| На булавки. – За мной, за мной… А вы уже уходите, мсье… Литвинов. – Дас, ухожу, как изволите видеть. Ратмиров опять качнул корпусом. – До приятного свидания! – Прощайте, Григорий Михайлыч, – промолвила Ирина. – А я сдержу свое обещание – Какое? Можно полюбопытствовать? – спросил ее муж. Ирина улыбнулась. – Нет, это так… между нами. C’esm a propos du voyage ou il vous plaira. Ты знаешь – сочинение Сталя? – А! как же, как же, знаю. Премилые рисунки. Ратмиров казался в ладах с женою: он говорил ей “ты”. XXII “Уж лучше не думать, право, – твердил Литвинов, шагая по улице и чувствуя, что внутренняя возня снова поднимается в нем. – Дело решенное. Она сдержит свое обещание, и мне остается принять все нужные меры… Но она словно сомневается…” Он встряхнул головой. Ему самому в странном свете представлялись собственные намерения; чем-то натянутым и неправдоподобным отзывались они. Нельзя долго носиться с одними и теми же мыслями: они передвигаются постепенно, как стеклышки калейдоскопа… смотришь: уж образы совсем не те перед глазами. Ощущение глубокой усталости овладело Литвиновым…Отдохнуть бы хоть часик…Но Таня? Он встрепенулся и, уже не рассуждая, покорно побрел домой, и только в голову ему пришло, что его сегодня как мяч перебрасывает от одной к другой… Все равно: надо было покончить. Он вернулся в гостиницу и так же покорно, почти бесчувственно, без колебания и замедления, отправился к Татьяне. Его встретила Капитолина Марковна. С первого взгляда на нее он уже знал, что ей все было известно: глаза бедной девицы опухли от слез, и окаймленное взбитыми белыми локонами покрасневшее лицо выражало испуг и тоску негодования, горя и безграничного изумления. Она устремилась было к Литвинову, но тут же остановилась и, закусив трепетавшие губы, глядела на него так, как будто и умолить его хотела, и убить, и увериться, что все это сон, безумие, невозможное дело, не правда ли? – Вот вы… вы пришли, пришли, – заговорила она… Дверь из соседней комнаты мгновенно распахнулась – и до прозрачности бледная, но спокойная, легкою походкой вошла Татьяна. |
| Ирина нахмурилась и нетерпеливо пожала плечом. – Mais que fait donc monsieur Verdier? Pourquoi ne vient-il pas? воскликнула одна дама с теми для французского слуха нестерпимыми протяжными ударениями, которые составляют особенность великороссийского выговора. – Ах, вуй, ах, вуй, мсье Вердие, мсье Вердие, – простонала другая, родом прямо уже из Арзамаса. – Tranquillisez-vous, mesdames, – вмешался Ратмиров, – monsieur Verdier m’a promis de venir se mettre a vos pieds. – Хи, хи, хи! – Дамы заиграли веером. Кельнер принес несколько стаканов пива. – Байриш бир? – спросил генерал с бакенбардами. нарочно бася и притворяясь изумленным. – Гутен морген. – А что? Граф Павел все еще там? – холодно и вяло спросил один молодой генерал другого. – Там, – также холодно отвечал тот. – Mais c’est provisoire. Serge, говорят, на его место. – Эге! – процедил первый сквозь зубы. – Н-да, – процедил и второй. – Я не могу понять, – заговорил генерал, напевавший песенку, – я не могу понять, что за охота была Полю оправдываться, приводить разные там причины… Ну, он поприжал купца, il lui a fait rendre gorge… ну, и что ж такое? У него могли быть свои соображения. – Он боялся… обличения в журналах, – пробурчал кто-то. Раздражительный генерал вспыхнул. – Ну, уж это последнее дело! Журналы! Обличение! Если б это от меня зависело, я бы в этих в ваших журналах только и позволил печатать, что таксы на мясо или на хлеб да объявления о продаже шуб да сапогов. – Да дворянских имений с аукциона, – ввернул Ратмиров. – Пожалуй, при теперешних обстоятельствах… Однако что за разговор в Бадене, au Vieux Chateau!. – Mais pas du tout pas du tout! – залепетала дама в желтой шляпе.– J’adore les questions politiques. – Madame a raison, – вмешался другой генерал, с чрезвычайно приятным и как бы девическим лицом. – Зачем нам избегать этих вопросов… даже в Бадене? – Он при этих словах учтиво взглянул на Литвинова и снисходительно улыбнулся. Порядочный человек нигде и ни в каком случае не должен отступаться от своих убеждений. Не правда ли? |
| – Herein!Дbepь тихонько отворилась, и в комнату вошел Потугин. Литвинов чрезвычайно ему обрадовался. – Вот это мило! – заговорил он, крепко стискивая руку нежданному гостю, вот спасибо! Я сам непременно навестил бы вас, да вы не хотели мне сказать, где вы живете. Садитесь, пожалуйста, положите шляпу. Садитесь же. Потугин ничего не отвечал на ласковые речи Литвинова, стоял, переминаясь с ноги на ногу, посреди комнаты и только посмеивался да покачивал головой. Радушный привет Литвинова его, видимо, тронул, но в выражении его лица было нечто принужденное. – Тут… маленькое недоразумение… – начал он не без запинки. – Конечно, я всегда с удовольствием… но меня, собственно… меня к вам прислали. – То есть вы хотите сказать, – промолвил жалобным голосом Литвинов, – что сами собой вы бы не пришли ко мне? – О нет, помилуйте!.. Но я… я, может быть, не решился бы сегодня вас беспокоить, если бы меня не попросили зайти к вам. Словом, у меня есть к вам поручение. – От кого, позвольте узнать? – От одной вам известной особы, от Ирины Павловны Ратмировой. Вы третьего дня обещались навестить ее и не пришли. Литвинов с изумлением уставился на Потугина. – Вы знакомы с госпожою Ратмировой? – Как видите. – И коротко знакомы? – Я до некоторой степени ей приятель. Литвинов помолчал. – Позвольте вас спросить, – начал он наконец, – вам известно, для чего Ирине Павловне угодно меня видеть? Потугин подошел к окну. – До некоторой степени известно. Она, сколько я могу судить, очень обрадовалась встрече с вами, ну и желает возобновить прежние отношения. – Возобновить, – повторил Литвинов. – Извините мою нескромность, но позвольте мне еще спросить вас. Вам известно, какого рода были эти отношения? – Собственно – нет, неизвестно. Но я полагаю, – прибавил Потугин, внезапно обратившись к Литвинову и дружелюбно глядя на него, – я полагаю, что они были хорошего свойства. Ирина Павловна очень вас хвалила, и я должен был дать ей слово, что приведу вас. Вы пойдете? – Когда? – Теперь… сейчас. Литвинов только руками развел. |
| Литвинов нахмурился слегка. – Позвольте, Созонт Иваныч, – промолвил он, – я, признаюсь, нахожу наш разговор вообще довольно оригинальным… Я хотел бы знать: намек, который содержат ваши слова, относится ко мне? Потугин не тотчас отвечал Литвинову: он, видимо, боролся сам с собою. – Григорий Михайлыч, – начал он наконец, – или я совершенно ошибся в вас, или вы в состоянии выслушать правду, от кого бы она ни шла и под какой бы невзрачной оболочкой она ни явилась. Я сейчас сказал вам, что видел, откуда вы шли. – Ну да, из Homel de l’Europe. Что же из того? – Ведь я знаю, с кем вы там виделись! – Как? – Вы виделись с госпожой Ратмировой. – Ну да, я был у ней. Что же далее? – Что далее?.. Вы, жених Татьяны Петровны, вы виделись с госпожою Ратмировой, которую вы любите… и которая любит вас. Литвинов мгновенно приподнялся со скамейки; кровь ударила ему в голову. – Что это? – промолвил он наконец озлобленным, сдавленным голосом, плоская шутка, шпионство? Извольте объясниться. Потугин бросил на него унылый взгляд. – Ах! не оскорбляйтесь моими словами, Григорий Михайлыч; меня же вы оскорбить не можете. Не для того заговорил я с вами, и не до шуток мне теперь. – Может быть, может быть. Я готов верить в чистоту ваших намерений; но я все-таки позволю себе спросить вас, с какого права вы вмешиваетесь в домашние дела, в сердечную жизнь чужого человека и на каком основании вы вашу… выдумку так самоуверенно выдаете за правду? – Мою выдумку! Если б я это выдумал, вы бы не рассердились! А что до права, то я еще не слыхивал, чтобы человек поставил себе вопрос: имеет ли он право или нет протянуть руку утопающему. – Покорно благодарю за заботливость, – подхватил запальчиво Литвинов, только я вовсе не нуждаюсь в ней, и все эти фразы о гибели, уготовляемой светскими дамами неопытным юношам, о безнравственности высшего света и так далее считаю именно за фразы и даже в некотором смысле презираю их; а потому прошу вас не утруждать своей спасительной десницы и преспокойно позволить мне утонуть. Потугин опять поднял глаза на Литвинова. Он трудно дышал, губы его подергивало. |
| Она сделала несколько шагов в направлении двери кабинета и, занеся руку за спину, торопливо повела ею по воздуху, как бы желая встретить и пожать руку Литвинова; но он стоял как вкопанный далеко… Она еще раз проговорила: “Прощайте, забудьте” – и, не оглядываясь, бросилась вон. Литвинов остался один и все еще не мог прийти в себя. Он опомнился наконец, проворно подошел к двери кабинета, произнес имя Ирины раз, два, три раза… Он уже ухватился за замок… С крыльца гостиницы послышался голос Ратмирова. Литвинов надвинул шляпу на глаза и вышел на лестницу. Изящный генерал стоял перед ложей швейцара и дурным немецким языком объяснял ему, что желает нанять карету на целый завтрашний день. Увидав Литвинова, он опять неестественно высоко приподнял шляпу и опять выразил ему свое “почитание”: он, очевидно, трунил над ним, но Литвинову было не до того. Он едва ответил на поклон Ратмирова и, добравшись до своей квартиры, остановился перед своим, уже уложенным и закрытым, чемоданом. Голова у него кружилась и сердце дрожало, как струна. Что было теперь делать? И мог ли он это предвидеть? Да, он это предвидел, как оно ни казалось невероятным. Это оглушило его как громом, но он это предвидел, хоть и сознаться в том не смел. А впрочем, он ничего не знал наверное. Все в нем перемешалось и спуталось; он потерял нить собственных мыслей. Вспомнил он Москву, вспомнил, как “оно” и тогда налетело внезапною бурею. Он задыхался: восторг, но восторг безотрадный и безнадежный, давил и рвал его грудь. Ни за что в свете он бы не согласился на то, чтобы слова, произнесенные Ириной, не были в действительности ею произнесены… Но что же? переменить принятое решение эти слова все-таки не могли. Оно по-прежнему не колебалось и стояло твердо, как брошенный якорь. Литвинов потерял нить своих мыслей… да; но воля его осталась при нем пока, и он распоряжался собою, как чужим подчиненным человеком. Он позвонил кельнера, велел подать себе счет, удержал место в вечернем омнибусе: он с намерением отрезывал себе все пути. |
| Вот, извольте посмотреть: идет жень-премье; шубоньку сшил он себе кунью, по всем швам строченную, поясок семишелковый под самые мышки подведен, персты закрыты рукавчиками, ворот в шубе сделан выше головы, спереди-то не видать лица румяного, сзади-то не видать шеи беленькой, шапочка сидит на одном ухе, а на ногах сапоги сафьянные, носы шилом, пяты востры – вокруг носика-то носа яйцо кати; под пяту-пяту воробей лети-перепурхивай. И идет молодец частой, мелкой походочкой, той знаменитой “щепливой” походкой, которою наш Алкивиад, Чурило Пленкович, производил такое изумительное, почти медицинское действие в старых бабах и молодых девках, той самой походкой, которою до нынешнего дня так неподражаемо семенят наши по всем суставчикам развинченные половые, эти сливки, этот цвет русского щегольства, это nec ultra русского вкуса. Я это не шутя говорю: мешковатое ухарство – вот наш художественный идеал. Что, хорош образ? Много в нем материалов для живописи, для ваяния? А красавица, которая пленяет юношу и у которой “кровь в лице быдто у заицы?..” Но вы, кажется, не слушаете меня? Литвинов встрепенулся. Он действительно не слышал, что говорил ему Потугин: он думал, неотступно думал об Ирине, о последнем свидании с нею… – Извините меня, Созонт Иваныч, – начал он, – но я опять к вам с прежним вопросом насчет… насчет госпожи Ратмировой. Потугин сложил газету и засунул ее в карман. – Вам опять хочется узнать, как я с ней познакомился? – Нет, не то; я бы желал услыхать ваше мнение… о той роли, которую она играла в Петербурге. В сущности, какая это была роль? – А я, право, не знаю, что сказать вам, Григорий Михайлыч. Я сошелся с госпожою Ратмировой довольно близко… но совершенно случайно и ненадолго. Я в ее мир не заглядывал, и что там происходило – осталось для меня неизвестным. Болтали при мне кое-что, да вы знаете, сплетня царит у нас не в одних демократических кружках. Впрочем, я и не любопытствовал. Однако я вижу, прибавил он, помолчав немного, – она вас занимает. – Да; мы побеседовали раза два довольно откровенно. Я все-таки себя спрашиваю: искренна ли она? Потугин потупился. – Когда увлекается – искренна, как все страстные женщины. Гордость также иногда мешает ей лгать. – А она горда? Я скорей полагаю – капризна. – Горда как бес; да это ничего. – Мне кажется, она иногда преувеличивает… – И это ничего; все-таки она искренна. Ну, а вообще говоря, у кого захотели вы правды? Лучшие из этих барынь испорчены до мозга костей. |
| – Ирина, Ирина, – твердил он, – мой ангел… Она внезапно приподняла голову, прислушалась… – Это шаги моего мужа… он вошел в свою комнату, – прошептала она и, проворно отодвинувшись, пересела на кресло. Литвинов хотел было встать…Куда же ты? – продолжала она тем же шепотом, – останься, он уже и так тебя подозревает. Или ты боишься его? – Она не спускала глаз с двери. – Да, это он; он сейчас сюда придет. Рассказывай мне что-нибудь, говори со мною. – Литвинов не мог тотчас найтись и молчал. – Вы не пойдете завтра в театр? – произнесла она громко. – Дают “Le Verre d’eau, устарелая пиеса, и Плесси ужасно кривляется… Мы точно в лихорадке, – прибавила она, понизив голос, – этак нельзя; это надо хорошенько обдумать. Я должна предупредить тебя, что все мои деньги у него; mais j’ai mes bijoux. Уедем в Испанию, хочешь? – Она снова возвысила голос. – Отчего это все актрисы толстеют? Вот, хоть Madeleine Brohan… Да говори же, не сиди так молча. У меня голова кружится. Но ты не должен сомневаться во мне… Я тебе дам знать, куда тебе завтра прийти. Только ты напрасно сказал той барышне… Ah, mais c’est charmant! – воскликнула она вдруг и, засмеявшись нервически, оборвала оборку платка. – Можно войти? – спросил из другой комнаты Ратмиров. – Можно… можно. Дверь отворилась, и на пороге появился генерал. Он поморщился при виде Литвинова, однако поклонился ему, то есть качнул верхнею частью корпуса. – Я не знал, что у тебя гость, – промолвил он, – je vous demande pardon de mon indiscretion. А вас Баден все еще забавляет, мсье… Литвинов? Ратмиров всегда произносил фамилию Литвинова с запинкой, точно он всякий раз забывал, не тотчас припоминал ее… Этим да еще преувеличенно приподнятою шляпой при поклоне он думал его уязвить. – Я здесь не скучаю, мсье le general. – В самом деле? А мне Баден страшно приелся. Мы скоро отсюда уезжаем, не правда ли, Ирина Павловна? Assez de Bade comme ca. Впрочем, я на ваше счастье сегодня пятьсот франков выиграл. Ирина кокетливо протянула руку. – Где ж они? Пожалуйте. |
| — Стонет он! А того, поди, не ведает, что вся Земля Русская от его поганых деяний стоном великим стонет! Сколько ни оттягивай страшные мгновенья, а глаза открывать надо. И вот мучительно разлепливаю вежды — передо мной река, за рекой — лес, за лесом — солнышко первые свои лучи перышками на небо набрасывает. Стало быть, это Волхов, и мы все еще в Ладоге, а я — несчастный и грешный отрок Савва. Надо бы уж что-то и ответить господину своему, покуда он не обласкал мою спину еще чем-нибудь тяжелым и убийственным. — Ужели вся Земля Русская, Славич, миленький? — И никакой я тебе не миленький! — отвечает князь светлый, и в голосе его я лишь едва-едва угадываю, что он еще каким-то единственным оставшимся перышком меня любит, хотя и гневается без всякой меры. Что же я такое учудил намедни? Отрывками в гудящей от боли голове моей пронеслись вихрем осколки событий — вот я дерусь с Ратмиром, все норовлю прямо в рыло ему заехать, убить хочу… вот меня в окно бросают… вот я снова возвращаюсь и все кричу: «Ладко, братушка! Разве и ты супротив меня?»… и снова меня всем миром валят и мутузят… Да за что же?!. — Ох, Славич, не мучай меня, а возьми нож да убей лучше, раз я такой у тебя поганый отрок! — Хох! Убейте его! Легкого спасения себе захотел! Подло безобразничал и подло от ответа уйти хочешь? Не выйдет, собака! Вставай на ноги и принимай действительность! Легко сказать — вставай!.. А если встать нет никакой возможности? — Дай отсрочку, свете мой светлый! Голова будто ад клокочет. Врал вчера Ладко, что от его напоев никакого болезного похмелья не бывает. Все-таки, согласись, Славич, ладожский посадник — невиданный болтух, согласись! Согласен? — А я говорю, вставай да пойдем со мною. Судить тебя сейчас будем! — Ну встаю уж… Ох, братики, до чего же встать было трудно! Все так и плыло в глазах. Глянул на Славича — туча! Громы в нем рокочут, молнии поблескивают, сейчас как громыхнет во всю силу, как полыхнет огнедышащим перуном!.. Но что же такое было вчера, если даже суд надо мной затевается?.. Иду следом за князем моим, а вспоминаются по-прежнему только осколки — вот я во время пиршества с Ратмиром перебраниваюсь, курячьей ногой в него швыряю… вот мы со Свякой тайно к его девойкам улизнули… эх ты, грешно вспомнить, с девойками-то я поучаствовал!.. Как же теперь в глаза невесте загляну?.. А главное, Александр и Ратмир нас застукали… Видать из-за этого я потом с Ратмиркой и схлестнулся… А Ладко, предатель, недолго на моей стороне был, когда уже побоище развернулось… |
| Литвинов повиновался, сел. – I say, Valerien, give me some fire, – проговорил другой генерал, тоже молодой, но уже тучный, с неподвижными, словно в воздух уставленными глазами и густыми шелковистыми бакенбардами, в которые он медленно погружал свои белоснежные пальцы. Ратмиров подал ему серебряную коробочку со спичками. – Avez-vous des papiros? – спросила, картавя, одна из дам. – De vrais papelitos,comtesse. – «Deux gendarmes un beau dimanche», – чуть не со скрипом зубов затянул опять подслеповатый генерал. – Вы должны непременно посетить нас, – говорила между тем Литвинову Ирина. Мы живем в Homel de L’Europe. От четырех до шести я всегда дома. Мы с вами так давно не видались. Литвинов глянул на Ирину, она не опустила глаз. – Да, Ирина Павловна, давно. С Москвы. – С Москвы, с Москвы, – повторила она с расстановкой. – Приходите, мы потолкуем, старину вспомянем. А знаете ли, Григорий Михайлыч, вы не много переменились. – В самом деле? А вы вот переменились, Ирина Павловна. – Я постарела. – Нет. Я не то хотел сказать… – Irene? – вопросительно промолвила одна из дам с желтою шляпкой на желтых волосах, предварительно нашептавшись и похихикавши с сидевшим возле нее кавалером.– Irene? – Я постарела, – продолжала Ирина, не отвечая даме, – но я не переменилась. Нет, нет, я ни в чем не переменилась. – «Deux gendarmes un beau dimanche!» – раздалось опять. Раздражительный генерал помнил только первый стих известной песенки. – Все еще покалывает, ваше сиятельство, – громко и на о проговорил тучный генерал с бакенбардами, вероятно намекая на какую-нибудь забавную, всему бомонду известную историю, и, засмеявшись коротким деревянным смехом, опять уставился в воздух. Все остальное общество также засмеялось. – What a sad dog you are, Boris! – заметил вполголоса Ратмиров. Он самое имя «Борис» произнес на английский лад. – Irene? – в третий раз спросила дама в желтой шляпке. Ирина быстро обернулась к ней. – Eh bein, quoi? que me voules-vous? – Je vous le dirai plus tard, – жеманно отвечала дама. При весьма непривлекательной наружности она постоянно жеманилась и кривлялась; какой-то остряк сказал про нее, что она «minaudait dans le vide» – «кривлялась в пустом пространстве». |
| Воевода или сам удовлетворял земское ходатайство или, если почему либо в этом затруднялся, пересылал его в Москву в соответствующий приказ при своей отписке. Для наглядного примера укажем несколько случаев того и другого рода. В августе 1646 г. к сольвычегодскому воеводе обращались с челобитными Учецкая, Лальская и Ратмировская волости с жалобой на то, что волостным обществам приходится платить за брошенные впусте деревни, даже и за те, которые взяты прежними владельцами или другими съемщиками на льготу. На каждой из челобитных воевода наложил свои резолюции, которыми предписывал привлечь к платежам крестьян, пометавших деревни и потом взявших их на льготу 90 . В ноябре 1652 г. Варженская волость Устюжского уезда ходатайствовала о разрешении произвести переверстку тягла. Волость жаловалась, что после писцов мир произвел вытную разверстку только один раз, более двадцати лет тому назад. Теперь обстоятельства изменились. Деревни, которые тогда только вновь заселялись, начинали распахиваться и были поэтому обложены легко, теперь пользуются хорошими урожаями, а старые де- —139— ревни, которые тогда складывались тяжелее, теперь выпахались и стали «нехлебны». Воевода разрешил произвести переверстку, по сделать ее предписал самому волостному земскому собранию, а не одной только земской управе: «окладываться крестьяном тяглом всем меж себя с совету всей волости крестьян, а заочи судьям и целовальником никого тяглом не окладывать» 91 . Но вот случаи отсылки местной администрацией земских ходатайств в Москву. В 1636 г. устюжский воевода препроводил ходатайство нескольких устюжских волостей с жалобами на отказ устюжских монастырей и «деревенских владельцев» из посадских людей платить тягло с своих деревень вместе с волостным миром 92 . В 1650 г. волость Лузская Пермца подала сольвычегодскому воеводе просьбу об уменьшении числа кабацких целовальников, которых волость обязана была выбирать, так как раньше в ней числилось 87 вытей, а по новому письму она была положена только в 42 выти. |
|
|
