| Во всех известных произведениях Максима Грека , в том числе и в его полемике, нет ни одного слова о Флорентийской унии 69 . Он был, несомненно, сторонником соединения христианских церквей, но под эгидой константинопольского патриарха, а никоим образом не римского папы. Одно из произведений А. М. Курбского, написанное под явным впечатлением бесед с Максимом Греком , посвящено специально обличению Флорентийской унии с точки зрения ортодоксального православия 70 . Однако нет ничего невероятного в том, что Исидор мог возбуждать симпатии Максима Грека независимо от оценки этим последним унии – своей широкой начитанностью, знанием античных писателей, дружбой с итальянскими гуманистами. К сожалению, «судный список» очень кратко и неясно излагает весь этот эпизод, вкрапленный в обсуждение на соборе совсем другого вопроса. Остается неизвестной реакция Максима Грека на это обвинение: «судный список» приводит лишь его ответ по главному обвинению – относительно осуждения порядка поставления московских митрополитов. Здесь Максим остается верен своим взглядам: «А ведь там во Царьгород послы ходят, и митрополиту чем не ходити там на благословение и на поставление на митрополию, как преже из старины бывало»/л. 343/. Этим выражением резкого несогласия Максима с русскими порядками поставления митрополитов умело закончил Даниил обсуждение на соборе «вин» Максима. Затем последовало упоминавшееся уже нами чтение «свидетельств от божественных писаний» по трем названным выше вопросам. «Судный список» подчеркивает, что во время чтения этих «свидетельств» присутствовали «Максим и Васьян туто же на соборе и со единомысленники своими». Мы еще раз видим, как процессы Максима Грека и Вассиана Патрикеева в 1531 г. объединялись подчас в единое судилище. В словах «судного списка» об этом чтении «свидетельств» звучит уже прямая угроза в адрес обвиняемых, когда говорится, что святые чудотворцы, имевшие села у церквей и монастырей, судили как зависимое, так и свободное население, «бесчинных же и непокоривых и в темницы затворяли исправления и спасения ради их»/л. 343/. |
| В заключение остановимся еще на одной проблеме, связанной с приговором 1531 г. Уже Е. Е. Голубинский говорил о сравнительной мягкости соборных приговоров по делу Максима Грека , плохо согласующейся с тяжестью предъявленных ему политических обвинений/измена, шпионаж, натравливание Турции на Россию/. Подробно анализировавший ход процесса 1531 г. С. Н. Чернов также подчеркивал «его сравнительно мягкий для Максима Грека исход» и объяснял это тем, что в 1531 г. главной фигурой для организаторов суда был Вассиан Патрикеев, и само нагнетание тяжелейших политических обвинений против Максима Грека было «почти лишь средством к расправе, которую духовная власть готовилась совершить ... над Вассианом». В. С. Иконников считал, что участь Максима Грека в 1531 г. «была отягощена» лишением причастия, но и он подчеркивал, что в Твери Максим сразу же попал в гораздо лучшие условия, чем в Иосифо-Волоколамском монастыре 73 . Письмо митрополита Даниила от 24 мая 1525 г. доказывает, что Максим был лишен причастия еще собором 1525 г., поэтому стала еще очевиднее мягкость приговора 1531 г. по сравнению с тяжелейшими обвинениями, о которых на нем шла речь. Известно, правда, что после собора 1531 г. на Максима были надеты оковы, но они были почти сразу же сняты по ходатайству тверского владыки Акакия, под власть которого он был теперь передан. Отношение Акакия к Максиму Греку было прямо противоположно тем мучениям, которым его подвергали до 1531 г. в гнезде «презлых осифлян» – Иосифо-Волоколамском монастыре. Акакий весьма уважал большие познания Максима, прибегал к его помощи в богословских вопросах, оказывал ему знаки внимания. Как известно, в Твери Максим много и плодотворно работал, в его распоряжении постепенно оказались многие книги, писцы. Сейчас, когда мы точнее знаем, какой страшный режим заключения был определен ему собором 1525 г., контраст с периодом после 1531 г. еще значительнее. Вопреки возражениям И. И. Смирнова, теперь несомненно, что Е. Е. Голубинский был прав, когда подчеркивол, что приговор собора 1531 г. противоречит тяжести выдвинутых против Максима Грека политических обвинений. |
| В обвинительной речи митрополита Даниила пропуск слов «а они сами себе проклинают» сделал непонятным смысл всего отрывка и нарушил его грамматический строй. Перед нами, несомненно, неудачное сокращение, каких немало в Погодинской редакции. Возможно, что составитель Погодинской редакции, действительно, счел эти слова слишком острыми. Для составителя же Сибирской редакции подобные рассуждения были бы мало оправданы – в конце записи суда 1531 г. этому вопросу посвящена целая страница с гораздо более ясными и резкими выражениями. 2 . В речи митрополита Даниила непосредственно перед этим обвинением читаем другое/Погодинский список, л. 39/: «Да ты же, Максим, говорил: Князь великий Василей выдал землю крымскому царю, а сам, изробев, побежал – от турскова ему как не бежати? Пойдет турской, и ему либо карачь дати, или бежати». Расстановка знаков препинания взята нами здесь из последней работы Н. А. Казаковой, посвященной суду над Максимом Греком 16 . Остается, однако, неясной переданная через тире связь между бегством от крымского царя и фразой «от турскова ему как не бежати?»; эта фраза воспринимается как придаточное предложение причины к первой фразе, что противоречит смыслу. С. Н. Чернов пытался избежать этого иной расстановкой знаков препинания: «... а сам, изробев, побежал от турскова. Ему как не бежати? Пойдет турской …» 17 . Но подобная интерпретация еще более запутывает дело. В Сибирском списке после слова «побежал» следует фраза: «И коли он от крымскаго бежал, а от турскаго ему как не бежати?...». Фраза эта делает понятным логический строй всего фрагмента, утраченный при сокращении текста в Погодинской редакции. 3 . Михаил Медоварцев говорит на суде, что он писал или стирал те или иные места в русских богослужебных книгах по приказанию Вассиана Патрикеева и Максима Грека : «А велел, господине, мне Максима во всем слушати, и писати, и заглажывати князь Васьян старец, как Максим велит». Это текст Сибирского списка/л. 334 об.–335/. В Погодинском списке в результате сокращения и перестановки слов получилась бессмыслица/л. 54/: «А велел, господине, мне слушати во всем и заглаживати Максима Грека князь Васьян старец, как Максим велит». Первичность Сибирской редакции очевидна. |
| Все, что уже известно читателю о трудах нашего героя в первые годы жизни в Москве, отнюдь не было его главным занятием, но скорее маргинальным, попутным по отношению к той задаче, которая стояла тогда перед ним — перевод произведений вероучительной литературы, относящихся не только к жанру гомилетики и экзегетики , но и к другим — агиографическому, энциклопедическому, эпистолярному. Он выполнял также правку уже существующих переводов, по преимуществу текстов богослужебного характера. Необходимость расширения фонда духовной литературы, осознанная и государственной, и церковной властью, была главной причиной приглашения переводчика из Ватопеда в 1516 году. Эта потребность ощущалась и обществом, по крайней мере самыми образованными и сознательными его представителями. Среди них был, вероятно, автор одного из сочинений, развивающих идею «Третьего Рима», но не сам Филофей Псковский, а его продолжатель, писавший в период 30–х — начала 40–х годов XVI века. В сочинении «Об обидах Церкви» он перетолковал первоначальный смысл идеи и писал о «Третьем Риме» — «новой Великой Русии» как о новообращенной и новопросвещенной стране, потому что в ней не проповедовали святые апостолы и она была поздно («после всех») « " просвещена " божественной благодатью и познанием истинного Бога» . Переводы Максима Грека служили делу духовного просвещения, выполняли просветительскую функцию, значительно расширили фонд учительной литературы, произведений агиографического жанра, канонического права, среди переводов были и тексты не сугубо церковного характера и даже, как выяснилось недавно, хронографического жанра. Он перевел толкования церковных писателей почти на все книги Нового Завета, а из Ветхого Завета — на Псалтырь, одну из самых распространенных книг ветхозаветного канона, использовавшуюся также и для обучения, книгу поэтическую, высокую. Труды Максима Грека приобрели большие масштабы. Самые большие по объему и те, потребность в которых ощущалась особенно остро, переписывались во многих экземплярах («списках»), их даже в наши дни можно найти во всех крупных собраниях отделов рукописей библиотек и архивов. Сотрудничество с ученым святогорским монахом было поручено самым образованным людям того времени, а один из них, уже знакомый нам старец Вассиан (Патрикеев), вероятно, выполнял организующие функции, руководил штатом писцов и других сотрудников. Деятельность этой «ученой дружины» (пользуясь выражением более позднего времени) сопоставима с трудами по созданию полного свода библейских книг Ветхого и Нового Завета, первого в истории славянской кириллической письменности, которые выполнялись в 90–е годы XV века группой опытных книжников и литераторов при дворе новгородского архиепископа Геннадия и привели к появлению Библии 1499 года. |
| Мы очертили, таким образом, взгляд Артемия на еретиков и на отношения, каких должны придерживаться при общении с ними православные, его указания, в чем погрешают еретики, и наконец его советы, как предохранить себя от увлечения их заблуждениями и учениями. Нельзя не заметить, что Артемий довольно сдержан в характеристике своих противников и такие резкие выражения, как «богокорчемники, христопродавцы, богоборцы», чрезвычайно редко срываются с его уст. Он отличается наивысшей терпимостью к заблуждениям противников и, охраняя усердно своих единоверцев от увлечения иноверными учениями, своею главною целью считает борьбу с этими учениями, поскольку позволяют его силы и поскольку разум его находит поддержку в «божественных писаниях». На характер содержания высказанных Артемием суждений о проповедниках новых учений («еретиках»), несомненно, должны были повлиять три фактора: доктрина заволжских старцев, патристическая литература и практика действительности. Влияние этих факторов мы и рассмотрим. Отношение заволжских старцев к еретикам характеризуется чертами гуманности. Однако не следует преувеличивать эту гуманность и считать заволжских старцев сторонниками полной свободы совести, или, с другой стороны, предполагать у них сочувствие к учению еретиков. Как сейчас увидим, такие предположения были бы несправедливы по крайней мере по отношению к первым представителям этого учения: Нилу Сорскому , Паисию Ярославову и особенно Вассиану Патрикееву. Может быть, та «относительная терпимость» к еретикам, которую наши мистики проявили в начале XVI века, была действительно заимствована из практики византийской Церкви и была подкреплена учением византийских мистиков, 307 – однако нашим мистикам нельзя отказать и в доле самостоятельности при разработке вопроса об отношении к еретикам, так как практика русской Церкви поставила этот вопрос и возбудила полемику, в которой должны были общие теоретические положения получить свое развитие и проверку, и частные положения – и выработаться вновь. |
| В свою очередь, константинопольский патриарх Дионисий, извещая царя Ивана Васильевича о своем избрании (в июне 1544 г.) и вместе с тем присоединяя благие пожелания его державе, напоминал о содержащемся столько лет в Москве иноке Максиме и настоятельно просил от себя, иерусалимского патр. Германа и священного собора, бывших на его поставлении, отпустить бедного, убогого и странного Максима инока, до старости дошедшего и сущего близ смертных врат, чтобы он мог сподобиться возвратиться в свою землю и быть погребенным на месте своего пострижения во Св. горе, выражал надежду, что царь не пожелает своим отказом и самому Богу погрубить, и таких богомольцев оскорбить 1968 . И одновременно, но в более энергическом духе прислана была в Москву грамота от престарелого патр. александрийского Иоакима (4 апр. 1545 г.). После обычного вступления, он прямо говорит: «В земле царства твоего обретается некий человек, инок св. Афонской горы, имя ему Максим, на которого от действа диавольского и от козней злых человеков крепко опалилось царство твое и ввергло его в темницу и узы нерешимыя, и не может он ни туда, ни сюда ходить, чтобы учить слову Божию, как ему даровал сие Бог . Мы о нем слышали и прияли ради него писание от многих и великих людей, там сущих и от св. горы Афонской, ибо тот вышереченный Максим, связанный царством твоим, неправильно пойман и связан властию твоею: так не творят православные христиане над нищим и особенно над иноком, наиболее же цари, удостоенные великого смысла и от Бога поставленные праведными судиями, но они должны иметь дверь отверстую для каждого приходящего. Праведно есть заключать в темнице не боящихся тебя и озлобляющих и связывать желающих тебе зла, но убогих, наипаче учителя, каков тот убогий Максим, который научал и пользовал многих христиан в царстве твоем и инде, где случалось ему быть, не добро и неправедно держать силою и оскорблять, ибо воздыхания убогих не погибнут до конца, а еще более иноков. Неблаговидно также царствию твоему давать веру всякому слову и всякому писанию, к тебе приходящему, без рассмотрения и испытания. Посему молим царствие твое, когда узришь сие наше писание, да освободишь вышеназванного инока Максима, от св. горы Афонской, и подашь ему полную волю идти, куда захочет, и скорее всего на место его пострижения, помоги и способствуй ему, сколько тебе Бог положит на сердце, по обычаю похвального твоего царства, и не посрами нас о сем. Если послушаешь словес моих, будешь иметь похвалу от Бога и от человек, и от нас молитву и благословение. Никогда я не писал к тебе и не просил какого-либо себе утешения; не оскорби же меня в этом и не заставь писать иное писание к твоему царству, второе моление и прошение, доколе не услышит меня великое твое царство и не даруешь ты мне сего человека» 1969 . |
| Проблема нестяжательства не может быть разрешена в рамках вопроса о селах и имуществах. Значение нестяжательства не сводится к радикальным заявлениям Вассиана Патрикеева «я велю великому князю села отнимать у монастырей» или упрекам каких-то современников в адрес Артемия Троицкого, будто он также советовал великому князю «села отнимать у монастырей» (сам троицкий игумен решительно отмежевался от призывов к насильственным и властным мерам) 428 . Максим Грек , защитник «нестяжательного жития», рекомендовал царю не стремиться к хищению чужих имений и стяжаний: «Чуждо есть человеческому естеству летать по воздуху; также и царю богомудрому не подобает желать чужих стяжаний и имений. Желание чужой собственности побуждает самого страшного и Праведного Судию отомстить за обиженных» 429 . Значение проповеди нестяжания как составной части монашеского аскетического идеала – в ее влиянии на «мирское» общество, на такую черту русского национального менталитета как отношение к собственности и к использованию чужого труда, и это проявилось уже в середине XVI в., в творчестве Ермолая Еразма. Он не принадлежал к нестяжательскому направлению в собственном смысле; неизвестны факты его прямого участия в этой внутримонашеской полемике. Он дал выразительную, эмоциональную характеристику «нестяжания» как всеобщего социального принципа, общезначимой этической и социальной нормы. В «Слове о разсуждении любви и правде и о побеждении вражде и лже» («Слово о распознании любви и правды и о победе над враждой и ложью») он вводит философские категории сущего («существа») и «не-сущего» («несу- Щества»), т. е. бытия и небытия 430 . Автор выстраивает два ряда понятий, при этом собственный труд и «нестяжание» оказываются причастными онтологическим категориям бытия и «сущего», из которых выводятся любовь и правда, а насильственное присвоение чужо- Го тРУДа с помощью власти принадлежит миру «не-сущего», небытия, лжи, неправды, вражды. С одной стороны – сущее (существо), – правда – любовь – земных богатств нестяжание; с другой – «не-су- Щее», – неправда, ложь – вражда – присвоение чужого труда («соби- рати от чужих трудов»). «Распознание» Ермолая Еразма – не дискурсивная философия, а житейская мудрость. Познание не отделяется от действия, познание вражды и лжи неотделимо от победы над ними. |
| С переходом в 1864 году на службу в Казанский Университет 7 со званием экстраординарного профессора по кафедре канонического права, которая открыта была в наших университетах уставом 1863 года, Алексей Степанович продолжал свою прежнюю учено-издательскую деятельность в области русско-византийского права. В это время, кроме актовой речи «Об участии мирян в делах церкви с точки зрения православного канонического права» (Учен. Записк. Казан. Унив. 1866 г.) и статьи «Личные отношения супругов по греко-римскому праву» (там же, 1865 г.), им напечатаны были в том же роде следующие статьи: «О кормчей инока-князя Вассиана Патрикеева» (там же, 1864 г.) и «Два послания великому князю Михаилу Ярославичу тверскому константинопольского патриарха Нифонта и русского инока Акиндина о поставлении на мзде» (Прав. Соб. 1867, т. 2). Блестящим завершением этого, можно сказать, первого и подготовительного периода учено-литературной деятельности А. С. Павлова в области церковной каноники и изучения памятников русско-византийского права нужно признать его небольшое сравнительно по объёму, но выдающееся по научным достоинствам сочинение: «Первоначальный славяно-русский Номоканон» (Учен. Зап. Казан. Унив. 1869 г.). Ученые выводы покойного профессора, основанные на всестороннем знакомстве с первоисточниками и пособиями по данному вопросу, пролили яркий свет на судьбу нашей Кормчей и сделались в настоящее время не только достоянием науки, но вошли целиком в учебные курсы по церковному праву. Научный авторитет с этих пор прочно установился за именем проф. А. С. Павлова , и его ученая карьера пошла быстрыми шагами вперед. Удостоенный за это сочинение премии Академии Наук, Алексей Степанович вскоре же, по выходе его в свет, в 1870 году был приглашен на ту кафедру, но со званием ординарного профессора в Новороссийский Университет. Учено-литературная деятельность за шестилетнее пребывание Алексея Степановича в Новороссийском Университете выразилась ярко главным образом в двух его капитальных произведениях: 1) «Исторические очерки секуляризации церковных земель в России» (Одес. |
| ПОСЛАНИЕ ВАССИАНУ ПАТРИКЕЕВУ ПОСЛАНИЕ ВЕЛИКОГО СТАРЦА БРАТУ, СПРОСИВШЕМУ ЕГО О ПОМЫСЛАХ Похвальное желание подвигло тебя, о возлюбленный, — ты стараешься услышать слово Божие для утверждения себя, для сохранения от зол и поучения в благом. Но надо бы тебе, господин, это узнавать от хорошо разумеющих. Ты же требуешь этого от меня, неразумного и грешника. А я и как ученик непригоден, оттого и отказывался и откладывал так долго: не потому что не хотел оказать услугу хорошему твоему пожеланию, но из-за неразумия и грехов моих. Что же скажу я, сам не сделав ничего хорошего! Какой разум у грешника? Только грехи. Но поскольку ты меня многократно к этому понуждал, — чтобы я написал тебе слово о созидании добродетели, то я и дерзнул написать тебе то, что выше меры моей, не смогши пренебречь твоей просьбой, — чтобы более ты не обиделся. Вопрос же твой — о приходящих прежних мыслях, из мирской жизни. И это ты и сам по опыту знаешь, — сколько скорбей и разврата содержит этот мир мимоходящий, и сколько лютых зол причиняет он любящим его, и как посмеивается, отходя от рабствовавших ему, сладким являясь им, когда ласкает их чувства, горьким оказываясь впоследствии. Ведь поскольку они считают блага его умножающимися, когда удерживаются им, постольку растут у них скорби. Ибо мнимые его блага по видимости суть блага, внутри же они наполнены многим злом. Поэтому тем, кто имеет разум поистине благой, он ясно показывает себя, — да не будет ими возлюблен. По переходе из этой жизни что бывает? Сосредоточься на том, о чем речь. Какую пользу принес мир держащимся за него? Хотя и славу, и честь, и богатство некоторые имели, не все ли это ни во что обратилось и, как тень, прошло мимо и, как дым, исчезло? И многие из них, вращаясь среди дел мира сего и любя движение его, во время юности и благоденствия своего смертью пожаты были: как цветы полевые, процветше, опали и против желания отведены были отсюда. А пребывая в мире сем, не уразумели они зловония его и заботились об украшении и покое телес, изобретая способы, пригодные для получения прибылей в мире сем, и проходили обучение тому, что венчает тело в сем преходящем веке. И если это все они получили, а о будущем и нескончаемом блаженстве не позаботились, то что надо думать о таковых? Только, что безумнее их в мире нет, как сказал некий премудрый святой. |
| Флорентийская академия явилась зрелым плодом итальянского Возрождения. Однако с ее меркой подходить к культурному кругу, в центре которого находился Максим Грек, было бы неисторично. «Московская академия», как мы ее называем, была детищем русской культуры; функционировала она, как и Флорентийская академия, в качестве свободной ассоциации, не де–юре, а де–факто, безо всякого регламента, — в собеседованиях, переписке, обмене научными трактатами, имевшими, по замыслу их авторов, общественное значение. Она сорганизовалась вокруг Максима Грека как бы нечаянно, хотя и не случайно. Значение Максима Грека в том, что его личность, эрудиция, жизненная школа с ее итальянским и афонским классами служили выявлению культурных сил русской интеллектуальной среды, обнаружению их разнообразия, развертыванию дискуссий, в которых общепризнанность эрудированности и компетентности учителя не препятствовала и критике в его адрес, разработке проблем общественной мысли на самостоятельных путях, разве лишь с равнением на заданный высокий уровень ума, таланта, знаний, многоопытности и многоиску- шенности неформального главы школы. Исследование, проведенное через сочинения Федора Карпова, Вассиана Патрикеева, Андрея Курбского, Зиновия Отенского, Сильвестра и других мыслителей и публицистов, близких Максиму Греку, в аспекте того, что они взяли у него и что отвергли, как протолковывали его сочинения, какие поставленные проблемы обошли молчанием и на какие (и как) взволнованно отозвались, какими темами и проблемами обогатили идейный репертуар своего круга, — такое исследование содействовало бы углублению знаний о целой полосе истории русской общественной мысли в ее целом и ее противоречиях. Диапазон влияния Максима Грека на умы был широк и вне круга лиц, непосредственно его знавших. Ведь на Максима Грека ссылался и делал далеко идущие выводы из его сочинений и самый радикальный из русских еретиков — Феодосий Косой, и обличитель его учения Зиновий Отенский. Познавательно значим как «угол преломления» идей Максима Грека в кругу его «учеников, последователей и почитателей» (и не их одних), так и «угол преломления» идей русских мыслителей и публицистов в духовном мире Максима Грека. |
|
|
