| Величайшие архитектурные памятники принадлежат великому прошлому, единому для всей европейской цивилизации, и независимо от того, больше или меньше приобретет посетитель Вестминстерского аббатства по сравнению с посетителем Кёльнского собора, сведения их, по крайней мере с познавательной точки зрения, будут равноценны. Только в случайно открывшемся взгляду пейзаже, только в случайно собравшейся группе людей и заключается истинная достопримечательность, ради которой стоит отправляться в дальний путь. Архитектура английского и немецкого соборов относится к одной школе, зато архитектура немцев и архитектура англичан таят в себе самые поразительные несоответствия. В каждой стране, в каждом городе заключена лишь им присущая тайная и священная индивидуальность. Только тот, кто постиг ее, только тот и никто другой имеет право сказать, что был в этой стране или в этом городе. И быть может, когда мы, отдав должное современной культуре, объездим все страны и материки и наберемся о них знаний, мы начнем наконец постигать самую неизведанную страну из всех — нашу собственную. Тогда мы, может статься, поймем, в чем состоит истинное своеобразие английского пейзажа, и в результате прихотливой смены вкусов и понятий далекого будущего сделаемся наконец патриотами. В ЗАЩИТУ ЧЕЛОВЕКА ПО ИМЕНИ СМИТ Некоторое время назад за свои скромные потуги на оптимизм я подвергся яростным нападкам со стороны мистера Ч. Ф. Г. Мастермэна, который заявил, что, отыскивая во всем поэзию, я сам привношу ее в жизнь . К сожалению, я не смею претендовать на то, что привношу поэзию в жизнь, — в лучшем случае я лишь старательно фиксирую ее наличие в человеческом обиходе. Сентименталисты, находящиеся в плену пылких иллюзий, — это как раз те люди, которые не видят поэзии в обычных жизненных проявлениях. Они всецело подвержены влиянию слов, воздействию расплывчатой современной фразеологии, в соответствии с которой «замок» — слово поэтическое, а «почтамт» — непоэтическое; «рыцарь» и «орел» — поэтические, а «полицейский» и «свинья» — нет. |
| Эти слова дорого обошлись Хастингсу. — Я знаю, откуда идет все зло предательства! — вопил Ричард. — Знаю, кто таится под той колодой! Глостер указал скрюченным пальцем на дубовую колоду, которая испокон веков валялась у дверей дворца в Тауэре. На ней мясники рубили бараньи туши к обеду. — Змея! — кричал Ричард. — Вот она, змея в моем доме! Заговор! Он бился, как волк, попавший в капкан, и друзья стали удерживать его, думая, что герцог и на самом деле в страшном гневе. Но даже самые близкие к Ричарду люди не знали, как отлично он умел изображать гнев, милость и даже любовь. Иногда он просыпался ночью, и ему казалось, что его жертвы, люди, убитые по его приказам, сходятся к его ложу и грозят страшной местью. Тогда он начинал умолять призраков и так убедительно клясться, что он все делает только ради государства и народа, что привидения смиренно убирались в царство теней. И сейчас, безумно дергаясь и крича об измене, на самом деле он вел довольно простую и гадкую игру. Потому что рядом с Хастингсом, осмелившимся предупредить герцога, стоял старенький епископ Йоркский, тот самый, кто впустил королеву в Вестминстерское аббатство и помешал Ричарду схватить младшего наследника престола. И гнев, направленный против Хастингса, должен был ударить и по епископу. — Если вы обвиняете меня в измене, — сказал лорд Хастингс, — то я прошу судить меня высоким королевским судом, и пускай все в королевстве узнают, изменник я или нет. — И что же, — вдруг тихо, почти шепотом, спросил Глостер, — неужели здесь кто-то считает… Неужели кто-то думает, что изменников надо судить, а не кинуть бродячим псам? Герцог повернулся к епископу Йоркскому. Он смотрел на старика так, будто ждал ответа именно от него. Сейчас же! И епископ заговорил. И сказал именно то, чего от него ждал Глостер. — По законам королевства, — твердо произнес священник, — знатного лорда нельзя казнить без суда. Мы живем в великом государстве, а не в бандитской пещере. — И это говорит мне священник, который укрывает у себя подлую, продажную… — Тут Ричард оборвал свою речь и как будто забыл о Вестминстере. |
| Через час он очнулся, позвал своего слугу Сузи, попросил принести лекарства и затем прошептал слабым голосом: — Хорошо! Теперь можешь идти! Около четырех часов утра Сузи и пять человек из эскорта вошли в шалаш путешественника. Давид Ливингстон стоял на коленях около своей койки, уронив голову на руки, и, казалось, молился. Сузи осторожно прикоснулся пальцем к его щеке: щека была холодная. Давид Ливингстон был мертв… Верные слуги понесли останки путешественника морскому берегу. Долог и труден был их путь, но через девять месяцев они доставили тело в Занзибар. Двенадцатого апреля 1874 года Ливингстон был похоронен в Вестминстерском аббатстве среди других великих людей Англии, которых она чтит и отводит их праху место в старинной усыпальнице королей. Глава пятнадцатая. Куда может завести мантикора Утопающий хватается за соломинку. Как бы слабо ни мерцал луч надежды, приговоренному к смерти он кажется ослепительно ярким. Так было и с миссис Уэлдон. Нетрудно представить себе ее горе, когда она узнала из уст самого Альвеца, что доктор Ливингстон скончался в маленькой негритянской деревне на берегу Бангвеоло. Она почувствовала себя вдруг такой одинокой и несчастной. Ниточка, связывавшая ее с цивилизованным миром, вдруг оборвалась. Спасительная соломинка ускользнула из ее рук, луч надежды угасал у нее на глазах. Тома и его товарищей угнали из Казонде к Большим озерам. О Геркулесе по-прежиему не было никаких известий. Миссис Уэлдон видела, что никто не придет к ней на помощь… Оставалось только принять предложение Негоро, внеся в него поправки, которые обеспечили бы благополучный исход дела. Четырнадцатого июня, в назначенный день, Негоро явился в хижину к миссис Уэлдон. Португалец, по своему обыкновению, вел себя как деловой человек. Он прежде всего заявил, что не уступит ни одного гроша из назначенной суммы выкупа. Впрочем, и миссис Уэлдон проявила немалую деловитость, ответив ему следующими словами: — Если вы хотите, чтобы сделка состоялась, не предъявляйте неприемлемых требований. Я согласна на выкуп, который вы требуете, но ставлю условием, чтобы мой муж не приезжал в эту страну. Я ни за что на свете не соглашусь на это. Вы же знаете, что здесь делают с белыми. |
| Этим славным людям Николас был представлен с большой торжественностью. После церемонии представления папаша мисс Сневелличчи (от которого пахло ромом) сказал, что радуется знакомству со столь высокоталантливым джентльменом, и далее заметил, что такого успеха еще не бывало — да, не бывало — со времени дебюта его друга мистера Главормелли в Кобурге. — Вы его видели, сэр? — осведомился папаша мисс Сневелличчи. — Нет, никогда не видел, — ответил Николас. — Вы никогда не видели моего друга Главормелли, сэр! — воскликнул папаша мисс Сневелличчи. — Значит, вы никогда еще не видели настоящей игры. Будь он жив… — Так он умер? — перебил Николас. — Умер, — сказал мистер Сневелличчи, — но не лежит в Вестминстерском аббатстве, и это позор . Он был… Впрочем, неважно. Он ушел в те края, откуда ни один путник не возвращается. Надеюсь, там его оценят. С такими словами папаша мисс Сневелличчи потер кончик носа сильно пожелтевшим шелковым носовым платком и дал понять обществу, что эти воспоминания его растрогали. — Мистер Лиливик, — сказал Николас, — как поживаете? — Очень хорошо, сэр, — ответил сборщик. — Нет ничего лучше супружеской жизни, сэр, можете быть уверены. — В самом деле? — смеясь, сказал Николас. — В самом деле, сэр, — торжественно ответил мистер Лиливик. — Как вы находите… — прошептал сборщик, увлекая его в сторону. — Как вы ее находите сегодня вечером? — Как всегда, прекрасна, — ответил Николас, взглянув на бывшую мисс Питоукер. — В ней есть что-то, сэр, чего я никогда ни в ком не замечал,прошептал сборщик. — Посмотрите на нее — вот она сделала движение, чтобы поставить чайник. Вот! Ну, не очаровательно ли это, сэр? — Вы счастливец, — сказал Николас. — Ха-ха-ха! — отозвался сборщик. — Нет! А вы и в самом деле так думаете? Быть может, и так, быть может, и так. Послушайте, я бы не мог сделать лучший выбор, даже если бы я был молодым человеком, не так ли? Вы сами не могли бы сделать лучший выбор, не правда ли, а? Не могли бы? Задавая эти и многие другие подобные вопросы, мистер Лиливик ткнул Николасв локтем в бок и хохотал до тех пор, пока лицо у него не побагровело от старания обуздать радость. |
| Гоббс казался себе в душе истинным христианином и не собирался выступать против официальной религии. Но тем не менее религиозность Гоббса проще назвать термином «деизм» (мир создан Богом; Бог дал миру некоторые законы, в том числе и принципы устроения, но в дальнейшем Бог не вмешивается в дела мира и людей). Бога Гоббс понимает как некое философское существо типа аристотелевского Бога, чем как Бога Вседержителя и Промыслителя. Другим объектом его критики являются суеверия, которые возникают вследствие страха перед природой. Этот страх следует изгонять посредством знания. Истинное (с точки зрения Гоббса) христианство есть и истинная религия, основанная на знании, которое позволяет избегать суеверий и бороться с ними, позволяет удерживать общество в состоянии общественного договора, ибо дает человеку те нравственные принципы регулирования, которые и изложены в Св. Писании. §7. Джон Локк Локк (1632–1704) получил первоначальное образование в монастырской школе при Вестминстерском аббатстве. Затем в 1652 г. он поступает в Оксфордский колледж Крестовой церкви. Локк проявляет интерес к естественным наукам, прежде всего к математике. С 1667 г. он работает домашним врачом у лорда Шефтсберри и оказывается втянутым в политику, входит в оппозицию к королю. В 1672 г. уезжает в Париж, где знакомится с идеями Декарта. В 1679 г. возвращается в Лондон, но из-за политического преследования уезжает в Голландию. В 1689 г. возвращается в Англию, где и живёт до конца жизни. Во время этих переездов Локк пишет многие свои работы. Одна из первых – «Опыт о веротерпимости», имевшая социальную направленность, поскольку в то время Локк чувствовал себя политическим деятелем. И действительно, он оказал большое влияние на становление либеральных взглядов, явившись одним из основоположников буржуазного либерализма. Эти взгляды и изложены в его первой работе. Впоследствии Локк пишет более развёрнутые «Письма о веротерпимости». Но основная его работа – «Опыт о человеческом разумении», которую он писал около 20 лет и опубликовал в 1690 г. Кроме вышеназванных, перу Джона Локка принадлежит «Разумность христианства» (1695), написанная по просьбе короля обосновать разумность англиканской религии. Локк так увлёкся, что доказал не совсем то, что от него хотели, и опубликовал работу анонимно. Его же перу принадлежат два трактата: «О государственном правлении» и «Некоторые мысли о воспитании». Последний достаточно интересен, и Жан-Жак Руссо, один из столпов педагогики, говорил, что многие педагогические идеи он заимствовал у Локка. Задача философии |
| А потом, допоздна, – беседа за чашкой чая с регентом собора – о. Михаилом Фортунато. В гостиницу возвращаюсь за полночь. В соседнем номере – громкий бессвязный разговор (много выпито), табачный дым. Это отдельский переводчик «снимает напряжение» с «собратом по разуму». Заглянуть в «вертеп» – значит нарушить их «гармонию», и я, сложив вещи в чемодан, засыпаю. Завтра отлёт в Москву, и хочется утром побродить по Лондону. Выскальзываю из отеля в шесть утра. До девяти – Вестминстерское аббатство, Трафальгарская площадь, Даунинг-стрит... Стараюсь держаться подальше от злачного района Сохо. Однажды британский министр обороны Джон Профьюмо был уличён в связи с особой лёгкого поведения, промышлявшей в Сохо. Нехорошо, конечно. Хуже было то, что ещё одним клиентом девицы был советский военный атташе в Лондоне... Стараюсь держаться подальше и от Кенсингтон стрит. На этой улице 12 посольств: румынское, финское, чешское, непальское... Резиденция нашего посла расположена в единственном в Лондоне доме под номером 13 (англичане избегают чёртовой дюжины). В те годы советское посольство в Великобритании, как и в любой другой стране, состояло из трёх практически независимых структур: посольство как таковое, возглавляемое послом и подчиняющееся министру иностранных дел, резидентура КГБ и резидентура ГРУ. Резидентуры действовали независимо друг от друга и не подчинялись посольству, хотя работали под его крышей. Не все сотрудники резидентуры были дипломатами, многие из них занимали видные посты в советском торгпредстве в Лондоне, считались представителями газет, Аэрофлота, Интуриста или других миссий. Но где бы они ни работали официально, они были подчинены резиденту, который, в свою очередь, получал приказы из Центра. Для того чтобы представить мощь двух резидентур, приведём лишь такой факт: в то время у них было больше персонала, чем во всех остальных советских организациях вместе. Гигантские бюджеты тоже не сравнить с расходами посольства или торгпредства, и они могли быть увеличены в любой момент из государственной казны. |
| Другой важный выезд, в Швейцарию (1846), совпал с вынашиванием замысла романа «Домби и сын» (Dealings with the Firm of Dombey and Son, 1847–1848). В этом первом психологическом шедевре Диккенса просматривается развернутое обоснование его этического кредо. Через драму отношений отца и сына писатель раскрыл многогранность детского сознания, не только невольно «просвещающего» тьму мира взрослых, но и приходящего через неприятие зла (порочность жестко регламентированного мира собственников, обделенных истинным пониманием любви, семейных ценностей) к постижению тайн времени, вечности. Помимо работы над «Домби» Диккенс, все еще переживая синдром некоторого финансового беспокойства, активно занимался издательской деятельностью, основал газету «Дейли ньюс» (1846), «запустил» в 1850 г. собственный литературно-художественный еженедельник «Домашнее чтение» (позже, в 1859-м, к нему добавится еще один, «Круглый год»). Роман с Эллен Тернан активизирует в Диккенсе то, к чему он был склонен с детства — публичному чтению своих сочинений. С 1858 г., получая от этого немалый доход, он начинает выступать с чтением собственных сочинений и уже в 1860-е гг. осуществляет это столь активно (турне по Англии, Ирландии, США), что подрывает здоровье. Восьмого июня 1870 г. писателя разбил инсульт, он упал со стула и на следующий день скончался в Гэдз-хилл плейс. Последними его словами, которые он прошептал в присутствии дочери, стала несколько загадочная фраза: «Да, на землю». Учитывая род занятий Диккенса, можно предположить, что он неосознанно молил небо об освобождении его от сочинительства «другой жизни», от полетов воображения и жаждал опуститься на землю — стать только человеком... Четырнадцатого июня Диккенс в знак заслуг перед нацией был похоронен в Вестминстерском аббатстве в так называемом «Уголке поэтов», хотя в завещании, смиренном по духу, оставил распоряжение о своем погребении в Рочестерском соборе, возражая против какого-либо посмертного «обожествления» своей персоны. По-настоящему зрелый период творчества Диккенса открывается его любимым произведением — автобиографическим романом «Дейвид Копперфилд» (David Copperfield, 1849–1850), рассказывающим о становлении писателя. |
| Здесь много очень красивых дач, и одна особенно мне нравится. Я продолжаю писать мое письмо на бумаге с фотографией этого дома. Внутри он похож на Виндзор, особенно большой холл с деревянными панелями; и запах тоже – это возвращает меня обратно в дорогую Англию...» В мае 1887 года Сергей Александрович и Елизавета Федоровна ездили в Англию по случаю празднования 50-летия правления королевы Виктории. 12 июня великая княгиня писала императрице Марии Федоровне: «Все эти дни у меня не было свободной минуты, чтобы снова написать тебе, а сегодня мы едем в Виндзор, и перед отъездом у меня будет несколько спокойных часов. Видела бы ты, как мы носимся тут целыми днями: утром и днем музеи, магазины и т.д., вечером ужины да балы, и так каждый день, пока голова не пойдет кругом – а все-таки мне нравится!» «Целую неделю, завершившуюся торжественной службой в Вестминстерском аббатстве, устраивались званые вечера, приемы, балы, на которых в качестве хозяйки выступала престарелая королева. Оказавшись под стрельчатыми сводами средневековой церкви с великолепными цветными витражами, члены королевской семьи, вошедшие в западные двери, по ковровой дорожке направились мимо величественного органа, резных скамей, на которых восседал хор, к высокому алтарю. Громко звучали рожки, сочетавшиеся со звуками органа и с пением хора, исполнявшего гимн „Тебе Бога хвалим“ в честь торжественного события. В центре всеобщего внимания находилась крохотная женщина в черном атласном платье, сидевшая в золоченом кресле. В это время все члены ее семейства, опустившись на колени, молили Бога о ее долголетии и пели национальный гимн». По возвращении домой Елизавета Федоровна написала королеве Виктории: «Моя дорогая Бабушка! Наше пребывание в Англии кажется сном; и кажется таким странным быть опять здесь – каждый момент я ожидаю, что увижу Папу или одного из родных, входящих в комнату... Сергей и я, мы оба, никогда не забудем всю Вашу доброту, и мы глубоко благодарим Вас от всего сердца. Могу я опять попросить Вас, если это не доставит Вам много беспокойства? Можете ли Вы послать мне Ваши фотографии для моих трех дам и двух придворных? Я знаю, что они будут весьма тронуты этим и будут хранить Ваш портрет как ценное воспоминание о Вашей доброте к ним... |
| Но неужели Тома Кенти никогда не смущало исчезновение бедного маленького законного наследника престола, который обошелся с ним так ласково и с такой горячностью бросился к дворцовым воротам, чтобы наказать дерзкого часового? Да! Его первые дни и ночи во дворце были отравлены тягостными мыслями об исчезнувшем принце; Том искренне желал его возвращения и восстановления в правах. Но время шло, а принц не возвращался, и новые радостные впечатления все сильнее овладевали душою Тома, мало-помалу изглаживая из нее образ пропавшего принца; под конец этот образ стал являться лишь изредка и то не желанным гостем, — так как при появлении его Тому становилось больно и стыдно. Несчастную мать свою и сестер он тоже вспоминал все реже. Вначале он грустил о них, тосковал, хотел их увидеть, но потом стал содрогаться при мысли, что когда-нибудь они предстанут перед ним в лохмотьях, в грязи, и выдадут его своими поцелуями, и стащат его долой с трона, назад в грязь, в трущобы, на голод и унижения. В конце концов он почти перестал вспоминать о них и был даже рад этому, так как теперь, когда их скорбные и укоряющие лица вставали перед ним, он казался себе презреннее червя. В полночь девятнадцатого февраля Тем Кенти спокойно заснул в своей роскошной постели во дворце, охраняемый своими верными вассалами и окруженный всей пышностью королевского сана; счастливый мальчик: на завтра назначено было его торжественное коронование. В этот самый час настоящий король, Эдуард, голодный, мокрый и грязный, утомленный дорогой, оборванный — одежду его изорвали в драке, — стоял, зажатый в толпе, с глубоким любопытством наблюдавшей за группами рабочих, которые копошились, как муравьи, возле Вестминстерского аббатства. Они доканчивали последние приготовления к завтрашней коронации. Глава XXXI. Коронационное шествие На следующее утро, когда Том Кенти проснулся, воздух был полон глухого гула, вся даль гремела. Для Тома этот гром был музыкой: он означал, что вся Англия дружно напрягает легкие, приветствуя великий день. |
| Студенческий дом был полон иностранной молодёжи. Нас повезли показать город. Мы взобрались на открытую верхнюю платформу высокого красного автобуса и двинулись в путь. Насколько Париж показался мне старым знакомым, настолько Лондон был не похож ни на что, раньше виденное мною. Все здесь привлекало моё любопытство: движение шло в противоположном направлении обычного, автобусы были двухэтажные и разных цветов, трамваи не имели электрических дуг, вместо грузовых автомобилей двигались по улицам паровички, с ними соперничали огромные, высокие фургоны, запряжённые тяжёлыми битюгами, возницы сидели высоко на козлах, с длинными бичами в руках, прикрытые кожаными фартуками огромных размеров. Автомобили тоже были необычных фасонов: их кузов стоял прямо на тонких колёсах. Вся эта масса повозок двигалась не спеша, беспрерывным, мощным потоком. Здесь не было ни шума, ни напряжения Парижа, но чувствовались ещё больший размах и ещё большая сила мирового центра. Среди уличной толпы выделялись мужчины в цилиндрах и с зонтиками, город принадлежал им так же, как Париж казался городом женщин. На углах улиц стояли полицейские в чёрных касках и, когда один из них протягивал руку, десятки высоченных автобусов и пыхтящих паровичков сразу останавливались и покорно ждали, пока рука не опускалась и им разрешалось двигаться дальше. Если Париж считался блестящей столицей Европы, то Лондон был хозяином мировой империи, и это ощущалось на каждом шагу. Он никому не подражал и ни с кем не соперничал. Он жил сам по себе. Он захватил моё воображение, и мне захотелось понять англичан, разгадать секрет их успеха в построении политической и социальной жизни. В этот первый осмотр Лондона мы видели стройный, построенный в готическом стиле, парламент, высокую колонну Нельсона (1758–1805), площадь вокруг неё со множеством голубей. Посетили мы также Вестминстерское аббатство. Оно дало мне много материала для размышлений. Рядом с центром политической власти возвышалось это древнее, пощажённое историческими переменами христианское святилище. В нем время как бы остановилось. Внутри аббатства мы увидали двор, заросший ярко зелёной травой. Он сохранился с тех отдалённых времён, когда аббатство было населено монахами. Суровое, средневековое здание не было мёртвым памятником прошлого, оно жило прошлым, полное бесчисленными надгробными плитами и барельефами, иногда помпезными и безвкусными, но свидетельствующими о признательности народа тем, кто отдал силы на строительство империи. Вся история Англии была представлена в этом единственном во всем мире храме–памятнике. С горечью думал я о нашей трагической судьбе, об отсутствии чувства преемства, любви и уважения к своему прошлому, о нашей готовности надругаться над своими святынями. |
|
|
