| Паддингтон шёл дальше и дальше, вокруг стола с чашками и блюдцами, мимо столба, под другой стол, а верёвка всё тянулась и тянулась. В этой части магазина было так людно, что ему с трудом удавалось пробиваться вперёд. Раза два он чуть не потерял шляпу. И вот, когда он уже почти лишился надежды выбраться наружу, он вдруг заметил своего продавца. Тот вёл себя как-то странно: сидел на полу и, судя по всему, отламывал от стола ножку. Лицо его было пунцовым, волосы растрепались. — А, вот вы где! — прохрипел он, заметив Паддингтона. — Известно ли вам, молодой че… медведь, что я бегал за вами по всему отделу? Надо же так запутать верёвку! — Ой, мамочки! — Паддингтон грустно поглядел на петли и узлы. — И это всё я?.. Я, наверное, потерялся. Понимаете, медведям очень трудно пробираться в толпе. Я, кажется, по ошибке два раза обошёл вокруг одного стола… — А куда вы девали ваш конец верёвки? — проорал продавец. Он ужасно сердился. Под столом было тесно и жарко, прохожие то и дело пихали его ногами. А главное, он понимал, что выглядит крайне несолидно. — Вот он, — сказал Паддингтон, пытаясь отыскать свой конец верёвки. — То есть… я его только что видел! — Где? — завопил продавец. Может быть, под столом было слишком шумно, но он по-прежнему не мог разобрать ни слова из того, что говорит этот окаянный медведь. Каждый раз, как тот открывал рот, раздавался непонятный хруст, и воздух наполнялся сильным запахом мяты. — Говорите громче! — прокричал продавец, прикладывая ладонь к уху. — Я ничего не слышу! Паддингтон смущённо взглянул на него. Продавец явно сердился, и медвежонок уже жалел, что не оставил свой леденец лежать на тротуаре. Леденец, конечно, был отменно вкусный, но разговаривать мешал. Медвежонок полез в карман за носовым платком, и тут-то всё и случилось. Продавец подскочил, лицо его окаменело, а потом челюсть медленно начала отвисать. — Извините, пожалуйста, — проговорил Паддингтон, трогая его за плечо, — кажется, я уронил свой леденец вам в ухо! — Леденец? В моё ухо? — дрожащим от возмущения голосом переспросил продавец. |
| — Вторую… Погодите, впрочем… — Ребята, если вы увидите всадников у рва, — осадите мне их! — С Богом, вторую!.. Опять новая огненная змея взвилась вверх… У края рва, действительно, оказалось несколько конных и между ними князь Хатхуа, объезжавший, по-видимому, выбрать место, где удобнее перекинуться через препятствие. Как ни быстро погасла ракета, но этого было достаточно. Несколько ружей выбросило огненные снопы во мрак перед собою, и двое всадников свернулось в ров со своих сёдел. «Хорошо, если бы Хатхуа был между ними!» — подумал комендант, но кабардинец тотчас же крикнул ему из-за рва — чисто по-русски: — Спасибо за урок, комендант!.. Сочтёмся после. Хатхуа нарочно остановился неподвижно… Во мраке его фигура чуть-чуть выделялась над конём. — Мы в тебя и стрелять не станем! — крикнул ему Левченко… — Я заговорён, по твоему? — смеялся Хатхуа. — Нет… А по тебе верёвка плачет! — Молчать, Левченко!.. Довольно… — приказал Брызгалов. И опять тишина. Тёмный силуэт кабардинского князя пропал во мраке. — Ваше высокородие! — тихо наклонился Левченко… — Ну?.. — Царапаются по стене… Действительно, слышался там какой-то шорох. — Как царапаются? — А тые самые, которые, значит, прихилимшись сидели. Дозвольте попужать… — Ну, попробуй!.. Левченко, привыкший на охоте видеть в полумраке как днём, лёг на парапет и высунул голову, потом тихонько выдвинул ружьё, нацелился. Громадный лезгин, как ящерица припавший к стене, пользуясь её трещинами и скважинами, полз наверх, — сам не зная зачем… Нужно было видеть его цепкость, чтобы поверить ей… Левченко засмеялся. — Эй, не слишком ли высоко залетела ворона в чужие хоромы… Сверкнул выстрел, слабый крик, и лезгин как тяжёлый мешок рухнул на землю. Левченко подождал… — Верно!.. Теперь готов… Он ещё посмотрел в другие стороны… — Давай ружьё! — приказал товарищу. Тот подал ему заряженное, и вторая «серая» ящерица рухнула вниз. — Чисто, ваше высокоблагородие… — Спасибо. Должно быть, ак-булахцы. — Никому больше… Ак-булахцы, действительно, между лезгинами были настоящими горными ящерицами. |
| На допросе он объявил, что он – Европеец, итальянец родом, прибыл из Португалии в Индию, из Малакки на Филиппины, а оттуда в Японию, чтобы возвратить здравие Императору, который был тогда болен, если он ещё жив, и чтобы научить его закону Иисуса Христа. Он прибавил, что ему приказал св. Франциск-Ксаверий предпринять это путешествие в их страну. После продолжительного допроса, тронутые его благочестием, верой и искренностью, правители готовы были бы отпустить его, если бы не страшились гнева Императора... Итак, чтобы исполнить свою обязанностью, они всё же присудили его к мучению водой. Эта казнь, наравне с ямой, считается самой жестокой. Несчастного осужденного привязывают на закрученной верёвке к какому-нибудь возвышенному пункту, с ногами растянутыми с помощью верёвок. Потом, головой вниз, его опускают по подбородок в сосуд с водой. Когда он достаточно проглотит воды, то есть сколько может вместить, его приподнимают; верёвка раскручивается со страшной быстротой, препятствующей дыханию и это вызывает рвоту. Легко поверить, что причиняемое этим страдание ужасно и скоро приводит к медленной смерти. Была и другая мука водой: осужденного связывали, оставляя свободной только левую руку, чтобы он мог подать знак отречения от веры. Ему вкладывали в рот воронку, или даже без помощи этого инструмента, вливали без остановки и не давая ему вздохнуть воду. Затем его —359— клали на землю, а на живот две доски, и ходили по ним. Несчастного сдавливали перевязками так тесно, что он принуждён был извергать воду, смешанную с кровью через рот, глаза, ноздри и все выходы тела. Миссионер претерпел эти две муки в один день. При втором испытании он совершенно изнемог, но с прежним спокойствием духа сказал своим палачам, что они могут продолжать его мучить. Претерпев эти ужасные страдания, он встретил в тюрьме изменивших ему перевозчиков и простил их. На новом допросе его спросили, правда ли, что его послал губернатор Филиппин, и зачем он приехал. Отец Мастрильи отвечал как и в первый раз, что он приехал из Манильи в Японию по собственному побуждению; что Губернатор его не посылал; что он имел намерение исцелить Императора от болезни и, возвратив ему здоровье, убедить его со всеми подданными принять закон Иисуса Христа, единственно способный доставить им вечное блаженство. Если же его самого умертвят за это, то доставят ему величайшее счастье. – „Если вы так страстно желаете смерти, сказал один из правителей, то вас легко удовлетворить, но скажите, что это за лекарство, которое, как вы уверяете, должно исцелить нашего Государя?“ – „Это, отвечал отец Мастрильи, разные травы и коренья, а также чудесный порошок, который я привёз ему из Индии, которой его непременно вылечит“. |
| Но больше всех радовался сам грузовик! Ведь он уже давно привык к этой семье и не мог даже представить себе, как это можно служить кому-нибудь другому. Ну а то, что он из зелёного стал красным, ему даже нравилось. В город приезжает бабушка П редставляете; как трудно одеть такую большую семью? Счастье ещё, что они могли друг за другом донашивать одежду: Марта после Марен, Мона после Марты, Милли после Моны, Мина после Милли, Мадс после Мартина, а Малышка Мортен носил всё после всех, но тогда все вещи были уже такие изношенные, что маме приходилось вырезать из них куски поцелее и из этих кусочков шить ему штаны. Мортену очень нравилось, что у него штаны получались разноцветные. Когда ему становилось скучно, он мог без конца разглядывать разноцветные лоскутки материи, из которых была сшита его одежда. Зато у каждого из детей был свой собственный тазик для умывания. И эти тазики не переходили по наследству от одного к другому. Каждый вечер дети по двое шли на кухню и умывались. Первыми шли Малышка Мортен и Мина. Мама помогала им умываться, потом наливала в их тазики чистую воду, сыпала туда немного стирального порошка и спрашивала: — Есть у вас сегодня что-нибудь грязное? «Что-нибудь грязное» находилось почти всегда. Мортен и Мина опускали своё бельё каждый в свой тазик. Точно так же поступали все остальные. Ночью в кухне на столе стояло подряд десять тазиков, и в каждом мокло грязное бельё. Рано утром мама наливала в них горячую воду, и каждый самостоятельно, как умел, принимался за стирку. Мама помогала всем понемножку, наливала воду для полоскания, и вскоре она уже вешала чистое бельё на верёвку, которая была протянута от кухонного окна через весь двор к другому дому. И каждый день верёвка была полна. Однажды, когда все были заняты стиркой, через щёлку в двери в почтовый ящик вдруг упало письмо. Все быстро побросали мокрое бельё и кинулись к ящику. — Не трогайте письмо мокрыми руками! — закричала мама, бегая по кухне в поисках полотенца. Папа вытер руки о штаны, Мортен последовал его примеру. Мона, Милли и Мина вытерли руки о мамин передник, а Марен, Мартин и Мадс схватили какую-то тряпку. Все старательно вытирали руки. |
| Очевидно было, что, если взорвать эту стену, вода хлынет в пробоину и поток с высоты будет низвергаться на берег. Вследствие этого общий уровень воды в озере понизится, и отверстие бывшего стока должно будет открыться, то есть произойдёт то, чего, собственно говоря, и добивался инженер. Итак, задача состояла в том, чтобы пробить брешь в стене. По указаниям инженера Пенкроф, вооружённый киркой, ловкими и сильными ударами стал долбить гранит. Отверстие, которое ему предстояло пробить, начиналось на горизонтальной грани стены и должно было наискосок пробить гранит, чтобы закончиться ниже уровня воды в озере. При этом взрыв нитроглицерина, разорвав гранитную толщу, откроет озёрной воде широкий сток. Работа была трудной, так как инженер, желая действовать наверняка, решил зарядить отверстие огромным количеством нитроглицерина — не меньше десяти литров. Но Пенкроф и Наб, сменявший моряка, когда тот уставал, работали с таким усердием, что к четырём часам пополудни работа была закончена. Оставалось решить вопрос, каким образом взорвать мину. Обычно нитроглицерин взрывают затравкой из гремучего пороха, детонация которого при взрыве заставляет взорваться и нитроглицерин (для того чтобы это вещество взорвалось, нужен толчок, иначе, будучи просто зажжённым, оно сгорает не взрываясь). Конечно, Сайрус Смит мог бы приготовить запал. За неимением гремучего пороха он мог бы при помощи азотной кислоты изготовить какой-нибудь суррогат его, спрессовать его и, поджегши запал длинным шнуром, взорвать нитроглицерин. Но Сайрус Смит знал, что нитроглицерин обладает свойством взрываться от детонации. Это-то свойство его он и решил использовать. Действительно, удар молота по нескольким каплям нитроглицерина, расплёсканным на поверхности камня, достаточен для того, чтобы вызвать взрыв. Но это рискованная операция: человек, наносящий такой удар, в девяносто девяти случаях из ста сам стал бы первой жертвой взрыва. Сайрус Смит придумал поэтому такой способ взорвать нитроглицерин: к выступу над миной на верёвке из растительных волокон он подвесил кусок железа весом в несколько фунтов. Другая, длинная верёвка, предварительно пропитанная серой, была привязана одним концом к первой, а второй конец её протянут по земле на несколько десятков футов. Расчёт инженера был очень простой: если поджечь вторую верёвку, она, медленно сгорая, передаст огонь первой, та разорвётся, и кусок железа всей своей тяжестью ударит по нитроглицерину. |
| И дабы милосердие не посрамилось в наказании его, не нашлось никого из сынов мира и истины, кто убил бы его, но сам повесил себя на верёвке, чтобы показать, что и в последний день злоба человеческая таким же образом погубит и истребить сама себя. Итак, кто отмстит за кровь Того, который пришёл в подобии человека, если не тот, кто облекшись подобием человека 2050 предал Его, не потому что мог победить Его и предать, но потому что Он Сам восхотел предать Себя? И Господь отнюдь не умерщвлял злобы, но хотел, чтобы она сама погубила себя своими делами. Итак, диавол умертвил бессмертного, облекшегося человеческим видом, и заслужил возмездие Божие, дабы через возмездие Божие погиб и умерщвлён был тот, кто назывался богом 2051 . Пускающий стрелу в неприятеля ломает стрелу и лук бросает в огонь, когда она (стрела), —302— будучи отражена, побивает того, кто пустил её. Так и сатана, видя, что смерть Сына стала победой мира и Его крест освободителем твари, вошёл в Иуду, сосуд свой, и он пошёл и повесился на верёвке. А что „расселось чрево его ( Деян.1:18 )“, то это указывает на того, кто поддерживал Иуду, когда он надевал на себя верёвку. И как разорвалась верёвка, так и он упал и переломился пополам. Иные говорят, что Иуда закрыл двери (дома) и запер (их) изнутри, и пока он подвергался гниению и чрево его расселось, никто не мог открыть двери дома, чтобы видеть находящееся внутри (его). „Непозволительно принять серебро это в сокровищницу ( Мф.27:6 )“. Убоялись изречения Писания и хотели воспрепятствовать его исполнению. Однако, серебро, коль скоро оно принесено в храм, уже через это делалось священным. „И что купили на него место погребения ( Мф.27:7 )“, то это хорошо случилось, так как делали это ради Бога 2052 ; ибо в этом было великое таинство. Если это серебро они дали из святилища, то почему нельзя было принять его назад в туже сокровищницу? Почему не дозволительно было присоединять эти деньги к тем деньгам, откуда дали? Если же не отсюда их дали, то могли бы сказать это ясно. И неужели же это серебро было более не чисто, чем другое серебро? Разве оно было более нечисто, чем меч Голиафа, который обвёрнутый полотном был положен сбоку алтаря, чем золото египтян ( Исх.11:2 ), чем золото, которое Давид отнял у всех царств и посвятил Богу, чем тот венец с —303— жемчужинами, какой он возложил на голову свою и в духе воспел ( Пс.20:4 ), чем те клятвенные дары, принесённые Филистимлянами, которые там же были (положены) на веки? Разве и Навуходоносор не отнял все богослужебные сосуды и не положил их в храме богов своих? Даже и ковчег завета (Филистимляне) внесли в дом Дагона. Кто может нечистое сделать святым и освящённым? А если по той причине купили поле на это серебро, что Он Сам Себя сделал Богом, то надлежало покрыть им алтарь. Однако не это было у них на сердце, но хотели воспрепятствовать исполнению пророчества. |
| — Однажды жил да был? — прогрохотал из темноты чей-то голос. — Рыцарь в серебряных доспехах? Да разве мыши знают о подобных вещах? Таким неслыханно громким голосом, наверно, может говорить только самая большая крыса на свете! Уставшее за день сердечко Десперо снова замерло. И он снова бухнулся в обморок. Глава пятнадцатая. Свет Придя в себя, Десперо понял, что сидит на ладони человека. Ладонь была большая, грубая, мозолистая. Прямо перед носом мышонка колыхалось пламя спички, а из-за пламени прямо на него смотрел огромный тёмный глаз. — Ага, мышонок с красной нитью на шее, — прогремел голос. — Ну ещё бы! Кому как не Грегори знать все ваши повадки, ваши мышиные да крысиные законы. Грегори и сам носит ниточку. Видишь, мышонок? — Он поднёс спичку к свече, та занялась, и Десперо увидел, что у человека на ноге — толстая прочная верёвка. — Только меж нами есть разница, — продолжал свою речь человек. — Моя ниточка ведёт к жизни, а твоя — к смерти. Он задул свечу, и они оказались в полной темноте. Человеческая ладонь сжала мышонка плотнее, и сердце его бешено заколотилось. Это бился его страх. — Кто ты? — прошептал он. — Эх, мышиная твоя душа! Ответ прост. Я — Грегори. Тюремщик Грегори, которого похоронили тут заживо много лет назад. Приставили надзирать за этим подземельем. Уж полвека, почитай, прошло. Нет, много веков. Почитай, целая вечность. Твой новый знакомец — тюремщик Грегори, с которым судьба сыграла презлую шутку. Он сторожит собственную тюрьму. — Понятно, — сказал Десперо. — Грегори, ты меня отпустишь? — Мышонок интересуется, отпустит ли его тюремщик Грегори? Послушай-ка старика Грегори, дурачок. Отпустить тебя — дело нехитрое. Но тебе будет совсем невесело. И свобода тебе вовсе не нужна. Куда тут идти? Куда идти во тьме, где за каждым углом тебя подстерегает жуть? Тут столько ходов-переходов, столько поворотов и тупиков, фальшивых дверей и дверей, ведущих в никуда. Ты тут же канешь, пропадёшь на веки вечные… В этом лабиринте только Грегори да крысы смогут найти дорогу. Крысярам тут вообще раздолье, потому что это чёрное подземелье — точно карта их чёрных душ. Зато у Грегори верёвочка к ноге привязана. Она его всегда куда надо выведет. К началу пути. Так что отпустить тебя для Грегори пустяк, а для тебя погибель. Обратно запросишься. Крысы-то тебя уже стерегут. |
| — И в чём она состоит? — В том, что это самая обычная нить. Не больше. И не меньше. — Ниточных дел мастер пожал плечами и откусил ещё сельдерея. — Но я продолжаю притворяться, что это крайне ценная вещь. О друг мой, я притворяюсь очень умело. Кстати, для чего тебе понадобилась нить? — Чтобы спасти принцессу. — Ах, ну да! Прекрасная принцесса! С неё-то и начались все твои злоключения. Помню, помню… — Я должен её спасти. Кроме меня, её спасти некому. — Это мне знакомо. Всё неприятное приходится делать самому. А как, позволь спросить, ты используешь нитку для спасения принцессы? — Принцессу украла крыса, вернее — крыс. Он спрятал её в подземелье. Мне непременно надо туда спуститься, а там полно поворотов, углов, тупиков… — Короче, лабиринт, — кивнул Ниточных дел мастер. — Именно. Лабиринт. Мне надо найти дорогу к принцессе, обязательно, где бы её ни спрятали, и вывести её обратно. Это можно сделать только с помощью нити. Так делал тюремщик Грегори: у него к ноге была привязана толстая верёвка, и он с ней ходил, чтобы не заблудиться. — Мышонок запнулся, с содроганием вспомнив, как погиб Грегори: в кромешном мраке, с перерезанной или перегрызенной верёвкой… — А я возьму вместо верёвки красную нить, — твёрдо закончил он. Ниточных дел мастер кивнул. — Ясно, — сказал он и задумчиво откусил ещё сельдерея. — Яснее ясного. Ты принял вызов судьбы. — Я просто ищу принцессу. — Тебе не дано знать, как это называется на самом деле. Ты лишь знаешь, что должен совершить невозможное, но совершенно необходимое дело. — Невозможное? — Десперо растерялся. — Невозможное, — подтвердил Ниточных дел мастер. — Но необходимое. Он ещё немного пожевал сельдерей, задумчиво глядя куда-то мимо Десперо, а потом вдруг соскочил с катушки. — Да кто я такой, чтобы стоять на пути у судьбы?! — воскликнул он. — Кати катушку куда хочешь. — Можно взять? — Десперо всё ещё не верил. — Забирай. Ты ведь принял вызов судьбы. Десперо протянул передние лапки и, взявшись за край катушки, опрокинул её на круглые рёбра, как на колёса. Попробовал подтолкнуть. |
| В харьковской гимназии на уроке географии мальчик неожиданно выхватил из кармана пузырёк с какой-то жидкостью и, крикнув: «Прощайте!», начал пить. В бессознательном состоянии его отправили в больницу. Многим это самоубийство «первоклашки» покажется «смешным». Теперь в газетах часто мелькают такие «смешные» самоубийства. На меня они производят какое-то особенное впечатление... Всю душу переворачивают. И жалко, и жутко, и, главное, стыдно и стыдно. Точно ты виноват во всём. Точно мог и не захотел спасти этого милого, больного, может быть, но, уж конечно, несчастного, страшно несчастного мальчика. Недавно в одном городе на берегу Чёрного моря повесился ученик местной школы. Накануне вечером в книге, где записывают болезни учеников, он написал: «Диагноз – смерть. Лечение – верёвка». Я видел, как везли этого ученика за город, в часовню. Он лежал на телеге, плохо прикрытый простынёй, ноги беспомощно выставлялись наружу, и телега по ухабам трясла их в разные стороны. За телегой шло несколько десятков учеников. И как нарочно день был удивительный, яркий, весенний. Сейчас на Кавказе всё в цвету: трава зелёная, деревья зелёные... Неужели же и этот воздух, и эта весна, и этот лес – всё отравлено! Всюду смерть! Да, воздух отравлен, но не смертью, а кощунственной мыслью, что «выход» в петле! Ещё ничего не случилось, но вся психика насыщена этой идеей. Каждый день газеты приносят рассказы о новых «случаях», об этом же говорят многие, видевшие своими глазами. «Выход» из жизненного затруднения – петля, как лучшее лекарство от страдания, уже подсказан впечатлениями жизни. Они носятся в воздухе. Ими уже отравлен человек, даже не начавший жить. И вот достаточно любого повода, от серьёзного до ссоры из-за «блошек», чтобы «выход» явился без зова, сам собой, и толкал руку к верёвке, к револьверу, к яду... Как часто для близких бывает очевидно, что, удержись самоубийца в этот момент, он никогда бы ни за что потом не согласился отказаться от своей жизни и жил бы, может быть, прекрасной и счастливой жизнью. А те, кто бывал на краю отчаяния и готов был покончить с собой, но всё же пережил, – как часто они потом сознают всё безумие шага, раньше казавшегося им «неизбежным»! Пишущий эти строки знает по опыту. Ему самому пришлось пережить такой период, когда жизнь казалась совершенно конченной и внутренне, и внешне, и самоубийство являлось простым, неизбежным и потому лёгким «выходом» из положения. Но теперь, оглядываясь назад, видишь, что то, что ты принимал за конец, было лишь началом жизни. Видишь, что думал «жизнь кончена», когда она ещё не начиналась. Но словами убедить в то время было невозможно. «Конец» ощущался всем существом! Убедить могла сама же жизнь! |
| Не я один ломал себе голову: что понудило успешного поэта и прозаика покинуть естественную среду обитания творческого человека? Свойственно для каждого из творцов духовной продукции не просто знать о своём успехе, но постоянно ощущать его всеми органами чувств - видеть вблизи восторженные лица, слышать непосредственно из уст окружающих похвальные, лестные слова, обонять и осязать дивные создания природы, легко бегущие навстречу самым изощрённым желаниям знаменитости. Именно по этой причине все дороги служителей искусств и литературы когда-то вели в Рим. А Валерий Хрущевский с пика своей славы в Третьем Риме решительно соскочил и отправился в провинциальную глушь. Какова причина? Ответ напрашивался один: смертельная усталость от того образа жизни, в которую с головой окунулся тихий в общем-то провинциал после первого успеха. Может быть, в одном из наиболее тяжких похмелий «не щадящему жизни для звуков»... стаканов пригрезилась роковая верёвка Сергея Есенина? Всякое могло случиться в мозгу завсегдатая писательских тусовок совместно с композиторами, певцами, дорогими художниками. Но в отношении Хрущевского я ошибался. А время, замедлив свой бег в одном отдельно взятом уголке планеты по случаю очередного неординарного события, двинулось с ускорением, дабы не нарушить заминкой ход часов мироздания. Валерия я видел издали и очень редко. Пресыщенный московскими сценами, он обходил стороной тробычский театр, где я продолжал работать. В зеркалах единственного в старом городе ресторана, помнившего эрцгерцога, убитого в Сараево, не отражалась его представительная фигура. Официантов в «Поплавок» принимали, не спрашивая спортивного разряда по плаванию. Не встретить было признанного предводителя местной духовной элиты в обычном месте пересечения её путей. Таковым являлся уютный буфетик под вывеской «Буфет» в переулке, наречённом местными остряками Суэцкий канал. Там каждый служитель муз мог встретить каждого, если в том была нужда. И без нужды. В народных гуляниях под открытым небом по праздникам он не участвовал, заходить в магазины и на почту ему не было нужды, этим занимались его домашние. Видимо, работал за письменным столом как каторжник. Новые книги хорошо читаемого литератора теперь выходили ежегодно. И всё чаще стали о нём говорить и писать в районной газете, как о щедром благотворителе. Он-де сразу после возвращения в родной дом стал финансировать из своих немалых доходов детское здравоохранение в районе, оставляя на личные расходы и на содержание семьи относительно скромную сумму. Её хватало на одежду в закрытом магазине, на продукты с рыночных столов, на поездки летом к Чёрному морю. Однажды (заметили) Хрущевский на несколько дней удалился в Тополи. Покойный собрат позвал, надо полагать. Возвратился на КАМАЗе с огромным ящиком в кузове. |
|
|
