| Третье заседание съезда было открыто докладом преподавателя семинарии А.Л. Высотского о причинах сравнительно сильного развития сектантства в Таврической губернии. В последующих заседаниях съезда были выслушаны и обсуждены полные живого интереса письменные доклады свящ. с. Астраханки, о. Дмитровского – «о влиянии местных немцев колонистов на распространение сектантства» 101 , свящ. с. Ново-Васильевки о. Блошенко – «о положении православных рабочих у молокан», свящ. о. Ратмирова – «о секте Марияновщина». В истории деятельности Таврического миссионерского съезда особенно достопримечательным является присутствие на нем сектантов – штундиста и молокан, и непосредственное миссионерское общение съезда с заблуждающимися. Святое дело это Бог благословил благими последствиями, а именно – обращением к церкви штундистской семьи крестьянина Головина и счастливо положенным началом доверчивого и, по-видимому, любовного отношения молоканства, в лице его уполномоченных, явившихся на съезд, к представителям православной иерархии. Воссоединение штундиста Головина весьма поучительно и интересно во многих отношениях. Штундист этот пришёл к преосвященному с просьбой разрешить местному причту повенчать его сына штундиста на православной девушке, живущей у него в семье в услужении. Владыка, положив на прошении свою резолюцию, направил Головина с этой бумагой в съезд. Здесь Головин был приглашён в залу заседания. Худой, высокий, неуклюжий, он волчьим взглядом окинул миссионерский собор духовенства и затем, потупив взоры, в первое время отвечал на предлагавшиеся ему вопросы нехотя, отрывочными фразами, злым, раздражённым тоном. Первоначально Головину сделан был опрос об обстоятельствах его дела, о семейных условиях жизни, о времени и обстоятельствах отпадения от церкви. Опрос и беседу вёл В.М. Скворцов. Оказалось, что Головин из числа «несчитанных» сектантов, о которых не ведает, да и не может знать никакая статистика. Он выходец из с. Тимошевки, Бердянского уезда (здесь оказался на-лицо и бывший пастырь этой заблудшей овцы), – живёт где-то на хуторке в Симферопольском уезде, арендуя какую-то степь, имеет до 30 рабочих, которых, конечно, и старается совращать. Когда объяснено было сектанту, что закон возбраняет венчать раскольников на православных, он заявил, что сын его давно согласен идти «по православному пути» и он ему не препятствует. – Так ты сам совратишь православную сноху в свою веру или же будешь всячески теснить и насиловать совесть снохи и сына православных, заметил В.М. Скворцов. – Я этого могу не делать; пусть веруют, как знают; согласен подписку дать. |
| Он трепетно припал к ее рукам. Ирина посмотрела на его наклоненную голову. – Ну так знай же, – промолвила она, – что и я на все готова, что и я не пожалею никого и ничего. Как ты решишь, так и будет. Я тоже навек твоя… твоя. Кто-то осторожно постучался в дверь. Ирина нагнулась, еще раз шепнула: «Твоя… прощай!» – Литвинов почувствовал на волосах своих ее дыхание, прикосновение ее губ. Когда он выпрямился, ее уже не было в комнате, только платье ее прошумело в коридоре и издали послышался голос Ратмирова: «Ен bien! Vous ne venez pas?». Литвинов присел на высокий сундук и закрыл себе лицо. Женский запах, тонкий и свежий, повеял на него… Ирина держала его руки в своих руках. «Это слишком… слишком», – думалось ему. Девочка вошла в комнату и, снова улыбнувшись в ответ на его тревожный взгляд, промолвила: – Извольте идти-с, пока… Он встал и вышел из гостиницы. Нечего было и думать тотчас возвратиться домой: надо было остепениться. Сердце в нем билось протяжно и неровно; земля, казалось, слабо двигалась под ногами. Литвинов опять отправился по Лихтенталевской аллее. Он понимал, что наступало мгновенье решительное, что откладывать дальше, скрываться, отворачиваться – становилось невозможным, что объяснение с Татьяной неизбежно; он представлял, как она там сидит и не шевелится и ждет его… он предчувствовал, что он ей скажет; но как приступить, как начать? Он махнул рукой на все свое правильное, благоустроенное, добропорядочное будущее: он знал, что он бросается очертя голову в омут, куда и заглядывать не следовало… Но не это его смущало. То дело было поконченное, а как предстать перед своего судью? И хоть бы точно судья его встретил – ангел с пламенным мечом: легче было бы преступному сердцу… а то еще самому придется нож вонзать… Безобразно! А вернуться назад, отказаться от того, другого, воспользоваться свободой, которую ему сулят, которую признают за ним… Нет! лучше умереть! Нет, не надо той постылой свободы… а низвергнуться в прах, и чтобы те глаза с любовию склонились… – Григорий Михайлыч! – промолвил чей-то печальный голос, и чья-то рука тяжело легла на Литвинова. |
| Счастливая, сияющая входит она в ложу бельэтажа рядом со своей благодетельницей. За ними робко прокрадывается Лизанька с Ненилой Васильевной или Кленушка с Домной Арсеньевной по очереди. Надя плохо слушает то, что говорится или поется на сцене. Она больше занимается самой собою: заметив устремленные на нее из других лож взгляды, она начинает принимать самые эффектные, по ее мнению, позы. Ей так приятно быть центром всеобщего внимания, так удивительно интересно. А позади нее Лизанька и Ненила Васильевна шепчут ей на ушко: — Королевна наша, поглядите, вон барышни из ложи напротив глаз с вас не сводят. Небось лопаются от зависти, на красоту вашу глядя. — Ангел нетленный… Томная принцесса наша, — приводит совсем уже неосновательное и бессмысленное сравнение Лизанька и с деланной восторженностью чмокает Надю в плечо. Когда вместо них в театре «дежурят» Кленушка и Домна Арсеньевна, восторгов бывает меньше со стороны этих двух. Кленушка вытаращенными глазами смотрит на сцену. Ее рот открыт; брови подняты. Игра актеров, а особенно пение действуют на нее изумительно. Под звуки голосов, раздающихся с эстрады, Кленушка забывает весь мир и погружается в мечты о деревне. Никогда ей так не хочется, как в эти часы, вернуться туда. А Домна Арсеньевна клюет носом и дремлет все время спектакля… И снова действительность исчезает для Нади, и снова она погружается в мир грез, центром которого является она, конечно, сама Надя, и не Надя Таирова, а новая Надя — сказочная принцесса Нэд. Но гораздо более театра любит Надя кинематограф. Еще бы! Там всегда бывают такие мало действительные комбинации, такие захватывающие неожиданности, такие страшные приключения! Там она часто видит своего любимца Шерлока Холмса или Рокамболя. Там получается такой богатый материал для фантазии. Девочка еще слишком молода, слишком легкомысленна, чтобы уметь отличать истинную красоту искусства от грубой фальсификации. Но больше всего Надя любит ездить со своею благодетельницею в гости. Теперь редкую неделю она не бывает у Ратмировых, Ртищевых, Стеблинских. Анну Ивановну уважают все и дорожат ее знакомством, а чтобы сделать удовольствие Поярцевой, все очень любезны и предупредительны к ее любимице. Но Надя принимает такие знаки внимания к себе исключительно ради своих собственных достоинств и гордо поднимает голову и надменно задирает свой крошечный носик, видя расточаемое ей любезное гостеприимство. Она усвоила даже особую манеру говорить с равными ей, особую — с высшими и с низшими. Ее тон приобрел в разговоре с прислугою неприятную резкость, зато в своем отношении к Поярцевой и девочкам-аристократкам мало чем отличается от приторно льстивой Лизаньки и ее мамаши. С Наточкой Ртищевой она «раздружилась», зато старшая княжна Ратмирова, Ася, занимает теперь Надины мысли. Ее тянет к Асе, чтобы иметь право говорить: «Я подруга старшей Ратмировой. Мы с Асей закадычные друзья». |
| – Только зачем вы упомянули об оскорблении? – продолжала она. – Я не оскорблена… о нет! И если кто-нибудь из нас виноват, так, во всяком случае, не вы; не вы одни… Вспомните наши последние разговоры, и вы убедитесь, что виноваты не вы. – Я никогда не сомневался в вашем великодушии, – произнес сквозь зубы Литвинов, – но я желал бы знать: одобряете ли вы мое намерение? – Уехать? – Да. Ирина продолжала глядеть в сторону. – В первую минуту ваше намерение мне показалось преждевременным… Но теперь я обдумала то, что вы сказали… и если вы точно не ошибаетесь, то я полагаю, что вам следует удалиться. Этак будет лучше… лучше для нас обоих. Голос Ирины становился все тише и тише, и самая речь замедлялась все более и более. – Генерал Ратмиров действительно мог бы заметить, – начал было Литвинов… Глаза Ирины опустились снова, и что-то странное мелькнуло около ее губ мелькнуло и замерло. – Нет. Вы меня не поняли, – перебила она его. – Я не думала о моем муже. С какой стати? Ему и замечать было бы нечего. Но я повторяю: разлука необходима для нас обоих. Литвинов поднял шляпу, упавшую на пол. “Все кончено, – подумал он, – надо уйти”. – Итак, мне остается проститься с вами, Ирина Павловна, – промолвил он громко, и жутко ему стало вдруг, точно он сам собирался произнести приговор над собою. – Мне остается только надеяться, что вы не станете поминать меня лихом… и что если мы когда-нибудь… Ирина опять его перебила: – Погодите, Григорий Михайлыч, не прощайтесь еще со мною. Это было бы слишком поспешно. Что-то дрогнуло в Литвинове, но жгучая горечь нахлынула тотчас и с удвоенною силой в его сердце. – Да не могу я остаться! – воскликнул он. – К чему? К чему продолжать это томление? – Не прощайтесь еще со мною, – повторила Ирина. – Я должна увидать вас еще раз… Опять такое немое расставанье, как в Москве, – нет, я этого не хочу. Вы можете теперь уйти, но вы должны обещать мне, дать мне честное слово, что вы не уедете, не увидевшись еще раз со мною. – Вы этого желаете? – Я этого требую. Если вы уедете, не простившись со мною, я вам никогда, никогда этого не прощу, слышите ли: никогда! Странно! – прибавила она, словно про себя, – я никак не могу себе представить, что я в Бадене… Мне так и чудится, что я в Москве… Ступайте. |
| К утру в душе Литвинова созрело, наконец, решение. Он положил уехать в тот же день навстречу Татьяне и, в последний раз увидавшись с Ириной, сказать ей, если нельзя иначе, всю правду – и расстаться с ней навсегда. Он привел в порядок и уложил свои вещи, дождался двенадцатого часа и отправился к ней. Но при виде ее полузавешенных окон сердце в Литвинове так и упало… духа не достало переступить порог гостиницы. Он прошелся несколько раз по Лихтенталевской аллее. «Господину Литвинову наше почтение!» – раздался вдруг насмешливый голос с высоты быстро катившегося «дог-карта». Литвинов поднял глаза и увидал генерала Ратмирова, сидевшего рядом с князем М., известным спортсменом и охотником до английских экипажей и лошадей. Князь правил, а генерал перегнулся набок и скалил зубы, высоко приподняв шляпу над головой. Литвинов поклонился ему и в ту же минуту, как бы повинуясь тайному повелению, бегом пустился к Ирине. Она была дома. Он велел доложить о себе; его тотчас приняли. Когда он вошел, она стояла посреди комнаты. На ней была утренняя блуза, с широкими открытыми рукавами; лицо ее, бледное по-вчерашнему, но не по-вчерашнему свежее, выражало усталость; томная улыбка, которою она приветствовала своего гостя, еще яснее обозначила это выражение. Она протянула ему руку и посмотрела на него ласково, но рассеянно. – Спасибо, что пришли, – заговорила она слабым голосом и опустилась на кресло. – Я не совсем здорова сегодня; я дурно ночь провела. Ну, что вы скажете о вчерашнем вечере? Не права я была? Литвинов сел. – Я пришел к вам, Ирина Павловна, – начал он… Она мгновенно выпрямилась и обернулась, глаза ее так и вперились в Литвинова. – Что с вами? – воскликнула она. – Вы бледны как мертвец, вы больны. Что с вами? Литвинов смутился. – Со мною, Ирина Павловна? – Вы получили дурное известие? Несчастье случилось, скажите, скажите… Литвинов в свою очередь посмотрел на Ирину. – Никакого дурного известия я не получал, – промолвил он не без усилия, – а несчастье действительно случилось, большое несчастье… и оно-то привело меня к вам. |
| Время между февралем и октябрем описано блестяще. Хочу напомнить, что это появилось в печати в 1903 году. И какую бурю негодования вызвало! Уму непостижимо! Революционная и либеральная интеллигенция и мысли не допускала, что они игрушки в руках неких денежных воротил, против которых направлена вся их священная борьба и гнев. Вот ведь смех, когда господа Ротшильды мило потирали руки, посматривая на дело рук своих. Правда, смеялись ротшильды, оставляя в дураках всех этих честных либералов и революционеров. Их цель понятна – всемирное господство. Для этой цели вполне подходил третий интернационал, уничтоживий великое Русское государство, и на его месте, по мысли Ленина, должна была возникнуть федерация советских народов. Но эта демагогическое образование было нежизненноспособно. Поэтому, пришедший к власти Сталин, создал фактически унитарное государство. Идеи Ленина, творчески перерабатывались Сталиным, как это делал Ленин с учением Маркса. Он строил страну, в которой масонские ложи теряли всякое влияние. Репрессии 30-х годов весьма загадочное явление. Недаром Троцкий, этот патологический убийца, вдруг обнаружил в себе демократа, выступая против Сталина из-за рубежа. Репрессии – не просто чистка аппарата – это удар по психологии ленинизма, выраженной в постоянном желании переделывать мир, удар по идеям мировой революции, удар по выходцам из масонских лож и различных партий. В своей политике Сталин будет возрождать Русское государство, продолжая прикрываться советской фразеологией. Конечно, сам Сталин считал себя верным ленинцем, и не был способен совершить то, что совершил Наполеон во Франции. В этом его парадокс и трагедия. И даже его борьба против Церкви в 30-е годы выглядит каким-то судорожным желанием исправить ситуацию, но маховик запущен, и в ежовскую мясорубку попадут сотни тысяч верующих людей. Правда, потом Ежова, эту, по меткому выражению Сталина, сволочь, перерубит его же мясорубка. А потом придет война, и Сталин позволит свободно существовать Русской Православной Церкви легально. |
| Но на нравственное противление нужно иметь духовно оправданное право. И духовной силы, собираемой во внутреннем искусе и бдении, нельзя заменить ни пафосом благородного негодования, ни жаждой мести. Белый порыв распался в страстной торопливости, отравленной ядами «междоусобной брани». Нравственное негодование не перегорело в смирении, не просветлело в вещей зоркости трезвенной думы. Среди грохота исторических обвалов казалось странным и неуместным задуматься, сосредоточиться, уйти в себя. Это казалось превратным бездельем и бездействием, внутренней сдачею и отказом от борьбы. Максимализм бездумного, мстительного гнева разряжался в кровяное нетерпение внешнего действия и внешнего конца. В такой торопливости нет подлинной силы и действенной правды. Ибо нет воли к покаянию. И нет зоркости. Ненависть выжигает любовь, а только в любви духовная зоркость. Легко было поддаться опьянению нравственного ригоризма, и пред лицом зла и злобы, творимой на русской земле ее теперешнею антихристовой властью, духовно ослепнуть и оглохнуть и к родине самой, и потерять всякий исторический слух и зоркость. Точно нет России, и до конца, и без остатка выгорела она в большевистском пожаре, - и в будущем нам, бездомным погорельцам, предстоит строиться на диком поле, на месте пустом. В таком поспешном отчаянии много самомнения и самодовольства, сужение любви и кругозора» (Г. Флоровский). Почему нельзя было остановить ужас при дверях, пользуясь словами А. Блока? Да потому что в народном сознании произошла подмена понятий, и кукловоды закулисы ловко использовали народную доверчивость, который потом одумается, и начнет свою гражданскую войну. Вспомним, что, победив Белую гвардию, Ленин считал опаснейшим для революции выступление крестьян и рабочих. Это было отчаяние тех, кто поверил обещаниям большевиков и пошел сражаться за, как казалось, справедливость. С 1920 года вся страна покрылась сетью крестьянских восстаний. Движение на Тамбове было самое массовое, и возглавлял его командир Красной армии, той армии, которая еще вчера громила белых. |
| Сменяемость представителей народа отдавала их в наше распоряжение и как бы нашему назначению». Полагаю, что демократическое правление в данном отрывке хорошо охарактеризовано. И не важно в данном случае, фальшивка или не фальшивка данное утверждение. Группа лиц, видимо, все-таки руководствовалась этими положениями. Не секрет, что для иудейской диаспоры мы являемся гоями, т.е. людьми низшего сорта, из сознания которых необходимо выбить религиозное сознание. « Пусть для них играет главнейшую роль то, что мы внушили им признавать за веление науки (теории). Для этой цели мы постоянно, путем нашей прессы, возбуждаем слепое доверие к ним. Интеллигенты гоев будут кичиться знаниями и, без логической их проверки, приведут в действие все подчерпнутые из науки сведения, скомбинированные нашими агентами с целью воспитания умов в нужном для нас направлении. Вы не думайте, что утверждения наши голословны: обратите внимание на подстроенные нами успехи дарвинизма, марксизма, ницшетизма. Растлевающее значение для гоевских умов этих направлений нам-то, по крайней мере, должно быть очевидно. Нам необходимо считаться с современными мыслями, характерами, тенденциями народов, чтобы не делать промахов в политике и в управлении административными делами. Торжество нашей системы, части механизма которой можно располагать разно, смотря по темпераменту народов, встречаемых нами по пути, не может иметь успеха, если практическое ее применение не будет основываться на итогах прошлого в связи с настоящим. В руках современных государств имеется великая сила, создающая движение мысли в народе, - это пресса. Роль прессы - указывать якобы необходимые требования, передавать жалобы народного голоса, выражать и создавать неудовольствия. В прессе выражается торжество свободоговорения. Но государства не умели воспользоваться этой силой; и она очутилась в наших руках» (2-й протокол). Не секрет, что практически все более или менее серьезные издательства до сих пор находятся во владении иудео-масонов. Отрицать это, думаю, глупо. Интересен отрывок из 3-го протокола, в котором читаем: «Наша власть - в хроническом недоедании и слабости рабочего, потому что он не найдет ни сил, ни энергии для противодействия ей. Голод создает права капитала на рабочего вернее, чем аристократии давала это право законная Царская власть. Нуждою и происходящею от нее завистливою ненавистью мы двигаем толпами и их руками стираем тех, кто нам мешает на пути нашем». |
| Истинное же, подлинное основание авторитета и потому иерархически высшего состояния человека есть «харисма», сознание не произвольно-человеческой, а объективно-божественной избранности человека, его предназначенности для общественного водительства» (С. Франк). Истинная цель власти – служение Правде. Совершенно очевидно, что никакая демократия не служит Правде объективно. Более того, она не имеет легитимного права на существование там, где тысячелетиями существовала другая система. Франк считал, что демократия противоречит соборности, как вневременному единству общества. Из «…сверхвременности общества вытекает необходимость и оправданность организационных форм, выражающих эту сверхвременность… С общей социально-философской точки зрения существен только принцип, противоположный демократическому принципу безграничного политического самоопределения отдельного поколения, действующего в данный момент в общественной жизни, и принцип, по которому носитель верховной власти выражает и воплощает не волю и веру сегодняшнего дня, а высшее соборное сознание общества как сверхвременного единства». В 20-годы советсткая власть лишила возможности целые поколения думать и читать те книги, которые противоречили бы марксистской догме. Они изымали из библитек всякое инакомыслие, лишая культуры самого важного: возделования человеческого поля во имя Добра. И тогда русская культура вынужденно стала творить за рубежом. Там, Лев Карсавин будет писать свои удивительные поэтические трактаты о всеединстве, будет писать после стольких лет ненависти и разорения. «Единый, я двойствен: живу и в Истине, и в эмпирии. Я истинный объемлю всю мою эмпирию, пронизываю каждый миг ее и ее превышаю. В истинности моей, живой лишь Любовью, не отделим я от любимой моей и от Любви - Истины, в ней, с нею, и ею себя и любимую созидая как двуединство. Здесь все живет и созидается во мне, всемогущем Любовью, или – сам я живу во всем и все созидаю, как безмерна могучая и гармоничная Жизнь – Любовь. |
| В этом он подлинно гениален. Этот бывший крепостной практически нигде не выступает против своих местных панов, потомков запорожских казаков. Разве, что одна элегия: И доси нудно, як згадаю Готический с часами дом; Село обидране кругом, И шапочку мужик знимае, Як флаг побачить. Значит пан У себе з причетом гуляе. Оцей годованый кабан, Оце лядащо-щирый пан Потомок гетмана дурного. А вот против русских – прямо огнедышащая ненависть. Кохайтеся чернобривы, Та не з москалями, Бо москали чужи люди Роблять лихо з вами. После таких стихов как-то не верится утверждениям Костомарова и Кулиша, писавших будто шевченковские «понятия и чувства не были никогда, даже в самые тяжелые минуты жизни, осквернены ни узкою грубою неприязнью к великоросской народности, ни донкихотскими мечтаниями о местной политической независимости, ни малейшей тени чего-нибудь подобного не проявилось в его поэтических произведениях». Очевидно, что деятели украинизма явно лукавили. Известно, что Шевченко откровенно признавался Основьяненко, что ему тяжко жить среди ворогов. И это в городе, который дал ему признание, открыл в нем талантливого художника. Но откуда такая ненависть к России? Вчитаемся в ульяновские размышления: «Откуда такая русофобия? Личной судьбой Шевченко она, во всяком случае, не объяснима. Объяснение в его поэзии. Поэтом он был не " гениальным " и не крупным; три четверти стихов и поэм подражательны, безвкусны, провинциальны; все их значение в том, что это дань малороссийскому языку. Но и в оставшейся четверти значительная доля ценилась не любителями поэзии, а революционной интеллигенцией. П. Кулиш когда-то писал: если " само общество явилось бы на току критики с лопатою в руках, оно собрало бы небольшое, весьма небольшое количество стихов Шевченко в житницу свою; остальное бы было в его глазах не лучше сору, его же возметает ветр от лица земли " . Ни одна из его поэм не может быть взята целиком в " житницу " , лишь из отдельных кусков и отрывков можно набрать скромный, но душистый букет, который имеет шансы не увянуть». |
|
|
