| Россия счастие. Россия свет. А, может быть, России вовсе нет. И над Невой закат не догорал, И Пушкин на снегу не умирал, И нет ни Петербурга, ни Кремля — Одни снега, снега, поля, поля… Снега, снега, снега… А ночь долга, И не растают никогда снега. Снега, снега, снега… А ночь темна, И никогда не кончится она. Россия тишина. Россия прах. А, может быть, Россия — только страх. Верёвка, пуля, ледяная тьма И музыка, сводящая с ума. Верёвка, пуля, каторжный рассвет Над тем, чему названья в мире нет (1,299). В сознании человека жизнь может быть обессмыслена неотвратимостью смерти. Если смерть неизбежна — в жизни ожидает всякого лишь конечное поражение. Я верю не в непобедимость зла, А только в неизбежность пораженья. Не в музыку, что жизнь мою сожгла, А в пепел, что остался от сожженья. ……………………… Мне говорят — ты выиграл игру! Но всё равно. Я больше не играю. Допустим, как поэт я не умру, Зато как человек я умираю (1,321). Да и прочим нечем утешиться: Чёрные ветки, шум океана, Звёзды такие, что больно смотреть, Всё это значит — поздно иль рано Надо и нам умереть… (1,516). Неожиданный вывод. Логика всё же проста: независимо от формы содержание во всём одно: напоминание о неизбежном. Что может победить смерть? Воскресение. Страх смерти бессилен перед верою в Воскресение. Но в этой вере он хочет узреть тоже сон и самообман. История. Время. Пространство. Людские слова и дела. Полвека войны. Христианства Двухтысячелетняя мгла. Пора бы и угомониться… Но думает каждый: постой, А, может быть, мне и приснится Бессмертия сон золотой! (1,535). Мгла христианства? Да, если Воскресение — обман. Поэт превращает веру в Воскресение именно в обман, в царство дурной бесконечности. Мёртвый проснётся в могиле, Чёрная давит доска. Что это? Что это? — Или И воскресенье тоска? И воскресенье — унынье? Скучное дело — домой. …Тянет Волынью, полынью, Тянет сумой и тюрьмой. И над соломой избёнок, Сквозь косогоры и лес, Жалобно плачет ребёнок, Тот, что сегодня воскрес (1,325). И в этом круговороте всё достойно лишь отвержения, лучше бы — окончательного. |
| Ветер почти стих, грести было легко. Охотники переплыли неширокий пролив, отделявший остров от берега. — Гляди, — сказал Иван Захарович, указывая на что-то рукою. Петя взглянул в том направлении и сразу увидел в заводи у камышей целую стаю уток. “Но ведь они не подпустят на выстрел, заметят и улетят”, — подумал мальчик. Лодка медленно подвигалась вперёд, до камышей оставалось не более ста метров. Однако утки и не думали улетать. Они спокойно плавали возле бережка. Поминутно то одна, то другая ныряла, а потом вновь появлялась на поверхности. Утки кормились на мелководье. Но вдруг все разом насторожились, вытянули длинные шеи и быстро поплыли от лодки. “Стрелять далеко, сейчас улетят”. Вот одна уже захлопала крыльями, полетела, за ней вторая, третья, и вся стая с шумом, оторвавшись от воды, понеслась прочь. — Ничего, опять прилетят, не эти, так другие, — промолвил Иван Захарович. Он подчалил лодку поближе к берегу острова, там, где в камышах был широкий прогал: — А теперь чучела расставим. Иван Захарович начал вынимать из мешка, который лежал на дне лодки, деревянных уток. Петя знал их уже давно, в детстве даже частенько играл с ними, пуская плавать у берега и воображая себя охотником. А вот теперь он увидит, как с этими чучелами охотиться по-настоящему. К каждой деревянной уточке снизу была привязана длинная верёвка и свинцовый грузик. Иван Захарович размотал верёвки и рассадил своих деревянных уточек на воде. Грузики он побросал на дно, так что уточки оказались привязанными. Покачиваясь на волнах, они плавали совсем как живые. Однако ветер не мог угнать их слишком далеко, мешала верёвка. Рассадив на воде чучела, Иван Захарович подплыл к острову, спрятал лодку в прибрежных кустах, а сам вместе с Петей забрался в шалаш, который стоял у самой воды. Этот шалаш Иван Захарович смастерил ещё в начале осени для охоты на уток. Охотники уселись поудобнее и начали наблюдать за тем, что творится кругом. — Вот кто-то ещё на лодке плывёт, — тихо сказал Петя. Действительно, вдали на воде виднелась лодка. Она направлялась к другому концу островка. |
| Бычок переставал щипать траву и приветливо кивал головой. — Поздоровайтесь с бычком, — говорила воспитательница. Ребята хором здоровались: — Здравствуйте! Здравствуйте! Они говорили с бычком, как со старшим, на «вы». Потом ребята, идя на прогулку, стали приносить бычку разные лакомства: кусок сахару, или сдобную булку, или просто хлеб. Бычок охотно брал угощение прямо с ладони. А губы у бычка мягкие, тёплые. Так, бывало, приятно пощекочет ладошку. Съест и головой закивает: «Спасибо за угощение!» — На здоровье! — ответят ребята и побегут на прогулку. А когда вернутся, вежливый бычок снова приветливо кивнёт им головой: «М-м-му!» — До свиданья! До свиданья! — хором отвечали ребята. Так повторялось каждый день. Но вот однажды, отправившись на прогулку, ребята не нашли на прежнем месте бычка. Опушка была пуста. Ребята заволновались: не случилось ли что-нибудь? Стали звать бычка. И вдруг откуда-то из лесу раздалось знакомое: «М-м-му!» Не успели ребята опомниться, как из-за кустов, задрав хвост, выбежал бычок. За ним тянулась верёвка с колышком. Воспитательница взяла верёвку и вбила колышек в землю. — А то ещё убежит, — сказала она. И вновь бычок, как прежде, поздоровался с ребятами: «М-м-му!» — Здравствуйте! Здравствуйте! — отвечали ребята, угощая бычка хлебом. На следующий день повторилось то же самое. Сначала бычка не было, а потом, когда он появился, за ним тянулась верёвка с выдернутым колышком. И опять пришлось воспитательнице привязать бычка. Ребята пошли дальше в лес. Стали играть. Вдруг навстречу им женщина. — Вы здесь поблизости бычка не видали? — спрашивает. — Чёрненький такой, со звёздочкой на лбу. — Видели! Видели! — закричали ребята. — Он на месте, на опушке, — сказала воспитательница. — Я его там привязала. — Вот чудеса! — пожала плечами женщина. — Второй день привязываю бычка на новом месте, а нахожу на старом. Понять не могу, чем оно ему так полюбилось! — Наверное, он к ребятам моим привык, — засмеялась воспитательница. Бычок у вас вежливый, каждый день с нами здоровается. |
| Для Илария багряный лоскут – это, одновременно, и символ Страстей Господних, и символ спасения, даруемого через искупительную жертву Христа, что обосновывается двояко. Во-первых, «багрец» – универсальный символ царского достоинства – это цвет «багряницы», в которую был облачен перед казнью Христос; во-вторых, это цвет крови вообще и, соответственно, – крови, истёкшей из пронзённых копьём рёбер распятого Христа. Но особенно примечательно то, что Иларий не ограничивается установлением этих двух ассоциативных рядов, а приводит ещё и другие контексты, в которых символический мотив «багряницы» – «вина» – «крови» может иметь тот же самый или родственный смысл 183 . Это, во-первых, благословение Иуды (у Илария – Манассии), где упоминается скипетр и одежда, вымытая в «крови гроздов» (что можно понимать не только как ещё одну смысловую параллель к багрянице Христа, но и – следуя традиции, восходящей по крайней мере к Киприану 184 , – как евхаристический символ «вина из чаши крови Господней»), и, во-вторых, кровь жертвы (подразумевающая евхаристические мотивы «крови», «искупительной жертвы» и «знамения спасения»), которой метились косяки и перекладины дверей и которой Моисей окропляет скрижали Завета и освящает народ. Апелляция к этим – преимущественно сакраментальным – мотивам позволяет считать приведённое толкование символическим. Однако в том, насколько трудно провести чёткую грань между сложными «символическими» и «эмблематическими» толкованиями, можно убедиться, сравнив толкование «знамения» багряной верёвки у Илария с тем, которое предлагает Ориген . Согласно Оригену , «кручёный лоскут багреца есть образ крови святой, источившейся из рёбер Его через рану, прободенную копьём» (In Lev. hom. 8, 10). Иными словами, вывешенная Раав из окна своего жилища багряная верёвка прямо уподобляется струе крови из пронзенного бока Христа. Это – одно из тех «формальных» уподоблений, которые могут интерпретироваться и символически, и аллегорически (другой характерный пример – это толкования образа «медного змия»). В данном случае оно подразумевает целую систему прямых и однозначных семантических отождествлений: «дом» – тело Христово, «стена» – рёбра, «открытое окно» – отверстая рана, «алая верёвка» – струя крови. Именно такой логикой руководствуется Августин, рассуждая о том, что в Иерихоне (образ мира сего) блудница (олицетворение тех, кого ожидает спасение) вывешивает из окна своего дома багрец – знамение крови и символ искупительной жертвы (Contra Faust. 12, З) 185 . |
| Я нарочно стараюсь ему попасть на глаза, но горцу не до меня. Едва отходит от страшной устали. Остальные почтительно молчат, только старик с бельмом тихо сообщает ему, что дома у него всё благополучно. Дети ждут. О жене при других, по горскому обычаю, говорить неприлично.. — Ну, будет, — и Сулейман встал. Старик прислонил его к стене. Одну за другую обвил ободранные ноги моего рыцаря чистыми тряпками и сверху окутал их тонкими шкурками ягнят, — точно в опанках были они после этого… Сулейман протянул мне руки… Ни слова не сказал, — но я видел по его глазам, что он чувствует. Подвели коней… В моей памяти до сих пор эти всадники… Они становились всё меньше и меньше, точно таяли вдали… А серебро с чернью струилось всё так же к берегу, и старые мрачные башни высились в белом царстве лунного света… VIII Я не стану вспоминать о переполохе, который поднялся утром в крепости. Помню только, что отец прискакал домой и, швырнув повод денщику, крикнул, ещё не слезая с седла. — А Сулейман бежал. — Ну? — крикнула мать. — Да, представь. Решётки нет; висит шёлковая верёвка. Вот и весь след. — Бедный часовой. — Ничего не бедный. Никто не в ответе. Разве можно было его видеть. — Тогда, пожалуй, слава Богу. — Вот он задаст нам ещё “слава Богу”. Отец сейчас же засел писать рапорт в Тифлис. — Всё-таки неприятно. Ты чего такой красный? Это относилось ко мне. Хорошему раку, только что вытащенному из кипятка, совсем не зачем было бы завидовать мне. — Радуешься, что твой герой ушёл? А всё-таки в Тифлисе скажут, что мы здесь не бережём казённого интереса. Лодыри! служить не умеем. Положим, наместник знает меня… Одного не понимаю, каким образом могла попасть к Сулейману пила и верёвка. Ведь не мой же лоботряс передал ему… Если бы он в эту минуту попристальнее взглянул на “своего лоботряса”, может быть, вера в мою невинность у него поколебалась. Я почувствовал себя неловко и ушёл из комнаты во дворик, там запустил камнем в чужую кошку, кравшуюся по нашему балкону за пичужкой, беззаботно распевавшей в карагаче, ветви которого спускались на самый балкон. |
| Норман Л. Гайслер (протестант) И Ибн Рушд см. Аверроэс Ибн-Сина см. Авиценна Иллюзионизм (ILLUSIONISM) Иллюзионизм – вера в то, что «мир» только кажется реальным. Наши чувства нас обманывают. Путь к истинной реальности указывает разум или дух. Иллюзионизм тесно связан с монизмом и пантеизмом. Греческий философ Парменид является примером мониста; он считал, что всё сущее, кроме абсолютного «Единого», есть иллюзия (см. проблема единственности и множественности). Течение индуизма, связанное с именем Шанкары (адвайта-веданта, «недвойственная веданта»), служит примером иллюзионистского °пантеизма. Течение «христианской науки» (Christian Science) – пантеистическое и иллюзионистское. Иллюзионизм решает проблему мирового зла (см. проблема зла), отрицая его существование. Иллюзионизм утверждает существование Бога и отрицает существование зла, тогда как атеизм утверждает существование зла и отрицает существование Бога. °Теизм утверждает реальность того и другого, но отрицает, что из-за этого возникает противоречие. В индуистском иллюзионизме иллюзия внешнего мира называется «майя», а иллюзия множественности – «митья». Индийский мыслитель девятого столетия Шанкара утверждал, что Брахман (обозначение «Высшего» в индуизме) есть единственная реальность. Внешний мир только кажется существующим, точно так же, как верёвка издали может показаться змеёй. Если мы пристальней вглядимся в сущее, мы увидим, что единственной реальностью, стоящей за иллюзией, является Брахман. Брахман «порождает» видимость разнообразия мира и мирового зла только в том смысле, в каком верёвка «порождает» видимость змеи. На Западе иллюзионизм принимал разнообразные формы. Первыми представителями иллюзионизма в западной философии были древнегреческие мыслители Парменид и Зенон. Парменид (ок. 515 до Р. Х.) одним из первых среди философов обратил внимание на важную метафизическую проблему: едина ли реальность, или она множественна? Он настаивал, что нашим чувствам доверять нельзя (Parmenides, 266–67). Парменид полагал, что сущее может показаться множественным и злым, но в конечном счёте является единым и благим. Наши чувства легко обманываются, и поэтому люди ошибочно видят в мире разнообразие и зло. |
| Пластиковая дружба В последнее время я замечаю, что пластик проникает и в человеческие отношения. Всё чаще я чувствую этот тошнотворный привкус искусственности от общения с людьми, и меня это беспокоит. 30 июля, 2013 В последнее время я замечаю, что пластик проникает и в человеческие отношения. Всё чаще я чувствую этот тошнотворный привкус искусственности от общения с людьми, и меня это беспокоит. Какой должна быть хорошая, прочная верёвка? Вы исследуете предмет и находите, что ваша верёвка вполне хороша, чтобы перевязывать ею, например, коробку с тортом. Но если на этой верёвке вам предстоит висеть над пропастью? Очевидно, к ней будут предъявлены совсем другие требования… К такой метафоре прибег некогда писатель Клайв Льюис, говоря о необходимости проверять веру на прочность. Жизнь проверяет на прочность и веру, и любовь, и дружбу. И порой озарение приходит к нам также в виде метафор… Вы когда-нибудь жевали пластик? Я тоже нет. Но однажды во время операции у меня долго пролежала интубационная трубка во рту. После этого остался какой-то неестественный неприятный привкус. Это ощущение я хорошо запомнила, и теперь оно стойко ассоциируется у меня с пластиком. Вообще я ничего не имею против этого материала. Он дёшев, универсален, удобен в применении. Единственное «но» — он не натуральный, и мне никак не удаётся с этим смириться. Например, дешёвая китайская одежда. Она яркая, привлекательная, у неё отличная цена, но вот брать её в руки неприятно. От её прикосновения к коже становится как-то неуютно. Какая-то она искусственная, пластиковая, короче говоря. То же и с пластиковой посудой, мебелью, тарой… В последнее время я замечаю, что пластик проникает и в человеческие отношения. Всё чаще я чувствую этот тошнотворный привкус искусственности от общения с людьми, и меня это беспокоит. Приведу пару примеров. У меня, как и у всех, есть подруги. Часть из них я знаю много лет, некоторых — не так давно. С каждой сложились свои неповторимые отношения. Они являются для меня источником радости и удовольствия. Мне комфортно с ними, и им со мной. Однако недавно я поймала себя на мысли, что именно в этом комфорте и кроется опасность. Мы настолько ценим этот самый комфорт, что любого события, которое выбивает нас из круга привычных ощущений, уже стараемся избегать. Рассмотрев повнимательней наши отношения, я поняла, что мы создали удобную схему — встречаемся раз или два в месяц в каком-нибудь кафе, пьём чай, рассказываем друг другу свои новости, обсуждаем общих знакомых и свои отношения — и расходимся на месяц. Бывает даже и переносим встречу, чтобы подсобрать тем для разговора. Эти встречи ни к чему не обязывают, они лёгкие, непродолжительные и на самом деле не особо содержательные. Без них как-то непривычно, но и от этих встреч тоже ничего не меняется в нашей жизни. Так, приятное времяпрепровождение. |
| Помню, что меня тяготил стыд из-за того, что надо было вставать со спущенными до колен брюками, натягивая их наспех. Впрочем, оба мы имели вид омерзительный. И оба не могли взглянуть друг на друга. Я бежал от неё — ощущая в помутнённой душе собственное своё безчестие. На улице, возле её дома, тарахтела машинка, подстригающая газон. От скошенной травы пахнуло запахом свежести. Странно: этот запах совершенно не похож на аромат свежескошенного сена. Тоска перехватила дыхание. Захотелось исчезнуть от самого себя. Или вообще не жить. ………………………………………………………………………….. Одно лишь и утешало: ничего подобного случиться не могло. Потому что в это самое время я посылал Колю Спиридонова за чайниками к истукану-сидельцу. Мальчишки запустили бумажного змея. Змей поднялся высоко, до самых облаков, и рвался всё выше и выше. Но ему мешала верёвка, за которую его держали. Если бы не верёвка, думал змей, я мог бы улететь за облака. И он попросил пролетавших мимо птиц разорвать своими клювами сдерживающую его верёвку. Но когда она была разорвана, змей не мог уже удерживаться на воздушных волнах и упал на землю. XXVII ……………………………………………………………………………….. ……………………………………………………………………………….. Назаров остановился, порылся в карманах и, доставши какую-то мелочь, вложил её в протянутую оборванцем руку. — Ты всем нищим подаёшь?— спросил я. — Кто просит; если деньги есть. — Работать не хотят, лодыря гоняют, а ты потакаешь. — Откуда нам знать. Да и само — руку протянуть — тяжкий труд. Сколько в себе преодолеть нужно. — Чего там преодолевать! Притерпелись до безчувствия, даже если когда и было что. — Тем более надо пожалеть. Безчувствие — страшно. — Откуда нам знать,— передразнил я его интонацию. — Не знать, значит и не судить. Просит — дай или не давай. Остальное не твоё дело. Мне отмщение, Аз воздам. — Как же, как же, “Анну Каренину” читывали, читывали. А во мне не безчувствие? Весна всё как будто примеривалась и никак не решалась явить себя всерьёз. Конец апреля был такой же серый, сырой и холодный, как и начало. Я к тому притерпелся, впрочем, и обратил внимание на холод лишь после того, как увидел возле дома Назарова стоявшего в явном ожидании продрогшего бородатого субъекта в странном синем балахоне. |
| Наблюдение показывает, что сотворённое обыкновенно заключает в себе и дурное и хорошее. А priori значит, Коран нельзя безусловно считать хорошим или истинным, нужно анализировать его содержание. Вот мутазилит останавливается на III суре. „Да погибнут обе руки Абу-Лахаба (дяди Магомета) и да погибнет он сам. Богатство и дела его не послужат ему ни к чему. Он будет сожигаем в пылающем огне так же, как жена его, носительница дерева (по преданию бросала колючки на путь Магомета)? К шее у неё будет привязана верёвка из пальмовых волокон“. Не может быть, чтобы автором таких проклятий был Бог. Эта сура – создание человеческое и притом заведомо грешащая в сфере нравственной чистоты. Отсюда вывод, что Коран не богодухновенен. Но тогда ислам теряет для себя незыблемую и непререкаемую основу. Спор о сотворённости или несотворённости Корана был в сущности спором о богодухновенности или небогодухновенности его содержания. В своём рационалистическом стремлении мутазилиты шли к тому, чтобы традиционные основы религии заменить руководством разума и совести. Ортодоксалисты видели, что это мутазилитское движение на место прочных „столпов“ ислама хочет поставить изменчивые и капризные требования индивидуального духа. Понятно, что они могли прийти к заключению, что должно ратовать за догмат о несотворённости Корана. В истории нередко бывали такие случаи, что возникал спор, казавшийся пустым, праздным, основанным на недоразумении, спор об и посторонним наблюдателям представлялось непонятным, почему спорящие партии ратуют за своё и так горячо и решительно. На- —424— блюдатели готовы высказать сентенцию, подобную той, которую высказал некогда Лев Х о богословских диспутах Лютера и Экка: „Это – праздный спор праздных монахов“, но на самом деле подобные споры порой представляют борьбу двух мировоззрений за обладание и торжество. Торжество мутазилитизма было бы гибелью ислама, и гибель мутазилитизма если не обеспечивала, то во всяком случае обусловливала существование религии Магомета. Между ортодоксалистами и мутазилитами началась борьба. |
| Лети большая птица вниз, — такую же тень бросила бы на стену. — А верёвка не оборвётся? — замирая, спрашиваю я. — Вот тебе и на! Её наши женщины ссучили в ауле. — Быка выдержит… Чу, тень на стене остановилась… Что могло случиться. Я вижу: вверху на башне между её зубцами показался часовой… Посмотрел, посмотрел в безмолвное царство лунной ночи… — Слу-ш-шай! — раздалось в тишине. — Слу-шай! — ответил ему солдат на другой башне. — Слушай! — медлительно пронеслось с третьей. И пошло это “слушай!” по всей окружности дербентских стен. Удивительно печально звучало оно здесь. Точно какие-то призраки с высоты возвещали что-то скорбное, скорбное целому миру… — “Слу-шай!” — замерло наконец. Чёрточка часового между зубцами скрылась, и пятно опять поползло вниз по стене… Мне казалось, — часы прошли прежде, чем оно опустилось на скалу. Сулейман вдруг исчез; должно быть, с той стороны припал к утёсу и отдыхал на нём… Опять завыли чекалки. Проснулся ветер и с тихим стоном побежал по траве, засвистал в бойницах вверху, зашелестел в выросшем на стене дереве и точно пересчитывает, все ли у него листья целы… Из города затявкали собаки. Начала одна, подхватили другие… — Идёт, идёт! — зашептал Ибрагим. Действительно, если это называется идти, — так и птица ходит. Утёс точно срезан. По срезу — щели и трещины. Издали под солнцем увидишь, — точно на мраморной скрижали кто-то вывел неведомые руны , под луною всё сплылось… Теперь я уже различаю хорошо… Висит на руке Сулейман. Носком ноги ищет щели и другою рукою шарит внизу тоже… Ещё минута, — я вижу, что у него ноги босые. Тонкий силуэт горца врастает в утёс, точно он часть этого камня или нарисован на нём. Никакой выпуклости! — Теперь сейчас… сейчас. Старик с бельмом тоже встал. Все зашевелились… Филин, плача, пролетел мимо. Тень его обрисовалась рядом с Сулейманом на отвесе. Фу, как развылись поганые чекалки. Ветер не унимается. Вот он, словно облачко, гонит вверх в гору пыль и шуршит колючками баят-ханы… Громадный (мне тогда всё казалось громадным) купол персидской мечети, царственной шапкой, прикрыл что-то таинственное от яркого света южной луны… По морю тоже побежали складки, будто кто-то его серебро разом тронул тонкими чёрточками черни… Ближе, ближе Сулейман… И вдруг, — я даже не дал себе отчёта в этом, — точно мешок рухнул вниз и тяжело дышит. Люди столпились вокруг. Я вижу, что ноги у этого рыцаря в крови, руки тоже. |
|
|
