| Закрыть itemscope itemtype="" > Между Истиной и ложью 25.07.2022 1630 Время на чтение 76 минут Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой — виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода. Вы уже очищены через слово, которое Я проповедал вам. Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне. Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают. Если пребудете во Мне и слова Мои в вас пребудут, то, чего ни пожелаете, просите, и будет вам. Тем прославится Отец Мой, если вы принесете много плода и будете Моими учениками (Ин.15; 1-8). Придя в церковь, становимся не просто другими людьми, но иными. Этой инаковости и искала русская интеллигенция. В каком-то плане личность Николая Бердяева весьма показательна для эпохи Рубежа веков, которую он сам назовет Серебряным веком. Как и Булгаков, он пережил увлечение марксизмом, причем принимал участие в революционной деятельности. «Разрыв с окружающей средой, выход из мира аристократического в мир революционный – основной факт моей биографии». Однако к началу ХХ века начинается отход Бердяева от материализма и приход к идеализму, к христианской философии. О себе он так писал: «Я никогда не был философом академического типа… Моя мысль всегда принадлежала к типу философии экзистенциальной… Экзистенциальность же противоречива. Личность есть неизменность в изменении… Философ совершает измену, если меняются основные темы его философствования, основные мотивы его мышления, основоположная установка ценностей». Любил себя Бердяев называть еще «верующим вольнодумцем». Ф. Степун заметил, что, живи Бердяев на исходе Средневоковья, то не миновать ему костра инквизиции. Во многом это связано с его не совсем церковными суждениями о свободе и воле. Бердяев считал, что «Бог не творит воли существ вселенной, которые возникают uз Ungrund, а проста помогает тому, чтобы воля становилась добром. К этому выводу он пришел благодаря своему убеждению в том, что свобода не может быть создана и что если бы это было так, то Бог был бы ответственным за вселенское зло. Тогда, как думает Бердяев, теодицея была бы невозможной. Зло появляется тогда, когда иррациональная свобода приводит к нарушению божественной иерархии бытия и к отпадению от Бога из-за гордыни духа, желающего поставить себя на место Бога...» (Н. Лоссский). |
| Закрыть itemscope itemtype="" > Между Истиной и ложью Часть 2 27.07.2022 1862 Время на чтение 50 минут Сие сказал Я вам, чтобы вы не соблазнились. Изгонят вас из синагог; даже наступает время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу. Так будут поступать, потому что не познали ни Отца, ни Меня. Но Я сказал вам сие для того, чтобы вы, когда придет то время вспомнили, что Я сказывал вам о том; не говорил же сего вам сначала, потому что был с вами (Ин.16; 1-4). Церковь в лице Святейшего Тихона практически сразу отреагировала на правление большевиков. Приведем известное послание Святейшего, которое некоторые считают анафемой советской власти. «Возлюбленным о Господе архипастырям, пастырям и всем верным чадам Православной церкви Российской. Да избавит нас Господь от настоящего века лукавого (Гал. 1, 4) Тяжкое время переживает ныне Святая Православная Церковь Христова в Русской земле: гонения воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани. Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним: ежедневно доходят до Нас известия об ужасных и зверских избиениях ни в чем не повинных и даже на одре болезни лежащих людей, виновных только разве в том, что честно исполняли свой долг перед Родиной, что все силы свои полагали на служение благу народному. И все это совершается не только под покровом ночной темноты, но и въявь, при дневном свете, с неслыханной доселе дерзостью и беспощадной жестокостью, без всякого суда и с попранием всякого права и законности - совершается в наши дни во всех почти городах и весях нашей Отчизны: и в столицах, и на отдаленных окраинах (в Петрограде, Москве, Иркутске, Севастополе и др.) Все это преисполняет сердце Наше глубокою болезненною скорбию и вынуждает Нас обратиться к таковым извергам рода человеческого с грозным словом обличения и прещения по завету св. апостола: «Согрешающих пред всеми обличай, да и прочие страх имут»(1 Тим.5,20) |
| Ратмирова передернуло. – Это не мое только мнение, Ирина Павловна, – заговорил он каким-то внезапно гортанным голосом, – другие также находят, что этот барин смотрит карбонарием. – В самом деле? Кто же эти другие? – Да Борис, например… – Как? И этому нужно было выразить свое мнение? Ирина передвинула плечами, как бы пожимаясь от холода, и тихонько провела по ним концами пальцев. – Этому… да, этому… этому. Позвольте доложить вам, Ирина Павловна, вы словно сердитесь; а вы сами знаете, кто сердится… – Я сержусь? С какой стати? – Не знаю; может быть, на вас неприятно подействовало замечание, которое я позволил себе насчет… Ратмиров замялся. – Насчет? – вопросительно повторила Ирина. – Ах, пожалуйста, без иронии и поскорее. Я устала, спать хочу. – Она взяла свечку со стола. – Насчет?.. – Да насчет все того же господина Литвинова. Так как теперь уже нет никакого сомнения в том, что он очень вас занимает… Ирина подняла руку, в которой держала подсвечник, – пламя пришлось на уровень с лицом ее мужа, – и, внимательно, почти с любопытством посмотрев ему в глаза, внезапно захохотала. – Что с вами? – спросил, нахмурившись, Ратмиров. Ирина продолжала хохотать. – Да что такое? – повторил он и топнул ногой. Он чувствовал себя обиженным, уязвленным, и в то же время красота этой женщины, так легко и смело стоявшей перед ним, его невольно поражала… она терзала его. Он видел все, все ее прелести, даже розовый блеск изящных ногтей на тонких пальцах, крепко охвативших темную бронзу тяжелого подсвечника, – даже этот блеск не ускользнул от него… и обида еще глубже въедалась в его сердце. А Ирина все хохотала. – Как? вы? вы ревнуете? – промолвила она наконец и, обернувшись спиной к мужу, вышла вон из комнаты. «Он ревнует!» – послышалось за дверями, и снова раздался ее хохот. Ратмиров сумрачно посмотрел вслед своей жене, – он и тут не мог не заметить обаятельной стройности ее стана, ее движений, – и, сильным ударом разбив папироску о мраморную плиту камина, швырнул ее далеко прочь. Щеки его внезапно побледнели, судорога пробежала по подбородку, и глаза тупо и зверски забродили по полу, словно отыскивая что-то… Всякое подобие изящества исчезло с его лица. Подобное выражение должно было принять оно, когда он засекал белорусских мужиков. А Литвинов пришел к себе в комнату и, присев на стул перед столом, взял голову в обе руки и долго оставался неподвижным. Он поднялся наконец, раскрыл ящик и, достав портфель, вынул из внутреннего кармана карточку Татьяны. Печально глянуло на него ее лицо, искаженное и, как водится, состаренное фотографией. Невеста Литвинова была девушка великороссийской крови, русая, несколько полная и с чертами лица немного тяжелыми, но с удивительным выражением доброты и кротости в умных, светло-карих глазах, с нежным белым лбом, на котором, казалось, постоянно лежал луч солнца. Литвинов долго не сводил глаз с карточки, потом тихонько ее отодвинул и снова схватился обеими руками за голову. «Все кончено! – прошептал он, наконец. – Ирина! Ирина!» |
| Наружностью он обладал привлекательной и необычайно моложавой: гладкий, румяный, гибкий и липкий, он пользовался удивительными успехами у женщин: знатные старушки просто с ума от него сходили. Осторожный по привычке, молчаливый из расчета, генерал Ратмиров, подобно трудолюбивой пчеле, извлекающей сок из самых даже плохих цветков, постоянно обращался в высшем свете – и без нравственности, безо всяких сведений, но с репутацией дельца, с чутьем на людей и пониманьем обстоятельств, а главное, с неуклонно твердым желанием добра самому себе видел наконец перед собою все пути открытыми… Литвинов принужденно усмехнулся, а Ирина только плечами пожала. – Ну что, – промолвила она тем же холодным тоном, – видели вы графа? – Как же, видел. Он приказал тебе кланяться. – А! Он все глуп по-прежнему, этот ваш покровитель? Генерал Ратмиров ничего не отвечал, а только слегка посмеялся в нос, как бы снисходя к опрометчивости женского суждения. Благосклонные взрослые люди таким точно смехом отвечают на вздорные выходки детей. – Да, – прибавила Ирина, – глупость вашего графа слишком поразительна, а уж я, кажется, на что успела насмотреться. – Вы сами меня к нему послали, – заметил сквозь зубы генерал и, обратившись к Литвинову, спросил его по-русски: – Пользуется ли он баденскими водами? – Я, слава Богу, здоров, – отвечал Литвинов. – Это лучше всего, – продолжал генерал, любезно осклабясь, – да и вообще в Баден не затем ездят, чтобы лечиться; но здешние воды весьма действительны, je veux dire efficaces; и кто страдает, как я, например, нервическим кашлем. Ирина быстро встала. – Мы еще увидимся с вами, Григорий Михайлович, и, я надеюсь, скоро, проговорила она по-французски, презрительно перебивая мужнину речь, – а теперь я должна идти одеваться. Эта старая княгиня несносна с своими вечными parties de plaisir, где ничего нет, кроме скуки. – Вы сегодня очень строги ко всем, – пробормотал ее супруг и проскользнул в другую комнату. Литвинов направился к двери… Ирина его остановила. – Вы мне все рассказали, – промолвила она, – а главное утаили. – Что такое? – Вы, говорят, женитесь? Литвинов покраснел до ушей… Он действительно с намерением не упомянул о Тане; но ему стало страх досадно, во-первых, что Ирина знает о его свадьбе, а во-вторых, что она как будто уличила его в желании скрыть от нее эту самую свадьбу. Он решительно не знал, что сказать, а Ирина не спускала с него глаз. – Да, я женюсь, – проговорил он наконец и тотчас удалился. Ратмиров вернулся в комнату. – Ну что же ты не одеваешься? – спросил он. – Ступайте одни; у меня голова болит. – Но княгиня… Ирина обмерила мужа взглядом с ног до головы, повернулась к нему спиной и ушла в свой кабинет. Рекомендуем |
| … И хоть бы капля живой струи подо всем этим хламом и сором! Какое старье, какой ненужный вздор, какие плохие пустячки занимали все эти головы, эти души, и не в один только этот вечер занимали их они, не только в свете, но и дома, во все часы и дни, во всю ширину и глубину их существования! И какое невежество в конце концов! Какое непонимание всего, на чем зиждется, чем украшается человеческая жизнь! Прощаясь с Литвиновым, Ирина снова стиснула ему руку и знаменательно шепнула: «Ну что? Довольны вы? Насмотрелись? Хорошо?» Он ничего не отвечал ей и только поклонился тихо и низко. Оставшись наедине с мужем, Ирина хотела было уйти к себе в спальню… Он остановил ее. – Je vous ai beaucoup admiree ce soir,madame, – промолвил он, закуривая папироску и опираясь на камин, – vous vous estes parfaitement moquee de nous tous. – Pas plus cette fois-ci que les autres, – равнодушно отвечала она. – Как прикажете понять вас? – спросил Ратмиров. – Как хотите. – Гм. C’est clair. – Ратмиров осторожно, по-кошачьи, стряхнул пепел папироски концом длинного ногтя на мизинце. – Да, кстати! Этот новый ваш знакомец – как бишь его?.. господин Литвинов, – должно быть, пользуется репутацией очень умного человека. При имени Литвинова Ирина быстро обернулась. – Что вы хотите сказать? Генерал усмехнулся. – Он все молчит… видно, боится скомпрометироваться. Ирина тоже усмехнулась, только вовсе не так, как ее муж. – Лучше молчать, чем говорить… как говорят иные. – Аттгаре! – промолвил Ратмиров с притворным смирением. – Шутки в сторону, у него очень интересное лицо. Такое… сосредоточенное выражение… и вообще осанка… Да. – Генерал поправил галстух и посмотрел, закинув голову, на собственные усы. – Он, я полагаю, республиканец, вроде другого вашего приятеля, господина Потугина; вот тоже умник из числа безмолвных. Брови Ирины медленно приподнялись над расширенными, светлыми глазами, а губы сжались и чуть-чуть скривились. – К чему вы это говорите, Валерьян Владимирыч? – как бы с участием заметила она. – Только заряды на воздух тратите… Мы не в России, и никто вас не слышит. |
| задребезжала… Словом, поднялся почти такой же несуразный гвалт, как у Губарева; только разве вот что – пива не было да табачного дыма и одежда на всех была получше. Ратмиров попытался восстановить тишину генералы изъявили неудовольствие, послышалось восклицание Бориса: «Епсоге cette satanee politique!), но попытка не удалась, и тут же находившийся сановник из числа мягко-пронзительных, взявшись представить le resume de la question en peu de mots потерпел поражение; правда, он там мямлил и повторялся, так очевидно не умел, ли выслушивать, ни понимать возражения и так, несомненно, сам не ведал, в чем, собственно, состояла la question, что другого исхода ожидать было невозможно; а тут еще Ирина исподтишка подзадоривала и натравливала друг на друга споривших, то и дело оглядываясь на Литвинова и слегка кивая ему… А он сидел как очарованный, ничего не слышал и только ждал, когда сверкнут опять перед ним эти великолепные глаза, когда мелькнет это бледное нежное, злое, прелестное лицо… Кончилось тем, что дамы взбунтовались и потребовали прекращения спора… Ратмиров упросил дилетанта повторить свою шансонетку, и самородок снова сыграл свой вальс… Литвинов остался за полночь и ушел позднее всех. Разговор в течение вечера коснулся множества предметов, тщательно избегая все мало-мальски интересное; генералы, окончив свою величественную игру, величественно к нему присоединились: влияние этих государственных людей сказалось тотчас. Речь зашла о парижских полусветских знаменитостях, имена и таланты которых оказались всем коротко известными, о последней пиесе Сарду, о романе Абу, о Катти в «Травиате». Кто-то предложил играть в «секретари», аи secremaire; но это не удалось. Ответы выдавались плоские и не без грамматических ошибок; тучный генерал рассказал, что он однажды на вопрос: «Qu’est ce que l’amour?» – отвечал: «Une colique remontee au coeur» – и немедленно захохотал своим деревянным хохотом; развалина с размаху ударила его веером по руке; кусок белил свалился с ее лба от этого резкого движения. Высохший сморчок упомянул было о славянских княжествах и о необходимости православной пропаганды за Дунаем, но, не найдя отголоска, зашипел и стушевался. В сущности, больше всего толковали об Юме; даже «царица ос» рассказала, как по ней ползали руки и как она их видела и надела на одну из них свое собственное кольцо. Ирине, точно, пришлось торжествовать: если б Литвинов обращал даже больше внимания на то, что говорилось вокруг него, он все-таки не вынес бы ни одного искреннего слова, ни одной дельной мысли, ни одного нового факта изо всей этой бессвязной и безжизненной болтовни. В самых криках и возгласах не слышалось увлечения; в самом порицании не чувствовалось страсти; лишь изредка, из-под личины мнимо-гражданского негодования, мнимо-презрительного равнодушия, плаксивым писком пищала боязнь возможных убытков да несколько имен, которых потомство не забудет, произносилось со скрипением зубов. |
| Генерал приосанился. – Je ne suis jamais plus serieux,madame,que quand je dis des betises. – Мсье Вердие эту самую фразу уже несколько раз сказал, – заметила вполголоса Ирина. – De la poigne et des formes – воскликнул тучный генерал, – de la poigne surtout! А сие по-русски можно перевести тако: вежливо, но в зубы! – Ах ты, шалун, шалун неисправимый! – подхватил снисходительный генерал. Мерзавец, не слушайте его, пожалуйста. Комара не зашибет. Он довольствуется тем, что сердца пожирает. – Ну, однако, нет, Борис, – начал Ратмиров, обменявшись взглядом с женою, шалость шалостью, а это преувеличение. Прогресс – это есть проявление жизни общественной, вот что не надо забывать; это симптом. Тут надо следить. – Ну да, возразил тучный генерал и сморщил нос. – Дело известное, ты в государственные люди метишь! – Вовсе не в государственные люди… Какие тут государственные люди! А правду нельзя не признать. «Boris» опять запустил пальцы в бакенбарды и уставился в воздух. – Общественная жизнь, это очень важно, потому что в развитии народа, в судьбах, так сказать, отечества… – Valerien, – перебил «Boris» внушительно, – il y a des dames ici. Я этого от тебя не ожидал. Или ты в комитет попасть желаешь? – Да они все теперь, слава Богу, уже закрыты, – подхватил раздражительный генерал и снова запел: «Deux gendarmes un beau dimanche…» Ратмиров поднес батистовый платок к носу и грациозно умолк; снисходительный генерал повторил: «Шалун! Шалун!» А «Boris» обратился к даме, кривлявшейся в пустом пространстве, и, не понижая голоса, не изменяя даже выражения лица, начал расспрашивать ее о том, когда же она «увенчает его пламя», так как он влюблен в нее изумительно и страдает необыкновенно. С каждым мгновением, в течение этого разговора, Литвинову становилось все более и более неловко. Его гордость, его честная, плебейская гордость так и возмущалась. Что было общего между ним, сыном мелкого чиновника, и этими военными петербургскими аристократами? Он любил все, что они ненавидели, он ненавидел все то, что они любили; он слишком ясно это сознавал, он всем существом своим это чувствовал. Шутки их он находил плоскими, тон невыносимым, каждое движение ложным; в самой мягкости их речей ему слышалось возмутительное презрение – и однако же он как будто робел перед ними, перед этими людьми, этими врагами… «Фу, какая гадость! Я их стесняю, я им кажусь смешным, вертелось у него в голове, – зачем же я остаюсь? Уйдем, уйдем тотчас!» Присутствие Ирины не могло удержать его: невеселые ощущения возбуждала в нем и она. Он поднялся со стула и начал прощаться. |
| Литвинов тотчас ее узнал, хотя она успела измениться с тех пор, как он видел ее в последний раз, десять лет тому назад, хотя она из девушки превратилась в женщину. Ее тонкий стан развился и расцвел, очертания некогда сжатых плеч напоминали теперь богинь, выступающих на потолках старинных итальянских дворцов. Но глаза остались те же, и Литвинову показалось, что они глядели на него так же, как и тогда, в том небольшом московском домике. – Ирина Павловна… – проговорил он нерешительно. – Вы узнали меня? Как я рада! как я… (Она остановилась, слегка покраснела и выпрямилась.) Это очень приятная встреча, – продолжала она уже по-французски. – Позвольте познакомить вас с моим мужем. Valerien, мсье Литвинов, un ami d’enfance; Валериан Владимирович Ратмиров, мой муж. Один из молодых генералов, едва ли не самый изящный изо всех, привстал со стула и чрезвычайно вежливо раскланялся с Литвиновым, между тем как остальные его товарищи чуть-чуть насупились или не столько насупились, сколько углубились на миг каждый в самого себя, как бы заранее протестуя против всякого сближения с посторонним штатским, а другие дамы, участвовавшие в пикнике, сочли за нужное и прищуриться немного, и усмехнуться, и даже изобразить недоумение на лицах. – Вы… вы давно в Бадене? – спросил генерал Ратмиров, как-то не по-русски охорашиваясь и, очевидно, не зная, о чем беседовать с другом детства жены. – Недавно, – отвечал Литвинов. – И долго намерены остаться? – продолжал учтивый генерал. – Я еще не решил. – А! Это очень приятно… очень. Генерал умолк. Литвинов тоже безмолвствовал. Оба держали шляпы в руках и, нагнув вперед туловище и осклабясь, глядели друг другу в брови. – “Deux gendarmes un beau dimanche”, – запел, разумеется, фальшиво, – не фальшиво поющий русский дворянин доселе нам не попадался, – подслеповатый и желтоватый генерал с выражением постоянного раздражения на лице, точно он сам себе не мог простить свою наружность. Среди всех своих товарищей он один не походил на розу. – Да что же вы не сядете, Григорий Михайлыч, – промолвила наконец Ирина. |
| Литвинов тотчас ее узнал, хотя она успела измениться с тех пор, как он видел ее в последний раз, десять лет тому назад, хотя она из девушки превратилась в женщину. Ее тонкий стан развился и расцвел, очертания некогда сжатых плеч напоминали теперь богинь, выступающих на потолках старинных итальянских дворцов. Но глаза остались те же, и Литвинову показалось, что они глядели на него так же, как и тогда, в том небольшом московском домике. – Ирина Павловна… – проговорил он нерешительно. – Вы узнали меня? Как я рада! как я… (Она остановилась, слегка покраснела и выпрямилась.) Это очень приятная встреча, – продолжала она уже по-французски. – Позвольте познакомить вас с моим мужем. Valerien, мсье Литвинов, un ami d’enfance; Валериан Владимирович Ратмиров, мой муж. Один из молодых генералов, едва ли не самый изящный изо всех, привстал со стула и чрезвычайно вежливо раскланялся с Литвиновым, между тем как остальные его товарищи чуть-чуть насупились или не столько насупились, сколько углубились на миг каждый в самого себя, как бы заранее протестуя против всякого сближения с посторонним штатским, а другие дамы, участвовавшие в пикнике, сочли за нужное и прищуриться немного, и усмехнуться, и даже изобразить недоумение на лицах. – Вы… вы давно в Бадене? – спросил генерал Ратмиров, как-то не по-русски охорашиваясь и, очевидно, не зная, о чем беседовать с другом детства жены. – Недавно, – отвечал Литвинов. – И долго намерены остаться? – продолжал учтивый генерал. – Я еще не решил. – А! Это очень приятно… очень. Генерал умолк. Литвинов тоже безмолвствовал. Оба держали шляпы в руках и, нагнув вперед туловище и осклабясь, глядели друг другу в брови. – «Deux gendarmes un beau dimanche», – запел, разумеется, фальшиво, – не фальшиво поющий русский дворянин доселе нам не попадался, – подслеповатый и желтоватый генерал с выражением постоянного раздражения на лице, точно он сам себе не мог простить свою наружность. Среди всех своих товарищей он один не походил на розу. – Да что же вы не сядете, Григорий Михайлыч, – промолвила наконец Ирина. |
| Знаток апокалипсиса и талмуда подошел украдкой к столику и, быстро, но сильно тыкая пальцами в направлении рака, также попытал свое счастье, но безуспешно: признаков каталепсии не оказалось. Тогда призвали кельнера и велели ему унести рака, что он и исполнил с прежнею улыбкой во весь рот; слышно было, как он фыркнул за дверями… В кухне потом много смеялись uber diese Russen. Самородок, который продолжал брать аккорды во время опытов над раком, придерживаясь минорных тонов, потому нельзя ведь знать, как что действует, – самородок сыграл свой неизменный вальс и, разумеется, удостоился самого лестного одобрения. Увлеченный соревнованием, граф Х., наш несравненный дилетант (смотри главу I), “сказал” шансонетку своего изобретения, целиком выкраденную у Оффенбаха. Ее игривый припев на слова: “quel oeuf? quel boeuf?” – заставил закачаться вправо и влево почти все дамские головы; одна даже застонала слегка, и неотразимое, неизбежное слово “Снагтапт! charmant!” промчалось по всем устам. Ирина переглянулась с Литвиновым и опять затрепетало около ее губ то затаенное, насмешливое выражение… Но еще сильнее заиграло оно несколько мгновений спустя, оно приняло даже злорадный оттенок, когда князь Коко, этот представитель и защитник дворянских интересов, вздумал излагать свои воззрения перед тем же самым спиритом и, разумеется, немедленно пустил в ход свою знаменитую фразу о потрясении собственности в России, причем, конечно, досталось и демократам. Американская кровь заговорила в спирите: он начал спорить. Князь, как водится, тотчас принялся кричать во всю голову, вместо всяких доводов беспрестанно повторяя: c’est absurde! cela n’a pas le sens commun! Богач Фиников принялся говорить дерзости, не разбирая, к кому они относились; талмудист запищал, сама графиня Ш. задребезжала… Словом, поднялся почти такой же несуразный гвалт, как у Губарева; только разве вот что – пива не было да табачного дыма и одежда на всех была получше. Ратмиров попытался восстановить тишину генералы изъявили неудовольствие, послышалось восклицание Бориса: “Епсоге cette satanee politique!), но попытка не удалась, и тут же находившийся сановник из числа мягко-пронзительных, взявшись представить le resume de la question en peu de mots потерпел поражение; правда, он там мямлил и повторялся, так очевидно не умел, ли выслушивать, ни понимать возражения и так, несомненно, сам не ведал, в чем, собственно, состояла la question, что другого исхода ожидать было невозможно; а тут еще Ирина исподтишка подзадоривала и натравливала друг на друга споривших, то и дело оглядываясь на Литвинова и слегка кивая ему… А он сидел как очарованный, ничего не слышал и только ждал, когда сверкнут опять перед ним эти великолепные глаза, когда мелькнет это бледное нежное, злое, прелестное лицо… Кончилось тем, что дамы взбунтовались и потребовали прекращения спора… Ратмиров упросил дилетанта повторить свою шансонетку, и самородок снова сыграл свой вальс… Литвинов остался за полночь и ушел позднее всех. |
|
|
