| Темный дождливый день. Л. лежит наверху. В доме тихо. И ужасно не хочется – после этих двух недель в " нигде " (отель, больница, Балтимор) – возвращаться в " деловую жизнь " . Уже сегодня, после Литургии, она ринулась на меня со всех сторон… Вторник, 17 февраля 1981 Вот и февраль перевалил за половину. Время бежит, и ничего не успеваешь… Три дня в Бостоне – на retreat, очень удачном, но и смертельно утомительном. 132-й номер " Вестника " . Tout compte fait – доволен своим " Таинством воспоминания " , а также некрологом Н.М. Зернова (по этому поводу получил взволнованно-благодарственное письмо от его жены Милицы). " Вестник " в общем удачный, но не без " никитизмов " – он открывается акафистами некоего о. Г. Петрова (давно погибшего). Я считаю саму " формулу " акафиста искусственной и неудачной и не очень понимаю причин их опубликования. Письма (двадцатых годов) 3. Гиппиус и Е.Л. Лопатиной. По-моему, давно пора понять легкомыслие всех этих ожиданий " третьего завета " , фатальную несерьезность всей " гиппиус-мережковщины " . Среда, 25 февраля 1981 Кризис в Spence. Воспринимаю его почти как Божье указание, чтобы Л. бросила этот каторжный труд. Сам кризис, однако, поражает нас обоих своей бессмысленностью и если что являет, то поразительную незащищенность в Америке того, кто не принадлежит к денежному establishment . Жалоба – мелкая, глупая, нестоящая – трех родителей, то есть " клиентов " (из тысячи!), и начинается паника и заодно сведение всех мелких счетов… Чувство отвращения от всего этого и настоящего восхищения мужеством и терпением Л., " избитой " операцией, слабостью, мелочностью друзей и, несмотря на это, остающейся настоящей " ванькой-встанькой " . Сегодня – решительное заседание. В связи со смертью Н.Я.Мандельштам перечитываю ее " Вторую книгу " . Удивительный человек, удивительное ясновидение в главном. Как поразительно ее убеждение в том, что духовная " двусмысленность " символизма сделала их [поэтов-символистов] слабыми в распознании большевизма, а духовно трезвый акмеизм Ахматовой, Гумилева и Мандельштама – сделал их стойкими. Думая о Блоке, Белом, Брюсове – прихожу к выводу, что – в основном – анализ этот верный. |
| В феврале 1924 года мы снова увидались и опять в той же Праге, где было устроено совещание руководителей кружков. Перед отъездом по домам мы зашли в одно из кафе. Вначале разговор шёл с натяжкой, мы оба сознавали, что кроме общей работы в Движении у нас росло и другое более личное чувство, но мы ещё не знали, куда оно могло нас привести. Когда я пошёл провожать Милицу, эта неловкость исчезла и нам снова стало легко и тепло быть вместе. В ноябре 1925 года я с сестрой переехал в Париж. Милица и наш общий друг, княжна Александра Владимировна Оболенская, встретили нас на Восточном вокзале. Началась новая напряжённая жизнь, протекавшая на фоне столицы Франции с её контрастами между светом и тьмой. Милица и я часто видели друг друга, но обычно в связи с работой. Я же особенно ждал наших личных встреч. Мы любили вместе видеть красоту природы и искусства. Для меня были очень ценны её советы и критика моей деятельности, мы всё более становились нужными друг другу. Единство рождалось из глубины наших личностей. В 1926 году мы стали женихом и невестой. Случилось это снова на одном из съездов Движения, опять осенью. 10 октября члены парижских кружков собрались на однодневную конференцию в Медоне близ Парижа. Отец Сергий Булгаков отслужил в лесу литургию, потом были доклады и их обсуждения. Погода была чудесная, лес был полон осенних ароматов. На обратном пути мы с Милицей пошли вместе, было уже темно, нас окружала дружная толпа движенцев. Я взял её за руку, и мы поняли, что наши жизни слились в одно русло. Мы незаметно отстали от других, вышли из леса и очутились в какой-то узенькой уличке этого уже заснувшего городка. Радость, внутренняя тишина и благодарность Богу охватили нас. Мы решили никому не говорить о нашей помолвке в течение года, тем более, что мои родители ещё не приехали из Югославии. Той зимой я много путешествовал, Милица продолжала изучать медицину. Мы встречались на разных собраниях, но нам редко удавалось остаться наедине и у нас завелись две одинаковые серенькие книжки – Милицына чудесная затея – мы попеременно записывали в них всё то, что хотелось сказать друг другу. Встречаясь на людях, мы незаметно обменивались ими. Теперь так интересно их читать. |
| рублей. Все попытки замуровать погреб ни к чему не привели, и пришлось в конце концов винные бутылки расстрелять ружейными пулями. 160 Очень характерны обстоятельства, при которых в последнюю минуту самому Синегубу удалось выбраться из Дворца – его вывел мастеровой, пришедший с товарищем «посмотреть, как берут Дворец». Товарищ остался в дворцовом винном погребе. Для уяснения различных настроений того дня столь же показателен и рассказ Синегуба о том, как он попал в упомянутый уже офицерский бест при Павловском полку – его ангелом хранителем тут был солдат запаса. 161 В Петропавловскую крепость был заключен и арестованный большевиками Бурцев – он поспешил возобновить свой боевой орган и сумел 25-го выпустить вечерний номер. Это была единственная газета, сообщившая факты за этот день. 162 Это в сущности подтвердила позднее и специальная комиссия, избранная Городской Думой. Как будто бы противоречием являются те непосредственные свидетельские показания, которые были зарегистрированы на другой день. Напр., в «Деле Народа» юнкер Ризин говорил о расстреле юнкеров, избитых в Зимнем Дворце и приведенных в казармы Павловского полка: солдаты стреляли при попытке бегства со стороны юнкеров и «много было убитых». Ризин был в числе «бежавших» – в своем возбужденном состоянии он не мог быть, конечно, объективным очевидцем. Милицын говорит, что часть юнкеров, отведенная в помещение учебой команды Преображенского полка, тут же стала выпускаться группами на свободу. Об этом узнали матросы, явились в казарму и избили инициатора освобождения, члена полкового комитета Иванова: «преображенцы, к стыду своему, его не отстояли». В печати тех дней уже можно встретить прямое опровержение сообщенных слухов. Напр., «Народное Слово» разъясняло, что слухи о расстреле юнкеров в Петропавловской крепости возникли на почве столкновения одного юнкера «психически ненормального», со стражей. Последняя угрожала применить оружие. Газеты отметили лишь отдельные случайные самосуды. Добавим, что женщины-ударницы были освобождены по настойчивому требованию английского посольства – ген. Нокс для этой цели специально ездил в большевистскую главную квартиру в Смольном институте. «Вечером (26-го), – записывает Бьюкенен, – два офицера инструктора женского батальона пришли к моей жене и просили постараться спасти женщин, защитниц Зимнего Дворца, которые после сдачи были отправлены в одну из казарм, где солдаты обходились с ними самым грубым образом». |
| Такой же светлый и желанный образ священника выводит г-жа Милицына в рассказе „Идеалист“. Идеалист – совершенная противоположность реалисту г. Гусева. Он тоже священник. Зовут его отцом Андреем. Приблизительно он тех же лет, что о. Викторин. По убеждениям своим – он возвышенный, благородный и сердобольный человек. Он проникнут не обрядовым только благочестием, как о. Викторин, а подлинным евангельским религиозным настроением. В самом деле, по рассказу г. Гусева, и о. Викторин служил Богу. Он, например, „шумно умывшись, долго молился перед иконой, день и ночь освещённой красным светом лампады, широко крестился, часто кланялся в землю... лицо его было точно слегка испугано“. Но, к сожалению, ненадолго. По выходе из своей моленной, после всех этих „обрядово-истовых метаний“, о. Викторин опять погружался в грязную суету, греховную и мелочную, из которой он не выходил до самой ночи, – до вечерней молитвы на сон грядущий. Не таков был о. Андрей, по рассказу г-жи Милицыной. Он проникнут был весь восторженным благочестием и благородством в жизни. Он любил молиться Богу, но молитвенное настроение не покидало его и за порогом своего дома. Он любил благотворить, когда ходил по приходу. Никогда при этом он „не жадничал“, как свидетельствует его работник: – Где нам дадут, где не дадут, а где мы и сами отдадим. Матушка, домовитая старушка, за это упрекала о. Андрея, но он благодушно отвечал: – Бог на всех пошлёт! При такой пастырской настроенности, о. Андрей одинаково ласково обращался со всеми людьми. Заходили к нему странники, – он с ними сладко беседовал; бывали у него прихожане – он и с ними „вершил“ даже их домашние дела: кому на ком жениться, как поделить братьям отцовское наследство и т. д. Нечего говорить, что прихожане о. Андрея не питали к нему никаких дурных чувств. Они его любили, как доброго родного отца. Такое расположение, как бы от лица всех высказал батюшке один умиравший человек: – Не оставил ты меня, утешил в моей тёмной грешной жизни. Спокойно я теперь умру... И, собрав последние силы, он полез под соломенную подушку: – „вот тут рублёвка – на помин моей души; распорядись: ты знаешь, как лучше... А это тебе“... |
| После доклада Бирилева поехал в Большой дворец; там принял с Аликс многочисленное китайское посольство. Завтракали: Бирилев и Дабич (деж.). В 2 1/2 отправились в Кронштадт на “Дозорном” с Ольгой, Татьяной, Дмитрием и Мари. Посетили наш милый “Штандарт”. Пили чай в кают-компании. Завтра он уходит в плаванье на три недели. Вернулись домой к 6 час. Занимался. Обедали: Милица, Стана и Петюша. 9-го мая. Вторник. Ночью шел дождь; утро было серое, затем погода поправилась. В 9 1/2 поехали в Гатчину. В 11 час. был церковный парад Кирасирскому Ее Вел. полку — блестящий. Завтракали в Белой зале. В 3 часа сделал смотр молодым солдатам, рассчитанным на два эскадрона. Миша командовал 1-м. Прошла гроза, только вернулся во дворец. Приехали в Петергоф в 6час. с Петей. Принял Извольского и Татищева. Обедали вдвоем. Занимался. 10-го мая. Среда. Проснулись с дождем, кот. прошел, когда нужно было. В 10 час. начался смотр молодых солдат Гвард. корпуса. После общего церемон. марша вызвал роты: Павловского, Семеновского и Стрелкового полков и эскадроны Конного и Уланского полков. Все представились как старые строевые части. Вернулись домой в 12 3/4. После завтрака принял офицеров моего Уланского полка, вернувшихся с войны. Гуляли вдвоем. После чая принял Столыпина и Икскуля. Обедали у Петюши и Милицы. Провели у них целый вечер. 11-го мая. Вознесенье. Погода стояла теплая и хорошая. В 10 1/2 поехали на Кадетский плац на церковный парад Уланского полка. Уланы превзошли себя. Затем был завтрак во дворце с полковыми дамами. Вернулись домой в 2 часа. Принял Фриша. Гулял. Ксения и Сандро пили у нас чай. Принял Горемыкина и читал. В 8 час. поехал в офицерское собрание Уланского полка. После обеда туда приехали — Аликс, Милица и Стана. Оставались до 12 час. Назначил Дарагана флигель-адъютантом. 12-го мая. Пятница. Встали в 9 час. под прекрасным впечатлением проведенного вечера. Имел два доклада и небольшой прием. Завтракал Ресин (деж.). Аликс уехала в Царское вместе со Станой. Читал, поговорил с Треповым и погулял. Прошел короткий дождь. Аликс и Стана вернулись в 5 1/2 к чаю. Принял Танеева. |
| На людях можно казаться добрым и благочестивым и легко обижать и клеветать на невинных, но есть Бог. И если кто теперь потерял близких или родных, или голодает, или томится на чужбине, и мы видим, что погибает дорогая Родина и миллионы наших соотечественников от голода и террора, то не надо забывать, что Богу не было трудно сохранить их жизнь и дать все потребное, так как у Бога невозможного нет. Но чем скорее каждый пороется в своей совести и сознает свою вину перед Богом, Царем и Россией, тем скорее Господь прострет Свою крепкую руку и избавит нас от тяжких испытаний. «Аз есмь Бог отмщения и Аз воздам». Все книги полны о влиянии Распутина на государственные дела, и утверждают, что Распутин постоянно находился при Их Величествах. Вероятно, если бы я стала это опровергать, то никто бы не поверил. Обращу только внимание на то, что каждый его шаг со времени знакомства Их Величеств у Великой Княгини Милицы Николаевны до его убийства в юсуповском доме записывался полицией. О так называемой «охране» читатель, вероятно, слыхал, но об организованной охране Их Величеств трудно себе вообразить. У Их Величеств были три рода охраны: «дворцовая полиция, конвой и сводный полк». Всем этим заведовал дворцовый комендант. Последним до 1917 года был генерал Воейков. Никто не мог быть принятым Их Величествами или даже подойти ко Дворцу без ведома дворцовой полиции. Каждый из них, а также все солдаты сводного полка на главных постах вели точную запись лиц, проходивших и проезжавших. Кроме того они были обязаны сообщать по телефону дежурному офицеру Сводного полка о каждом человеке, проходившем во Дворец. Каждый шаг Их Величеств записывался. Если Государыня заказывала экипаж к известному часу, камердинер передавал по телефону на конюшню, о чем сейчас же докладывалось дворцовому коменданту, который передавал приказание быть начеку всей полиции: что-де экипаж заказан к 2 часам. Это значило, что везде выходила полиция тайная и явная, со своими записями, следя за каждым шагом Государыни. Стоило ей остановиться где или поговорить со знакомыми, чтобы этих несчастных сразу обступила после полиция, спрашивая фамилию и повод их разговора с Государыней. |
| Д–р Радое Арсович: «Сказанное братом Бранко побудило меня подчеркнуть важность миссионерских трудов среди заводских рабочих. Некоторые наши миссионеры опасаются войти в их среду, считая их неисправимыми безбожниками. Но это совершенно неверно. Вот, [скажем,] в Крагуевце находится самый крупный государственный завод. Многие заводские рабочие берут нашу миссионерскую газету, читают наши книги, причащаются, отмечают крестную славу и поют в церковном хору. Кто такие рабочие, если не наши братья? Наше движение не смеет быть лишь сельским, сословным. Оно охватывает все слои, все группы населения. Оно стоит выше всякой партии и над всякой политикой. Я долго жил в Крагуевце, у сестры хаджи Милицы Йованович, и общался с рабочими. Это люди с живой и жаждущей душой. А кроме того, они весьма умны и хорошо знают, что пропаганда, которая ведется среди них якобы с целью улучшения их материального положения, – это нечто временное, мимолетное. А [потому] они – как и крестьяне, как и все нормальные люди – ищут чего–то более глубокого и прочного, требуют пищи для своих душ. Ищут они Бога. Это приятные и добрые люди. Так, один из них рассказывал мне, как он стал набожным. На Солунском фронте, вспоминал он, кто–то бесплатно раздавал сербским солдатам Новый Завет в твердом переплете. Он тоже взял его и положил в левый карман шинели. И даже забыл о нем. Но вот раздался выстрел, пуля сразила его, и он упал. Думал, что ранен. Однако потом нашел дырку в шинели и пулю, застрявшую в той небольшой книге. «Священное Писание, – говорил он, – спасло меня». С той поры начал он читать эту малую книгу – величайшую по ценности в мipe сем, а после войны записался в наше движение. Итак, крестьяне, смотрите – не отвергайте рабочих. А вы, рабочие, не презирайте крестьян. Все вы Христовы. За всех вас Христос умер, чтобы сделать вас бессмертными Божиими сынами». О. Алекса Тодорович: «Есть среди нас и богомолец с большим стажем, брат Бошко Топалович из Кбневича. По большей части благодаря его заслугам в том селе построен дивный храм. Сам он очень скромен и застенчив. Но я попросил бы его сказать несколько слов». |
| Здесь выразилось то чувство, кое испытывал он и желал сообщить народу. Государственная Дума, представляющая собою весь русский народ, назначила Временное Правительство. Между тем Германия зорко следит, когда наши чудные, но смущённые армии не смогли бы оказать ей противодействия. Между тем растут беспорядки, и это грозит армии, но конечно не на Кавказе. Народности Кавказа с достоинством патриотов и мудрым спокойствием отнеслись к политическим событиям. Так и следует им состоять после отъезда Наместника: не слушать тех, кто призывает к беспорядкам, но внимать лишь распоряжениям правительства – и тогда с Божьей помощью наши сверхдоблестные армии довершат своё святое дело, а народ русский, благословляемый Богом, выскажет, какой государственный строй он считает наилучшим. Обращаясь к вам, народности Кавказа, я хочу, чтоб вы знали, что мною повелено всем должностным лицам повиноваться новому правительству, а всякие попытки противодействия будут преследоваться со всей строгостью законов. С гордым и тёплым чувством великий князь покидал Кавказ. Какая-то часть сердца оставалась тут. Сегодня утром прошёл и в свою наместническую канцелярию и объявил служащим, что, увы, не успеет устроить их судьбы, но надеется это сделать по возвращении на Кавказ после войны, когда он, может быть, поселится здесь как простой помещик, так как имеет на Кавказе свой клочок земли. В эту минуту и сам поверил: а что ж, может быть, и поселится? Хотя не худший клочок земли с дворцом он имел в Крыму, и огромное любимое имение Беззаботное под Тулой со знаменитой псарней. Ехать – да! уже властно звал его воинский долг! – но разве с этими женщинами уедешь вовремя? Сборы Станы и Милицы растягивались бесконечно, и уже с утра стало ясно, что сегодня они никак не успеют, может быть к ночи. И так образовался лишний день. Ещё один лишний день повьётся штандарт императорской фамилии над дворцом. Но программа прощаний уже была выполнена, нечем заняться, ещё раз принял услужливого Хатисова, с которым так сроднили прошедшие месяцы, и благодарил, благодарил за всё. |
| Не беженкой уезжала я из независимой грузинской республики. Я ехала учиться, влекомая традиционной жаждой знания русских студентов и студенток, не боявшихся голода и холода ради «вступления в Храм Науки». Когда я простилась с родителями в Тифлисе, я оставляла их в мирной стране, открытой Западу. Неожиданно и грозно обрушился между нами «железный занавес», и я очутилась в Батуме в волне беженцев. Всё время пути я сидела на высоком остром носу «Сиркасси» и мне казалось, что это ковёр-самолёт несёт меня. Голова кружилась от фантастики этого полёта и не верилось, что я отрываюсь от родины, лишь сердце сжималось от страха за дорогих родителей. Мой ковёр-самолёт влёк меня в полную неизвестность, мимо всех первых этапов русского рассеяния, мимо Константинополя, Сербии, Германии, Чехии, прямо во Францию, будущий центр русской диаспоры. Там начались долгие годы моей борьбы за высшее образование. Мой путь не был исключением. Сотни молодых русских эмигрантов моего поколения прошли через те же мытарства и многие из них впоследствии внесли творческий вклад в научные достижения тех стран, которые их приняли. Глядя на мою жизнь в эти годы учения, мне ясно, что удалось мне осуществить мои задачи не только благодаря упорной настойчивости, но и благодаря той разнообразной помощи, которая неизменно мне посылалась в самые трудные моменты. В Марселе я взяла самую дешёвую комнату в захудалом отельчике и поспешила послать моё единственное рекомендательное письмо в Париж к старой русской эмигрантке Гуковской. Ответ пришёл скоро, но увы, она советовала оставаться на юге... Это был неожиданный удар, я растерялась. Однако, к счастью, в Марселе всё ещё функционировало старое русское консульство, и я отправилась туда за советом. Там я встретила даму, ищущую нянюшку к своей годовалой дочери. Для бедной Милицы «все были жребии равны». Мадам де Сабле принадлежала к аристократической французской семье, живущей в Эксан-Прованс. Жалованье моё было маленькое, потянулись длинные, пустые дни. Французы мной не интересовались, я с ними и не ела, целыми днями возила колясочку по бульварам, копила свои гроши и строила планы ехать в Монпелье, где был медицинский факультет. Де Сабле не пускали меня, говоря, что никто во Франции не учится без денег, но я всё же от них уехала ранней осенью на сбор винограда. Я воображала, что заработаю много денег для начала ученья. |
| Мое увлечение было довольно сильным. Смешно сейчас прозвучит, что я скажу, но это факт: в последние месяцы Отечественной войны, или, вернее, в первые месяцы мира, когда я жил в Нижнем Тагиле на спецпоселении после лагеря, в Нижнетагильском краеведческом музее устраивалась какая-то выставка, включающая в себя раздел по Египту, и музейные работники пригласили меня как эксперта проверить, не допустили ли они какой-нибудь глупости. Я, конечно, пошел, осмотрел, все было сделано правильно, потому что они работали по книгам, по источникам, но ведь и мое знакомство с Египтом ограничивалось только книгами и статьями. Самое интересное во всей этой истории то, что они обратились ко мне как к специалисту, а я в Египте никогда не был, не повезло. Вообще я много ездил по миру, и мне очень хотелось попасть в Египет, но только не в жаркое время года, я не переношу жару. Понимаю, что сегодняшний Каир — современный город со всеми достоинствами и недостатками, присущими современным городам: те же машины, как и во всем мире, те же развлечения. Но мне хотелось бы посмотреть на пирамиды, поболтаться в пустыне, а не в современном городе. Конечно, и пирамиды уже не те, из-за выхлопных газов и прочей дряни в воздухе образовалась ядовитая смесь, которая разрушает, разъедает и пирамиды, и памятники Древнего Рима, еще уцелевшие до наших дней; смешиваясь с влагой, химия губительно действует на камень, на металл. А человек все выдерживает, настолько он живуч. Свое образование по Египту я начинал с классических работ Милицы Эдвиновны Матье, известного искусствоведа, знатока Древнего Египта, сотрудницы Эрмитажа. Эрмитаж в какой-то мере всегда делал уклон в изобразительное искусство, а меня оно в данном случае особенно интересовало. Мне очень нравится манера древнеегипетских художников, скажем точнее, рисовальщиков, изображать предметы. Я даже написал об этом статью в журнал «Геттингенские заметки», посвященный только Древнему Египту. Мне хотелось показать в этой статье, что вся искусствоведческая литература по Древнему Египту в известной мере ахинея. Потому что наши современные искусствоведы пытаются объяснить его искусство с точки зрения эпохи Возрождения: тогда, мол, все делали правильно, а вот египтяне рисуют неверно: у них ноги не так развернуты, головы не так повернуты. И объясняют, как надо рисовать, глупцы! |
|
|
