| Вот я пришёл и сел за стол последнего из своих слуг. Он вытер стол, поставил на огонь чугунок, он счастлив моему приходу. Разве камень фундамента упрекает замковый камень за то, что тот держит свод? Разве ключ свода презирает фундамент? Я и мой слуга, мы сидим друг напротив друга как равные. Только такое равенство я признаю исполненным долга. И если я расспрашиваю его о пахоте, то не из низкого желания польстить ему и расположить к себе — мне не нужны избиратели, — я спрашиваю, потому что хочу поучиться. Когда спрашивают и не выслушивают ответа, ощутимо презрение. И ответивший нащупывает в кармане нож. Но мне важно знать, сколько маслин приносит оливковое дерево, я внимательно выслушиваю ответ. Я пришёл в гости просто к человеку. И этот человек принимает меня как гостя. Мой приход для него подарок, его правнуки будут знать, на каком из стульев я сидел. Моя власть безусловна, поступки мои не диктуются низкой корыстью, я способен чувствовать свойственную людям благодарность. Вот мне улыбнулись, поздоровались, вот жарят для меня барашка, я — гость, он — хозяин, и, кроме других разных чувств, мы испытываем друг к другу просто человеческое тепло. Дары гостеприимства, будто стрелы, вонзаются в моё сердце. Вот и Господь слышит твою самую короткую молитву, самую мимолётную мысль: нищий вздохнул о Нём в раскалённой пустыне. Но если в гостях у тебя мелкий князёк с сомнительными правами на власть, дары твои должны быть велики и обильны, по изобилию даров судит он о собственной значимости. Незнакомец крутит скрипучий ворот, с усилием вытянул ведро на каменный край колодца и засмеялся маленькой своей победе, он идёт под жарким солнцем в тень, в тени возле стены стою я, он наливает мне свежей воды, и сердце моё освежается любовью. LXIII На примере куртизанки объясню я то, что хочу сказать о любви. Вещь ты счёл безусловным и ошибся. Пейзаж, открывшийся тебе с вершины горы, ты создал усилиями, затраченными на подъём, вот и любовь питается затраченными усилиями. Нет ничего, что обладало бы ценностью само по себе, — нити, связующие дробность в единое целое, придают отдельной вещи и цену, и смысл. Носа, уха, подбородка, второго уха мало, чтобы мрамор сделался лицом, необходима игра мускулов, связующая их воедино. Кулак, который держит. Звёзды, число девять, родник ещё не стихи, но они появились, когда я завязал всё одним узелком, заставив девять звёзд купаться в роднике. Я не спорю, связующие нити выявляются благодаря тем предметам, которые они между собой связали. Но не вещи главное. В ловушке для лисиц главное не верёвка, не палка, не защёлка — творческое усилие, которой соединило их, и вот ты слышишь тявканье пойманной лисицы. Я — поэт, ваятель, танцовщик, я сумею поймать тебя в свою ловушку. |
| Гибби снова сунул щипцы в огонь и начал было раздувать пламя, как вдруг ему показалось, что Ангус успокоится, если он снимет цепь с его шеи. Гибби отложил мехи и снял с несчастного железный ошейник. Но Ангус решил, что мальчишка сделал это всего–навсего для того, чтобы удобнее ухватить его за горло огненными щипцами. В дикой агонии, обезумев от тщетных попыток вырваться, он заметался ещё сильнее. Гибби тем временем уже развязывал верёвку, прикреплённую к сундуку. Этого Ангус не видел, и когда верёвка вдруг ослабла прямо посередине одного из его яростных рывков, ноги его неожиданно запрокинулись на голову, и на секунду Ангус оказался в совершенно беспомощном положении с задранными вверх ногами. Гибби увидел, что настал решающий момент. Он выхватил из огня неуклюжий инструмент, уселся верхом на Ангуса, ухватил щипцами верёвку, перетягивавшую ему ноги и крепко её сжал, несмотря на неистовые толчки снизу. Пока Гибби пережигал верёвку, Ангусу несколько раз почудилось, что к его телу прикасается раскалённое железо. Но когда Гибби вскочил с него и на одной ноге ускакал прочь, Ангус обнаружил, что свободен и, шатаясь от слабости, с мутной головой поднялся, наконец, на ноги. Гибби стоял рядом и улыбался с такой неподдельной радостью, что Ангус, вскинувший на него глаза, с минуту смотрел на него, не двигаясь. Правда, при этом в нём шевельнулась лишь невнятная мысль о непоследовательности слабоумных, быстро сменившаяся жгучим желанием отомстить этому идиоту за все свои страдания. Но Гибби всё ещё держал щипцы, а руки у Ангуса всё ещё были связаны. Ангус протянул их к Гибби, и тот немедленно бросился их развязывать. На это понадобилось немало времени, и Ангус был почти что вынужден хорошенько рассмотреть лицо этого странного дикаря. И хотя он плохо умел различать в людях добро, то, что он увидел сейчас, поразило и даже усмирило его. Кроме того, он не мог не понять, для чего Гибби так усердно работает ногтями и зубами. Как только с рук егеря упали последние верёвки, Гибби с улыбкой взглянул в его лицо, и в ответ Ангус даже не отвесил ему оплеуху. Держась за стену, Гибби прохромал к двери и открыл её. Кивнув ему в знак благодарности, егерь угрюмо вышел из домика, подхватил своё ружьё, стоявшее у стены, и поспешил вниз по холму. Случись это минутой раньше, он столкнулся бы с Джанет, но она уже снова вошла в хлев, чтобы подоить наконец бедную корову. |
| Признаюсь, чердака я боялся. Меня пугали чердаком мать и кухарка Анна. Делали они это с умыслом. Я был очень бойкий мальчик. Везде я поспевал и всюду совал свой нос. Работник Яков так и называл меня в шутку: «наш пострел». Не было ни одного дерева в саду, на которое я не влезал бы. Громадный дуб и две старые липы изучены были мною в совершенстве от корней до макушек. У меня на них были излюбленные суки, на которых можно было сидеть, не держась руками. Когда, бывало, искали меня обедать или пить чай, то искали не только понизу, но и поверху. Также и крыша над двором была тоже притягательным местом. Она была тесовая, крутая, но этим она ещё больше заинтересовывала меня. Забраться на «конёк», да обойти по нему весь двор, растопырив ноги и руки и ни разу не поскользнуться — это в моём сознании было верхом удали. А забираться на крышу было очень легко. Садовая изгородь начиналась от угла двора и служила мне как бы лесенкой. Другое дело крыша над домом. Та была гораздо выше дворовой. Дом был двухэтажный, большой, построенный глаголем. Крыша тоже была тесовая, высокая, крутая. На неё никак не заберёшься, разве только чрез слуховое окно, которых было два, и оба на восток. Чтобы я не лазил на чердак к слуховым окнам, меня и пугали всякими страшными рассказами. Говорили, например, что на чердаке много летучих мышей, которые, как увидят человека, стараются вцепиться ему в голову, и что Анна, когда вешает сушить бельё, покрывает голову мешком. Говорили, далее, что туда забегают чужие кошки и особенно одичавшие коты из леса, сердитые, с огненными глазами, готовые броситься на человека. Что там много совершенно тёмных углов, где удобно прятаться ворам, и многое другое. И я не лазил на чердак, боялся его. Всего был лишь один раз, и то у края, где кончалась лестница. Туда однажды полезли мать и Анна, ну, и меня потянуло за ними. Они-то за делом: оборвалась, вишь, верёвка, и всё сырое бельё упало в пыль и сор, а я… из любопытства. Не понравился он мне тогда. Какой-то тёмный, глухой, везде протянуты верёвки, а внизу лежат какие-то брёвна — переводы, да балки, того и гляди, зацепишь ногой впотьмах и угодишь, куда не следует. Только два маленьких окошка давали тусклый свет, который рассеивался и тонул во мраке. |
| Курбан-Ага стоял, уже глядя в землю. При последних словах князя, он быстрее молнии выхватил из-за его пояса пистолет, но сейчас же был сражён страшным ударом в голову. Джансеид и тут подкараулил его. Хатхуа засмеялся. — Не везёт тебе, Курбан-Ага. Не везёт… Ты всё забываешь, что около — мои кунаки. Ещё раз ты спас мне жизнь, Джансеид. Сочтёмся, за мною не пропадёт… я добро помню и зла не забываю, — сверкнул он на елисуйца. — Ночь ещё длинна… спать надо. Судить его мы будем завтра. — Курбан-Ага, ты всегда был храбрым человеком, — тихо обратился к нему Хатхуа, — с тобою, — улыбнулся он, — приятно иметь дело, потому что ты не боишься смерти. Поклянись на Коране, что до утра ты не будешь искать моей гибели, что ты не сделаешь попытки бежать, и я не прикажу тебя связывать, как барана под ножом. Елисуец молчал. — Помни, Ага, твой род благороден, верёвка обесчестит тебя. Кровь кинулась в лицо пленнику. — Хатхуа! Завтра рассудит нас Бог, а сегодня я дам тебе клятву. Коран оказался у Хаджи Ибраима. Он подал его кабардинскому князю. Курбан-Ага положил правую руку на священную книгу и, подымая глаза к небу, торжественно проговорил: — «Да поразит меня Аллах проказой, да низвергнет он мою душу в ад, да проклянёт он потомков моих до седьмого колена, ежели я до завтра, пока взойдёт солнце, буду искать твоей смерти или думать о побеге!» — Довольно с тебя, Хатхуа? — Да, ты свободен до завтра, Ага. Можешь остаться здесь между нами и спать в нашем лагере, как товарищ или уходи отсюда, но когда взойдёт солнце, ты должен быть здесь. Курбан-Ага выбрал себе место около и спокойно лёг. Замок над Курою в Тифлисе, где в сороковых годах содержали временно важнейших из горских пленников. Рекомендуем Самое популярное Библиотека св. отцов и церковных писателей Популярное: Сейчас в разделе 1879 чел. Всего просмотров 66 млн. Всего записей 2583 Подписка на рассылку поделиться: ©2024 Художественная литература к содержанию Входим... Куки не обнаружены, не ЛК Размер шрифта: A- 15 A+ Тёмная тема: Цвета Цвет фона: |
| Хорошо, что не растерялся второй мужик на приходе - алтарник Матвей Иванович, семидесятилетний старик. Он подставил под куполок длинную лестницу, до которой испуганный Митрич сумел дотянуться дрыгающими ногами, после чего медленно спустился вниз живой и невредимый. После этого случая напуганный Митрич отказался лезть на крышу, да батюшка и не настаивал. В начале 90-х мужчин на приходе имелось мало, и послать наверх было некого. Отец Всеволод решился лезть сам. У него не было никакого альпинистского опыта и ему никогда не приходилось работать на высоте, но следовало что-то предпринять, и вот священник осматривал объект с помощью оптики, соображая на ходу, как выполнить поставленную задачу. Преображенский храм – типичное здание в стиле «ампир», характерное для периода конца ХУ111- начала Х1Х веков: выстроен в форме креста, если смотреть сверху. Над главной частью храма покоится шлемовидный купол. Напротив него с западной стороны, над папертью – колокольня, высотой 48 метров. Кресты на колокольне и на куполе на одном уровне. Между куполом и колокольней участок двускатной крыши, длиной десять метров. Крыша покрыта оцинковкой. Отец Всеволод решил, что целесообразней всего подобраться к заглушкам со второго яруса колокольни, где висят колокола. Эта площадка огорожена метровыми железными перилами, к которым можно привязать страховочную верёвку. Второй конец верёвки он привязал к монтажному поясу, одолженному у одного приятеля, с которым вместе служили в армии. Саша в 1970-е начинал телефонистом. В этом качестве ему приходилось постоянно лазить по крышам. В настоящее время он бросил это занятие из-за проблем со здоровьем, и помочь другу мог лишь советом. «Будь осторожен, «как слезинка на веке» - напутствовал он отца Всеволода, - «я срывался трижды и трижды болтался в воздухе, смотря этой бяке (Саша имел ввиду смерть) в глаза». О подобном исходе операции отец Всеволод предпочитал не задумываться. После некоторых прикидок, новоявленный верхолаз решил ограничить длину верёвки одиннадцатью метрами. Такая длина позволяла добраться до купольного барабана и действовать там достаточно свободно. Идти предстояло по коньку крыши. Если бы отец Всеволод сорвался, страховочная верёвка не дала бы ему упасть на землю. Однако и повиснуть в воздухе на монтажном поясе – перспектива устрашающая. Будешь чувствовать себя беспомощным червяком, не способным без посторонней помощи выйти из этого безвыходного положения. Решили, что Матвей Иванович на пару с Митричем будут держать наготове лёгкую раздвижную лестницу, которую быстро подставят под ноги настоятеля, если он, не дай Бог, оплошает и сползёт вниз. |
| Биденко потушил фонарик и вспомнил ту ночь, когда они нашли Ваню. Тогда ему тоже посветили в лицо фонариком. Но какое у него тогда было лицо: измученное, больное, костлявое, страшное. Как он тогда сразу весь вздрогнул, встрепенулся. Как дико открылись его глаза. Какой ужас отразился в них. Ведь это было всего несколько дней тому назад. А теперь мальчик спит себе спокойно и видит приятные сны. Вот что значит попасть наконец к своим. Верно люди говорят, что в родном доме и стены лечат. Биденко лёг и под мерное подскакивание грузовика снова задремал. На этот раз он проспал довольно долго и спокойно. Но всё же, проснувшись, не забыл подёргать за верёвку. Ваня не откликался. «Спит небось, — подумал Биденко. — Утомился». Биденко перевернулся на другой бок, немножко опять поспал, потом опять на всякий случай подёргал верёвку. — Слушайте, я не понимаю, что тут делается? Когда это наконец кончится? — раздался в темноте сердитый женский бас. — Почему ко мне привязали какую-то верёвку? Почему меня дёргают? Кто мне всё время не даёт спать? Биденко похолодел. Он зажёг электрический фонарик, и в глазах у него потемнело. Мальчика не было а верёвка была привязана к сапогу женщины-хирурга, которая сидела на полу, грозно сверкая очками, в упор освещёнными электрическим фонариком. — Эй, остановись! — заорал Биденко страшным голосом, изо всех сил барабаня в кабину водителя. Не дожидаясь остановки, он ринулся по чьим-то рукам, ногам, по вещевым мешкам и чемоданам к выходу. Он одним махом перескочил через борт и очутился на шоссе. Ночь была чёрная, непроглядная. Хлестал холодный дождь. На западном горизонте мелькали отражения далёкого артиллерийского боя. — По шоссе в ту и другую сторону проносились десятки, сотни грузовых и легковых машин, транспортёры, тягачи, пушки, бензозаправщики. Они бегло освещали своими фарами чёрные лужи, покрытые белыми сверкающими кругами и пузырьками ливня. Биденко постоял некоторое время, слегка расставив руки и ноги. Потом он изо всех сил плюнул и сказал: — А, пошло оно всё к чёрту! |
| „Где же это ты был?“ спрашиваю его. Указывая на юго-восточную сторону сада, он сказал: „был вот там, видел покойного своего отца; место, где он находится, очень хорошее. Я видел его стоящим в белой одежде; заметив меня, он поклонился мне в пояс. Оттуда я пошел далее, при этом Феодот указал по направлению к юго-западу, и видел там свою мать. Ох! место, где она находится, до того ужасное, что и высказать невозможно! Увидев меня, она начала с плачем кричать мне: „Помоги мне, помоги!“ Так вот я, продолжал он, хочу идти е настоятелю просить его благословения, чтобы мне затвориться на год и молиться о матери. Говоря это, он был очень печален. Я слушал его рассказ с участием, вполне понимая и разделяя его скорбь. В таком душевном настроении я почему-то положил данные мне три яблока под дерево и на этом проснулся. Удивленный столь необычным сновидением, я бросился из келии и стал искать старца, Феодота. Прибегаю на так называемый экономский двор, и что же я вижу? Эконом (бывший из закоренелых старинных солдат), сложивши вдвое веревку, гоняется за старцем Феодотом и беспощадно бьет его. В ужасе я бросился к ним, преградил дорогу эконому, и старец Феодот успел уйти. Догнав затем старца, я спросил его, за что бил его эконом. „Да вот я просил привезти на кухню дров, а он рассердился, да схватив веревку и начав быть, сколько есть силы!“ „А больно он побил тебя?“ спрашиваю его. „Ни, як надувся, так вин бье, а верёвка все отскакуе,» рассказывал старец; рассказывает, а сам, как незлобивый младенец, восторженно заливается смехом, как будто он получил какую-нибудь великую для него радость. Мы пошли пить чай. Успокоившись несколько, я обратился к нему с вопросом: „умоляю тебя Богом, не скрой от меня, где ты быль в то время 8 ? Взглянувши на меня, он сказал: „Что же ты спрашиваешь? Сам ты видел меня в саду, где я давал тебе яблока». Удивляясь его прозорливости, я хотел было расспросить его подробнее, но он не отвечал мне и, напившись чаю, молча, вышел из келии.“ В 1826 году в Глинской пустыни возникли неприятности, история которых довольно запутанная. |
| Первое, что сделал, разъяснил в большой статье, с точки зрения истории нашей революции: обыватель – всегда ждёт пришествия антихриста, и вот ныне явился Ленин. Не в силах говорить на уровне идей – говорят о лицах. Поспорили у дворца Кшесинской несколько запальчивых собеседников – в горячечном воображении обывателя уже встаёт фантом гражданской войны. Ленин только может благодарить врагов за эту бесплатную рекламу, его может только радовать ненависть буржуазии, но мы, его идейные противники из социалистического лагеря, не должны раздражаться, чтобы не попасть в одну кучу с буржуазией. А Ленин – просто жертва тех ненормальных политических условий, когда проклятое самодержавие всех загоняло в подполье, и неизвестно было, кто же ведёт за собой большинство партии, каждый претендовал. И множились маленькие муравейники со своими лидерами и создавались властные характеры с раздутыми претензиями. Ленин – крупная фигура по своим задаткам, но беспощадно измельчённая обстоятельствами своего времени. И у него есть импонирующая цельность, он весь как из единого куска гранита, но круглый как биллиардный шар, зацепить его не за что, и он катится с неудержимостью, сам не знает куда. Его ум – однолинейный: не знаю, куда я иду, но я иду решительно. Преданность революционному делу пропитывает всё его существо, человек безусловно чистый, но он не понимает истинных интересов социализма. От однобокого волевого устремления у него несколько притуплена моральная чуткость. Он, конечно, просто не подумал, что выхлопотать у Вильгельма право на проезд – недалеко уходит от позора подачи прошения на высочайшее имя. Да и чрезмерным тактом он никогда не отличался, всегда у него виноваты противники и бей их. У него огромный запас энергии, но доселе он был осуждён на измельчание в микроскопической кружковой склоке, отсюда его оскорбляющий жаргон, скрипит как железом по стеклу, фехтует тяжеловесной оглоблей, и она своей инерцией господствует над его движениями. Он поддерживает правду, как верёвка держит повешенного. Но мне смешны страхи, что Ленин разломает новую русскую жизнь, мне смешно, когда Ленин гипнотизирует внимание целых газет. В Ленине просто говорит опьянение воздухом революции и головокружение от высоты, на которую его вознесли события. Не надо пугаться чрезмерностей Ленина – их локализируем мы, социалисты, и тем скорей, чем меньше нам будет мешать гвалт перепуганных заячьих душ. Так не надо разжигать страстей против большевиков, они наши товарищи по подполью. А проще всего было бы – привлечь их в единое социалистическое правительство, от трудовиков до большевиков. |
| У Амвросия также иногда встречается мысль, что диавол непосредственно действует на страсти тела, а тело уже пленяет дух. «Приятность почестей, высота власти, сладость пищи, красивый вид блудницы – всё это верёвка диавола и как бы какое приманчивое дыхание духовной злобы, которая через посредство приманки плоти, размягчающейся быстро с лёгкостью женщины, свергает с высоты также и дух: ибо дух не прежде видит женщину, чем возжелает её телесный глаз. К тому же, чего не увидишь, того не полюбишь, но где возжелает плоть, там ослабевает и стойкость сочувствующего ей духа и разум (mens) склоняется общностью любви... и так под влиянием искушений диавола и убеждений плоти незаметно подкрадывается смерть вместе с преступлением» 1905 . Разница только в том, что тогда как у Оригена , как видно из вышеприведённых слов, инициатива искушений принадлежит всё же человеку, по представлению св. Амвросия, диавол приступает со своими соблазнами к человеку, по-видимому, без всяких поводов со стороны последнего; с аналогичным различием во взглядах Востока и Запада мы ещё раз встретимся по вопросу о благодати; нельзя отрицать, что эта небольшая разница делает для Амвросия господство демонов более фатальным, чем для Оригена . Не только наследственный грех , но и собственная iniquitas [неправда] каждого человека не уничтожает его свободы: iniquitas [неправда] не укореняется в душе, а пристаёт к ней чисто внешним образом, механически. Как бы ни была испорчена наша воля, мы всегда, однако, можем сохранять власть над своим настроением. «Пока мы делаем что-нибудь нечестное (improbum), в нас остаётся путь неправды (via iniquitatis) и не отходит от нас, и потому мы должны поступать осмотрительно, чтобы отделить её от себя» 1906 . Но параллельно с этими представлениями о грехе св. Амвросий подобно Киприану, но в гораздо более сильных выражениях, указывает и на принудительную силу греха для человека. Это можно объяснить, конечно, различно: может быть, здесь мы имеем перед собой только одно из противоречий, каких у Амвросия вообще немало, но возможно также и то, что Амвросий желал сказать, что хотя наследственный грех и не разрушил окончательно человеческой свободы, что хотя происшедший от Адама человек теоретически и может делать добро, однако в действительности решением собственной воли он не борется с искушениями плоти и окончательно погрязает в грехах; в таком случае мы имеем здесь уже промежуточное звено между Киприаном и Августином, насколько на человека уже возлагается ответственность за фактическую неспособность творить добро, хотя эта ответственность переносится не от Адама, но проистекает из личной воли; к такому представлению легко было прийти, имея перед глазами творения александрийцев, выводивших греховность из личной свободы. |
| Заря-заряница, Красная девица, По полю ходила, Ключи обронила, Ключи золотые, Ленты голубые, Кольца обвитые — За водой пошла! С последними словами водящий осторожно кладет ленту на плечо одному из играющих, который, заметив это, быстро берет ленту, и они оба бегут в разные стороны по кругу. Тот, кто останется без места, становится зарей. Игра повторяется. Бегущие не должны пересекать круг. Играющие не поворачиваются, пока водящий выбирает, кому положить на плечо ленту 13. «Карусель» Играющие становятся в круг. На земле лежит верёвка, образующая кольцо (концы верёвки связаны). Ребята поднимают её с земли и, держась за неё правой (или левой) рукой, ходят по кругу со словами: Еле-еле, еле-еле Завертелись карусели, а потом кругом, А потом кругом-кругом, Всё бегом-бегом-бегом. Дети двигаются сначала медленно, а после слов «бегом» бегут. По команде ведущего «Поворот!» они быстро берут верёвку другой рукой и бегут в противоположную сторону. Тише, тише, не спешите! Карусель остановите. Раз и два, раз и два, Вот и кончилась игра! Движение карусели постепенно замедляется и с последними словами прекращается. Играющие кладут верёвку на землю и разбегаются по площадке. 14. «Западня» Играющие образуют два круга. Внутренний круг, взявшись за руки, движется в одну сторону, а внешний – в другую сторону. Внешний круг — обезьянки поют: Мы смешные обезьянки Мы прыгучки, кувыркалки Мы на месте не сидим И бананы мы едим. Внутренний круг – Тигры поют: А мы тигры –не смешные Мы голодные и злые Спойте песню еще раз Мы поймаем вас сейчас. По сигналу руководителя оба круга останавливаются. Стоящие во внутреннем круге поднимают руки, образуя ворота. Звучит веселая музыка, обезьянки то вбегают в круг, проходя под воротами, то выбегают из него. Музыка останавливается, и игроки внутреннего круга резко опускают руки вниз. Игроки, которые оказались внутри круга, считаются попавшими в западню. Они присоединяются к стоящим во внутреннем круге и берутся за руки. После этого игра повторяется. 15. «Зайка» |
|
|
