| Ратмиров приблизился к Литвинову и, поменявшись с ним обычными приветствиями, не сопровожденными, однако, обычною игривостью, представил его двум-трем дамам: старой развалине, царице ос, графине Лизе… Они приняли его довольно благосклонно. Литвинов не принадлежал к их кружку… но он был собой недурен, даже очень, и выразительные черты его молодого лица возбудили их внимание. Только он не сумел упрочить за собою это внимание; он отвык от общества и чувствовал некоторое смущение, а тут еще тучный генерал на него уставился. «Ага! рябчик! вольнодумец! – казалось, говорил этот неподвижный, тяжелый взгляд, – приполз-таки к нам; ручку, мол, пожалуйте». Ирина пришла на помощь Литвинову. Она так ловко распорядилась, что он очутился в уголку, возле двери, немного позади ее. Заговаривая с ним, ей всякий раз приходилось к нему оборачиваться, и он всякий раз любовался красивым изгибом ее блестящей шеи, он впивал тонкий запах ее волос. Выражение благодарности, глубокой и тихой, не сходило с ее лица: он не мог не сознаться, что именно благодарность выражали эти улыбки, эти взоры, и сам он весь закипал тем же чувством, и совестно становилось ему, и сладко, и жутко… И в то же время она постоянно как будто хотела сказать: «Ну что? каковы?» Особенно ясно слышался Литвинову этот безмолвный вопрос, как только кто-нибудь из присутствовавших произносил или совершал пошлость, а это случилось не однажды во время вечера. Раз даже она не выдержала и громко засмеялась. Графиня Лиза, дама весьма суеверная и склонная ко всему чрезвычайному, натолковавшись досыта с белокурым спиритом об Юме, вертящихся столах, самоиграющих гармониках и т. п., кончила тем, что спросила его, существуют ли такие животные, на которые действует магнетизм. – Одно такое животное, во всяком случае, существует, – отозвался издали князь Коко. – Вы ведь знаете Мильвановского? Его при мне усыпили, и он храпел даже, ей-ей! – Вы очень злы, mon prince; я говорю о настоящих животных, je parle des betes. – Mais moi aussi, madame, je parle d’une bete… |
| Владыка Сергий не эвакуировался при приближении германских войск, а остался в Риге. Существуют самые различные версии, объясняющие этот поступок. Русский эмигрантский историк В.И. Алексеев полагал, что экзарх вследствие своих антикоммунистических убеждений накануне вступления немцев в город спрятался в подвале собора и не был найден там секретарем – приставленным к нему «агентом НКВД», позднее расстрелянным за эту неудачу 683 . Согласно гораздо более аргументированному предположению профессора Д.В. Поспеловского, митрополит Сергий стремился подготовить почву Местоблюстителю и Московскому церковному управлению на случай, если немцы победят или, по крайней мере, захватят Москву, чтобы сохранить епископат в новых условиях, а также предотвратить юрисдикционный хаос 684 . Нельзя полностью сбрасывать со счетов и свидетельство Э.И. Лисавцева о том, что экзарх специально был оставлен органами НКВД в Риге, но почти сразу же на долгий период утратил связь с советским подпольем 685 . Действительно, некоторые священнослужители Русской Церкви, оставшиеся на оккупированной территории, использовались советской разведкой. Так, один из ее руководителей, П.А. Судоплатов, совсем недавно писал: «Уместно отметить и роль разведки НКВД в противодействии сотрудничеству немецких властей с частью деятелей православной церкви на Псковщине и Украине. При содействии одного из лидеров в 30-х годах „обновленческой“ церкви житомирского епископа Ратмирова и блюстителя патриаршего престола митрополита Сергия нам удалось внедрить наших оперативных работников В.М. Иванова и И.И. Михеева в круги церковников, сотрудничавших с немцами на оккупированной территории. При этом Михеев успешно освоился в профессии священнослужителя». От него поступала информация в основном о «патриотическом настрое церковных кругов» 686 . Возможно, и экзарх имел определенные контакты с советской разведкой. Во всяком случае, представляется вероятным, что он остался в Риге с санкции Патриаршего Местоблюстителя. Это подтверждается их близкими личными отношениями и обдуманным, энергичным характером действий митрополита Сергия (Воскресенского) в первые месяцы после начала оккупации. |
| Потугин не оскорбился, удивление заглушило в нем чувство гнева, но, разумеется, отказался наотрез. Тогда дама вручила ему записку к нему – от Ирины. «Вы благородный, добрый человек, – писала она, – и я знаю, вы для меня все сделаете; я прошу у вас этой жертвы. Вы спасете существо, мне дорогое. Спасая ее, вы спасете и меня… Не спрашивайте – как. Я ни к кому не решилась бы обратиться с подобною просьбой, но к вам я протягиваю руки и говорю вам: сделайте это для меня». Потугин задумался и сказал, что для Ирины Павловны он, точно, готов сделать многое, но хотел бы услышать ее желание из ее же уст. Свидание состоялось в тот же вечер; оно продолжалось недолго, и никто не знал о нем, кроме той дамы. Ирина не жила уже у графа Рейзенбаха. – Почему вы вспомнили именно обо мне? – спросил ее Потугин. Она начала было распространяться об его хороших качествах, да вдруг остановилась… – Нет, – промолвила она, – вам надобно правду говорить. Я знала, я знаю, что вы меня любите, вот отчего я решилась… – И тут же рассказала ему все. Эльза Бельская была сирота; родственники ее не любили и рассчитывали на ее наследство… Ей предстояла гибель. Спасая ее, Ирина действительно оказывала услугу тому, кто был всему причиной и кто сам теперь стал весьма близок к ней, к Ирине… Потугин молча, долго посмотрел на Ирину – и согласился. Она заплакала и вся в слезах бросилась ему на шею. И он заплакал… но различны были их слезы. Уже все приготовлялось к тайному браку, мощная рука устранила все препятствия… Но случилась болезнь… а там родилась дочь, а там мать… отравилась. Что было делать с ребенком? Потугин взял его на свое попечение из тех же рук, из рук Ирины. Страшная, темная история… Мимо, читатель, мимо! – Больше часу прошло еще, прежде чем Литвинов решился вернуться в свою гостиницу. Он уже приближался к ней, как вдруг услышал шаги за собой. Казалось, кто-то упорно следил за ним и шел скорее, когда он прибавлял шагу. Подойдя под фонарь, Литвинов оглянулся и узнал генерала Ратмирова. В белом галстухе, в щегольском пальто нараспашку, с вереницей звездочек и крестиков назолотой цепочке в петле фрака, генерал возвращался с обеда, один. Взгляд его, прямо и дерзко устремленный на Литвинова, выражал такое презрение и такую ненависть, вся его фигура дышала таким настойчивым вызовом, что Литвинов почел своею обязанностью пойти, скрепя сердце, ему навстречу, пойти на «историю». Но, поравнявшись с Литвиновым, лицо генерала мгновенно изменилось: опять появилось на нем обычное игривое изящество, и рука в светло-лиловой перчатке высоко приподняла вылощенную шляпу. Литвинов молча снял свою, и каждый пошел своею дорогой. |
| И она ему поклонилась любезно, но холодно и, быстро окинув глазами Татьяну, скользнула мимо… Ратмиров высоко приподнял шляпу, Потугин что-то промычал. – Кто эта дама? – спросила вдруг Татьяна. Она до того мгновенья почти не раскрывала губ. – Эта дама? – повторил Литвинов. – Эта дама?.. Это некая госпожа Ратмирова. – Русская? – Да. – Вы с ней здесь познакомились? – Нет; я ее давно знаю. – Какая она красивая! – Заметила ты ее туалет? – вмешалась Капитолина Марковна. – Десять семейств можно бы целый год прокормить на те деньги, которых стоят одни ее кружева! – Это с ней шел ее муж? – обратилась она к Литвинову. – Муж. – Он, должно быть, ужасно богат? – Право, не знаю; не думаю. – А чин у него какой? – Чин генеральский. – Какие у нее глаза! – проговорила Татьяна. – И выражение в них какое странное: и задумчивое, и проницательное… я таких глаз не видывала. Литвинов ничего не отвечал; ему казалось, что он опять чувствует на лице своем вопрошающий взгляд Татьяны, но он ошибался: она глядела себе под ноги, на песок дорожки. – Боже мой! Кто этот урод? – воскликнула вдруг Капитолина Марковна, указывая пальцем на низенький шарабан, в котором, нагло развалясь, лежала рыжая и курносая женщина в необыкновенно пышном наряде и лиловых чулках. – Этот урод! Помилуйте, это известная мамзель Кора. – Кто? – Мамзель Кора… Парижская… знаменитость. – Как? эта моська? Да ведь она пребезобразная? – Видно, это не мешает. Капитолина Марковна только руками развела. – Ну ваш Баден! – промолвила она, наконец. – А можно тут на скамейке присесть? Я что-то устала. – Конечно, можно, Капитолина Марковна… На то и скамейки поставлены. – Да ведь Господь вас знает! Вон, говорят, в Париже на бульварах тоже стоят скамейки, а сесть на них неприлично. Литвинов ничего не возразил Капитолине Марковне; он только в это мгновенье сообразил, что в двух шагах оттуда находилось то самое место, где он имел с Ириной объяснение, которое все решило. Потом он вспомнил, что он сегодня заметил у ней на щеке небольшое розовое пятно… Капитолина Марковна опустилась на скамейку, Татьяна села возле нее. |
| 67 ScholmerJ. Arzt in Workuta. Bericht aus einem sowjetischen Straflager. Munchen, 1954. Воркуте посвящены и другие работы. См., например: Негретое П. Все дороги ведут на Воркуту. Benson; Vermont, 1985. 68 См., например: Герлянд Б. Записки из женского режимного лагеря//Социал. вестн. 1954. 6/7; Карде В. Женщины на Колыме//Социал. вестн. 1952. 9/10; Ломакин В. Десять лет в советских концлагерях//Воля. Мюнхен. 1952. 7–10. С. 30–38; Ратмиров И. 10 лет в советском концлагере//Воля. Мюнхен, 1952. 2. С. 26–28; Сорель Ж. Бесчеловечная доля (Одиссея концентрационных лагерей)//Посев. 1950. 47; Власовцы в концлагерях//Голос народа. 1951. С. 3; и др. 69 Наиболее полно эмигрантская литература по проблеме репрессий и лагерей представлена в кн.: Россия и российская эмиграция в воспоминаниях и дневниках: аннот. указатель книг, журн. и газ. публ., изданных за рубежом в 1917–1991 гг.: в 4 т. М., 2004. Т. 2. 70 Авторханов А. Предисловие//Яковлев Б.А. Концентрационные лагери СССР. L.; Ontario, 1983. С. 2–3. 72 См.: Арендт X. Истоки тоталитаризма. М., 1996; Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994; Буллок А. Гитлер и Сталин: жизнь и власть: сравнит, жизнеописание: в 2 т. Смоленск, 1994; Черная книга коммунизма: преступления, террор, репрессии. М., 1999; Котек Ж., Ригуло П. Век лагерей: лишение свободы, концентрация, уничтожение: сто лет злодеяний. М., 2003; и др. 73 Rosefielde S. An assessment of the sources and uses of GULAG Forced Labour 1929–56//Soviet Studies. 1981. Vol. XXXIII, 1. January. P. 51–87; Wheatcroft S.G. On Assessing the Size of Forced Concentration Camp Labour in the Soviet Union, 1929–1956//Soviet Studies. 1981. Vol. XXXIII, 2. April. P. 265–295; Conquest R. Forced Labour Statistics: Some Comments//Soviet Studies. 1982. Vol. XXXIV, 3. July. P. 434–439; Wheatcroft S.G. Towards a Thorough Analysis of Soviet Forced Labour Statistics//Soviet Studies. 1983. Vol. XXXV, 2. April. P. 223–237; Rosefielde S. Incriminating evidence: excess deaths and forced labour under Stalin: a final reply to critics//Soviet Studies. 1987. Vol. XXXIX, 2. April. P. 292–313. |
| Здесь мне все ясно, все пути неоспоримы и уже свершены. Но все уже свершено так, что Любовь через мое истинное Я уже пронизала и объединила и подъяла в себя всю мою эмпирию». Обращаясь к любимой, Карсавин рождает стихи, уносящие нас в Святоотеческое Предание: «Ты не веришь мне, и мысли мои, убеждая тебя, не могут тебя убедить. Но кого же и когда убеждает одна отвлеченная мысль? Не в исканьях и доводах малого разума правда моих умозрений; не в постижении умном она. Для того, чтобы истина стала тебе достоверной, веры достойною сделать должна ты ее. Всеединая Истина есть и жизнь, и бытие, и любовь». Конечно, духовные поиски Льва Карсавина трудно назвать подлинно православными. «Система Карсавина представляет собой одну из форм пантеизма. Он рассматривает абсолют как всеобъемлющее единство. Подвергая критике концепцию всеединства в философии Владимира Соловьева и отца Сергия Булгакова, я указывал, что Бог есть сверхсистематический принцип творения всемирной системы как нечто онтологически ему внешнего. Бог не становится впоследствии ограниченным бытием, потому что отношение ограничения возможно только между однородными объектами. Карсавин говорит, что если Бог не есть всеединство» тогда может быть другой, третий... десятый Бог кроме него. Это возражение неубедительно. Мы по необходимости приходим к концепции Бога как сверхсистематического принципа, обусловливающего существование всемирной системы с ее актуальным и возможным содержанием. Всемирная система вместе с сверхсистематическим принципом, Богом, содержит все, что Карсавин включает в свою концепцию всеединства» (Н. Лосский). Но важно то, что философ в поисках всеединста нащупывает русскую идею, которая для него – «живая потребность всеединения всечеловеческого, всеединения уже с полным уважением к национальным личностям». Увидев своими глазами глупость интернационала, Карсавин выступает за приоритет национальной культуры. «Интернационализм и абстрактность существенно противоречат духу всякой живой органической культуры. |
| Это было на самом деле трагическим эпизодом, заключительным аккордом гражданской войны. Высылали и уничтожали тогда, когда миллионы людей умирали с голода в Поволжье. Никогда история России не знала такого повального голода. И дело здесь не только в гражданской войне как таковой. Поволжье с точки зрения большевиков представлял собой край, зараженный контрреволюцией. Уничтожение масс с помощью голода, чем не решение проблемы?! И уничтожали, фактически не оказывая помощи голодающим. Известны факты, что большевики даже в этот год продавали хлеб за валюту. Власть, которая называла себя народной была чудовищно антинародной. Понимание происходящего не могло не оттолкнуть представителей культуры от людоедской власти. И людоеды решили отдать философов и богословов, филологов и искусствоведов в лапы проклятого капитализма. Слава Богу, что были спасены наши философы от смерти, слава Богу, что они продолжили свое творчество за границей, чтобы вернуться к своим соотечественникам, хотя бы спустя десятилетия. Там, за рубежом, начинался поиск соборности, начиналось осмысление. Не могу не вспомнить того же С. Франка, для которого смысл жизненных поисков в социальной этике – этика соборности. С. Левицкий, современник философа, писал: «Франк отвергает как этику коллективизма, превращающего личность в орудие коллектива, так и этику индивидуализма, отрывающего личность от соборного человечества. Он особенно настаивает на том, что «индивидуальное спасение» сущностно невозможно, так как «я» человека не существует «в себе» и неразрывно связано с душами ближних. Идея соборности, со времен Хомякова составляющая драгоценное достояние русской религиозной мысли, находит у Франка оригинальное воплощение в его социальной философии. В своей социальной философии Франк - яркий сторонник органической теории общества. Однако его органицизм носит утонченный и духовный характер и весьма далек от аналогий между биологическим организмом и общественным целым. К тому же Франк различает соборное, целостное ядро общества( которое может быть сравнено с духовным организмом, с центром в форме сознания «мы») и более видимую периферию общественной жизни, которая носит скорее механический характер. |
| Рассматривая природу государство, Франк пришел к выводу, что только христианство ясно определило отношения между личностью и государством: Богу – Богово, а кесарю – кесарево. В христианском обществе – высший нравственный закон – Слово Божие. Исходя из этого и необходимо смотреть на государственное устройство общества. Это было особенно важно, когда вся Европа в 20-30- годы погрузилась во мрак коммунизма, фашизма и демократической плутократии. И каждая из систем подавала себя исключительно верной и правильной организацией человеческого сообщества. Философ не уставал повторять: «Общественная жизнь есть совместная, соборная жизнь человека». В этой соборной жизни присутствует обязательная иерархия. Попытка создать уравнительное общество приводит к уничтожению личности. Всякая революция ломает ступени иерархии, переворачивает их с ног на голову, но саму иерархию сущностно не меняют. Достаточно вспомнить систему социализма, когда были особые, жившие за счет усиленных пайков, и те, кто пух с голоду, и доведенный до крайности, рад был краюхе хлеба, которую ему кидали хозяева новой жизни. Старшее поколение прекрасно помнит систему блата, когда доставались вещи, продукты по знакомству, по принадлежности к определенному клану людей. Но лучше ли демократия, которую подают как панацею от всех бед, как единственную систему, лучше которой не придумало человечество. Сторонники демократии понимают, что она несовершенна, но ведь лучшей нет, как сказал когда-то Черчилль. Но так ли это? «В сущности и демократия не может обойтись без принципа авторитета и потому иерархизма – именно потому, что он есть незыблемый божественный закон, определяющий самое существо человека и общества. Но она склона искажать и извращать его; под влиянием веры в ложный принцип «самодержавия народа» авторитетом легко может стать не действительный мастер, лицо более высокого духовного и умственного уровня, а демагог, сумевший польстить массам и заслужить их доверие в качестве приказчика, исполнителя их воли. |
| – Конечно, – отвечал раздражительный генерал, также взбрасывая глазами на Литвинова и как бы косвенно его распекая, – но я не вижу надобности… – Нет, нет, – с прежнею мягкостью перебил снисходительный генерал. – Вот наш приятель, Валериан Владимирович, упомянул о продаже дворянских имений. Что ж? Разве это не факт? – Да их и продать теперь невозможно; никому они не нужны! – воскликнул раздражительный генерал. – Может быть… может быть. Потому-то и надо заявлять этот факт… этот грустный факт на каждом шагу. Мы разорены – прекрасно; мы унижены – об этом спорить нельзя; но мы, крупные владельцы, мы все-таки представляем начало… un principe. Поддерживать этот принцип – наш долг. Pardon, madame, вы, кажется, платок уронили. Когда некоторое, так сказать, омрачение овладевает даже высшими умами, мы должны указывать – с покорностью указывать (генерал протянул палец), – указывать перстом гражданина на бездну, куда все стремится. Мы должны предостерегать; мы должны говорить с почтительною твердостию: «Воротитесь, воротитесь назад…» Вот что мы должны говорить. – Нельзя же, однако, совсем воротиться, – задумчиво заметил Ратмиров. Снисходительный генерал только осклабился. – Совсем; совсем назад, mon tres cher. Чем дальше назад, тем лучше. Генерал опять вежливо взглянул на Литвинова. Тот не вытерпел. – Уж не до семибоярщины ли нам вернуться, ваше превосходительство? – А хоть бы и так! Я выражаю свое мнение не обинуясь; надо переделать… да… переделать все сделанное. И девятнадцатое февраля? – И девятнадцатое февраля – насколько это возможно. Оп est patriote ou on ne l,est pas. А воля? – скажут мне. Вы думаете, сладка народу эта воля? Спросите-ка его… – Попытайтесь, – подхватил Литвинов, – попытайтесь отнять у него эту волю… – Соттепт nommes-vous ce monsieur? – шепнул генерал Ратмирову. – Да о чем вы тут толкуете? – заговорил вдруг тучный генерал, очевидно разыгрывавший в этом обществе роль избалованного ребенка. – О журналах все? О щелкоперах? Позвольте, я вам расскажу, какой у меня был анекдот с щелкопером – чудо! Говорят мне: написал на вас un folliculaire пашквиль. Ну я, разумеется, тотчас его под цугундер. Привели голубчика… «Как же это ты так, говорю, друг мой, folliculeire, пашквили пишешь? Аль патриотизм одолел?» «Одолел», говорит.»Ну, а деньги, говорю, folliculiire, любишь»? – «Люблю», говорит. Тут я ему, милостивые государи мои, дал набалдашник моей палки понюхать. «А это ты любишь, ангел мой?» – «Нет, говорит, этого не люблю». – «Да ты, я говорю, понюхай как следует, руки-то у меня чистые». – «Не люблю», говорит, и полно. «А я, говорю, душа моя, очень это люблю, только не для себя. Понимаешь ты сию аллегорию, сокровище ты мое?» – «Понимаю», говорит. «Так смотри же, вперед будь паинька, а теперь вот тебе целковый-рупь, ступай и благословляй меня денно и нощно». И ушел folliculairee. |
| Революция была неизбежна, но это не значит, что плодами этой революции должны были воспользоваться русские революционеры. Кстати, эволюция многих русских революционеров показательна. Личность Савинкова яркое свидетельство того, как от ярого противника русской монархии он в конце своей длительной борьбы готов был подать руку монархической партии. Этот юноша начинал как наследник «Народной воли», готовый отдать все силы на служение народа (который его об этом совершенно не просил), потом логика народовольческого движения привела его в боевую организацию социалистов-революционеров, где вместе с провокатором Евно Азефом безжалостно убивались представители государственной власти. Кстати, весьма успешно устранялись, так что в февральские дни мало кто способен был сражаться. После, разочаровавшись в терроре, Савинков, потрясенный изменой Азефа, становится писателем, пытавшимся осмыслить русский террор. Получился весьма талантливый писатель апокалипсического направления, описавший, что было и чего не было. В 17-м он комиссар временного правительства, убежденный республиканец. Известно, что эсеры, а не большевики 1 сентября 1917 года провозгласили республику, не дождавшись Учредительного Собрания, в пользу которого отрекся Вел. Князь Михаил, несчастный молодой человек, не осознавший, к сожалению, задач русской монархии и устранивший себя в пользу мифической русской демократии. А Савинков будет сражаться с большевиками, как и Керенский. Вот только борьба эта будет настолько смешна, что побеждать таких противников было даже обидно и печально. Спасать временное правительство шел корпус генерала Краснова. Корпус – это мощно сказано. Всего 700 сабель! Говорить о серьезном сопротивлении большевикам было несерьезно. Все эти социалистические республики, образованные после разгона большевиками, анархистами и левыми эсерами Учредительного Собрания, были смешными квази-образованиями, державшимися по несеколько месяцев за счет демагогии и иностранных интервентов, которые быстро убедились в опереточности социалистического движения в России. Они и в Собрание пришли на волне старых иллюзий и невозможности настоящего волеизъявления народа (мои дедушка и бабушка рассказывали, как у них в Малороссии восприняли отречение Императора; народ ревел навзрыд, и только группа пьяных фронтовиков-отпускников радостно носилась по маленькому городку с воем и криком). Единственная реальная сила – большевики. Они и взяли валявшуюся на мостовых, по словам Джона Рида, власть. И удерживали с яростным рвением. Единственной реальной силой была Белая Гвардия, которая пыталась сохранить Россию. Однако и в ней не было единства. Выступив с лозугном Единой и Неделимой России, в конце своей борьбы мямлили что-то про Учредительное Собрание, так и не поняв, что демократия, как форма правления, неприемлема для Руси. Нико из белых генералов не поднял монархическое знамя. |
|
|
