о ней больше через Better Business Bureau (www.bbb.org) и IRS (www.irs.org). Больше, чем, как мы думали, у нас есть… Уинстон Черчилль как-то раз сказал: «Мы живем на то, что зарабатываем. Мы делаем жизнь тем, что даем». Только жертвуя часть денег и имущества, можно быть уверенным в том, что ты оставишь след в этой жизни. Это один из множества парадоксов, которыми полна жизнь, исполненная истинной любви. Жертвуя от чистого сердца, мы проявляем смирение, а не гордость. Мы жертвуем не из чувства долга, а из чувства любви. На могиле Кристофера Чэпмена в Вестминстерском аббатстве стоит памятник, на котором в 1680 году была высечена такая эпитафия: То, что я отдал, я имею. То, что я потратил, я имел. То, что я оставил, я потерял, Не отдав этого. |
| Художник сошел ночью на маленькой станции. Я вышел на платформу попрощаться с ним. Светил керосиновый фонарь. Впереди тяжело дышал паровоз. Я позавидовал художнику и вдруг возмутился на всякие дела, из-за которых я должен был ехать дальше и не мог остаться хотя бы на несколько дней в северной стороне. Здесь каждая ветка вереска могла вызвать столько мыслей, что их хватило бы на несколько поэм в прозе. Совершенно непонятным было то обстоятельство, что на протяжении жизни я, как и каждый, не позволял себе жить по велению своего сердца, а был занят только как будто неотложными делами. Краски и свет в природе надо не столько наблюдать, сколько ими попросту жить. Для искусства годится только тот материал, который завоевал место в сердце. Живопись важна для прозаика не только тем, что помогает ему увидеть и полюбить краски и свет. Живопись важна еще и тем, что художник часто замечает то, чего мы совсем не видим. Только после его картин мы тоже начинаем это видеть и удивляться, что не замечали этого раньше. Французский художник Монэ приехал в Лондон и написал Вестминстерское аббатство. Работал Монэ в обыкновенный лондонский туманный день. На картине Монэ готические очертания аббатства едва выступают из тумана. Написана картина виртуозно. Когда картина была выставлена, она произвела смятение среди лондонцев. Они были поражены, что туман у Монэ был окрашен в багровый цвет, тогда как даже из хрестоматий было известно, что цвет тумана серый. Дерзость Монэ вызвала сначала возмущение. Но возмущавшиеся, выйдя на лондонские улицы, вгляделись в туман и впервые заметили, что он действительно багровый. Тотчас начали искать этому объяснение. Согласились на том, что красный оттенок тумана зависит от обилия дыма. Кроме того, этот цвет туману сообщают красные кирпичные лондонские дома. Но как бы там ни было, Монэ победил. После его картины все начали видеть лондонский туман таким, каким его увидел художник. Монэ даже прозвали «создателем лондонского тумана». Если обращаться к примерам из своей жизни, то я впервые увидел все разнообразие красок русского ненастья после картины Левитана «Над вечным покоем». |
| Может быть на этом основания народное предание относит местопребывание первых людей по изгнании из рая к хевронской долине. Недалеко от Хеврона показывают даже пещеру, где жили будто бы первые люди. Хеврон, древнейший из городов, упоминаемых в Священном Писании , был главным городом сынов Знаковых (Иис. Нав. 21:11 ). Над ним реют самые седые библейские воспоминания. Здесь жили праотцы Еврейского народа: Авраам, Исаак, Иаков. Здесь они многократно беседовали с Богом и здесь нашли для себя покой их тела после смерти. Здесь жил некоторое время царь Давид, против которого здесь же возмутился его сын Авессалом. Богатый библейскими воспоминаниями, Хеврон не богат историческими памятниками. Единственный исторический памятник Хеврона – это мечеть, в которой находятся, согласно преданию, гробницы Авраама, Исаака и Иакова с их семействами (кроме Рахили). Но вход в мечеть очень затруднителен и разрешается только лицам, снабженным именным султанским фирманом. Вход же в пещеру под мечетью, где, по преданию, находятся гробницы патриархов, закрыт для всех, даже для самих мусульман. В 1862 году, по особому разрешению Султана, встреченному с большим неудовольствием мусульманами, спускался в эту пещеру принц Вельский (теперь король Эдуар VII) с настоятелем Вестминстерского аббатства доктором Станлеем и еще двумя англичанами. Это были первые посетители (со времен крестоносцев, когда прекращен доступ в мечеть) и последние, так как мусульмане того убеждения, что посещение гробниц патриархов нарушает их покой и неприятно им, и приводят в доказательство, что когда завоеватель Палестины Ибрагим-паша вздумал было проникнуть в эту пещеру, то был отброшен оттуда как бы ударом молнии. Что современный Хеврон стоит на месте библейского города, это считается более или менее достоверным. В городе сохранилось одно водохранилище, древность которого, по мнению ученых, восходит, по крайней мере, ко временам Давида. Здесь, по их предположению, Давид казнил убийц Иевосфея, сына Саулова ( 2Цар. 4:12 ). В настоящее время Хеврон – довольно большой торговый город и населен почти исключительно магометанами, отличающимися здесь крайним фанатизмом, вследствие чего город является не безопасным для христиан, в которых даже уличные мальчишки обыкновенно бросают каменьями, если их не сопровождает кавас – гроза турок. Пока мы ходили около города, к нам подошел турок – чалмоносец, с достоинством что-то объяснявший и прибавлявший потом знакомое нам слово «бакшиш.» Кавас объяснил нам, что он требует бакшиша по праву (!) здешнего муллы. Магометанские муллы не получают никакого вознаграждения за свое священнослужение, чаще всего не имеют никакой собственности, а потому живут исключительно сборами со своих земляков, или паломническими бакшишами, которые они вымогают очень бесцеремонно. Мы удовлетворили требование муллы, к великому его удовольствию. |
|
|
