| Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно. Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий. Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению. А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение. Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно. Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во-первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во-вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в-третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов. Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ I Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, — сущность его, в его глазах очевидно уничтожается — перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый — ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения. |
| Здесь же работает интендантская рушка, сушилка, веялка… все шумит, кричит и покрыто тучею пыли. Что же будет на войне? Страшно подумать. Терпели, терпели солдаты да и взялись за кнуты, хворостины и начали строптивых кусак и драчунов отхлестывать по спине, только этим и смирили немного; после уже только крикнет солдат да покажет кнут — сейчас страсти лошадиные стихают. Вот и подите — кнут помог; я сам свидетель, что среди этого ада больше ничего не оставалось делать! К вечеру выкупали коней, напоили, накормили, спала жара, и немного успокоились. Боже мой, целых шесть писем принесли, из них два от Оли (жены), одно от Н. Я. ; какое счастие увидеть в такой дали родной почерк, услышать милую речь — говорю «услышать», именно да: когда читаешь здесь письмо с родины, то в воображении воскресает самый голос пишущего. Слава Богу, Оля бодрится и смирилась; о, если бы это было не в письме только, но и на деле?! Конечно, сейчас же ответил. Идет подполковник 52-го Нежинского драгунского полка и говорит: «Советую пойти в баню, здесь рядом, казенная, хорошая! Вот удовольствие-то». Действительно, прекрасная баня, и мы вымылись отлично. Вообще на этом пункте построено несколько огромных каменных зданий в два и три этажа каждое; в них находятся: офицерские номера, солдатское помещение, столовые, офицерская и солдатские бани, лазарет, прачечная — все это даром, для отдыха и чистки проходящих войск! Спасибо великое устроителям сказали мы, да и все, конечно, говорят то же. Около пристани стоял пароход — казенный, на который сели наши песенники, генерал, офицеры и поехали кататься по Оби; это «водяные», то есть чиновники по водной части, оказали любезность: пригласили наших покататься на их пароходе… И понеслась удалая черниговская песня в Сибири над водами быстрой Оби! Со времен Ермака не видали, вероятно, Сибирь и Обь в своих недрах такого молодецкого войска! Глядя на плывших, живо вспомнились храбрые казаки Ермака Тимофеевича, также плывшие добывать славу царю своему и родине по сибирским рекам и оглашавшие их, наверное, такими же удалыми песнями!.. |
| Быть может, некоторые спросят: как же это вдруг сделалось? Легко, без всякого сопротивления отменен вековой обычай, отменен без малейшего сопротивления со стороны тех людей, которые шли в тюрьму и под кнут, отстаивая родовую честь? Отменен не железною волею Петра, но волею слабого, умирающего Феодора? На этот вопрос ответим вопросом же: что можно было возразить на слова царя и патриарха, порицавших местничество? Что можно было привести в защиту этого обычая? Всякий, при случае, считал своею обязанностью отстаивать родовую честь, идти для этого в тюрьму и под кнут, но при случае, когда он знал, что следствием этого случая будет бесчестье, позор и укоризны; так и в последнем случае служилых людей росписали по-новому в разные войсковые должности, и они бьют челом, что члены других родов в эти должности не назначены, так не было бы им от них после бесчестья и лучше всего уничтожить места. Все восставали при случае, но за местничество вообще, как за что-то полезное и нравственное, никому восстать было нельзя. Восстали с непреодолимым упорством за старые книги, но потому, что по ним молились отцы и деды, но ним спасались святые угодники, и потому, что авторитет нововводителей был заподозрен; но нельзя было отстаивать местничество за то только, что предки из-за него вовлекались в богоненавистное, дьявольское дело, во вражду. Но если так, если местничество само в себе ни в чьих глазах не могло иметь никакого оправдания, то почему же его не уничтожили гораздо прежде? На это отвечать легко: для всего в истории есть свое время. Вековой, окрепший обычай, коренившийся в господствующей форме частного союза, форме родовой, должен был существовать до тех пор, пока не столкнулся с новою высшею государственною и народною потребностию, войсковым преобразованием, пока это столкновение не выказало вреда его очевидным для всех образом. Местничество могло быть уничтожено только в то время, когда общество заколебалось, тронулось, повернуло на новую дорогу, причем корни всех вековых обычаев необходимо должны были расшататься, и вырвать их стало уже легко. Деду и отцу Голицына, конечно, не приходило в голову, что внук и сын их доложит царю челобитье служилых людей об уничтожении местничества. Местничество зашаталось и рушилось вследствие общего колебания всего древнего строя, вследствие поворота к чужому, западному – это очевидно; насколько уничтожению местничества содействовало ослабление родового союза – этого подметить нельзя: ясно обратное действие: уничтожение местничества нанесло сильный удар родовому союзу в верхних слоях, удар, равный тому, какой в низших слоях нанесен был родовому союзу подушным окладом. |
| Налга же и его жена, не имея собственных детей, полюбили Валстана как родного. Они одаривали его и хотели сделать своим наследником. Но, желая остаться верным той жизни, при которой отвергается все, и исполнить евангельскую заповедь, Валстан отказывался от всего предложенного ему и в течение 30 лет постоянно и усердно трудился на крестьянской земле. Но в конце концов он все же принял от Налги двух белых тельцов и одну небольшую повозку. Но сделал это не из корысти, а для того, чтобы исполнить волю Божию, ибо ангел повелел ему сделать так. Было это в мае 1016 года, когда уже начался сенокос. Вместе с другим работником Валстан косил луг, как вдруг ему явился ангел и сказал: «Брат Валстан, на третий день тебе надлежит оставить этот мир и войти в радость Небесного Царства». Святой тут же положил косу и отправился к сельскому священнику. На следующий день – а это была суббота – Валстан прекратил работу ровно в полдень, так как по церковным канонам нельзя работать в воскресенье (а это ведь был канун воскресенья). Затем послышался звон райских колоколов и сладостная музыка: небеса разверзлись – и появившиеся ангелы прославили Святую и Нераздельную Троицу. В то самое время Налга поехал на рынок в город Норидж. Той округой тогда правил датский король Кнут. К своему изумлению, Налга услышал, как объявили, что всякий, кто знает местонахождение Валстана, сына Бенедикта и Блиды, родственника короля Эдмунда из династии Уэссекса, должен сообщить об этом властям. Налга также узнал, что король Кнут посылает датчан на поиски принца. Объявили также, что, кто бы ни скрывал Валстана, должен непременно его выдать, если не хочет лишиться всего имущества или даже собственной жизни. Встревоженный, Налга поспешил обратно в Тэверхем. «Что я скажу, когда датчане узнают, что все эти годы ты, наследник английского престола, жил в моем доме?» – спрашивал он у Валстана. Святой ему ответил, что следует сказать правду: Валстан был его работником. Затем Валстан рассказал Налге об ангельском посещении и просил послать к нему священника в понедельник днем, когда он как всегда будет трудиться, чтобы он смог исповедаться и причаститься в последний раз. |
| Я не считаю возможным слишком строго судить за это наше духовенство. Оно совершенно несорганизованно. Оно не привыкло считать себя «единым целым» и тем более не привыкло к общественным выступлениям от имени этого целого. Всё это так. Но надо называть вещи своими именами, хотя бы для того, чтобы увидать действительные свои недостатки. И в данном случае надо открыто признать, что дело не в «панихидах», а в отсутствии среди духовенства духа гражданственности и «соборности». «Мёртвый дом» 75 Политические заключённые выпущены на свободу. Уголовным преступникам значительно сокращено наказание. «Мёртвый дом» – опустел. «Политические» – никогда не вернутся в него. Наказание за «политические преступления» сделались достоянием истории. Но уголовные – будут наполнять тюрьмы из года в год. Пока существует «государство» – будут существовать и «тюрьмы». Но тюрьма не есть нечто неизменное. И она «совершенствуется», хотя несравненно медленнее, чем это должно бы быть. Любопытный символ «совершенствования тюрьмы» я видел в Тобольском музее. В нисходящем порядке висят на стене кнуты, предназначенные для телесных наказаний в тюрьмах. Начинается с кнута кого-то из первых царей «дома Романовых» и кончается почти современными. Древний кнут громадной длины, почти в руку толщиною: кажется, ударь им современного человека – и с первого же раза он отдаст Богу душу. Чем ближе к нам, тем кнут делается меньше – почти исчезает вовсе. Если же сравнить тюрьмы в культурных странах с нашими, разница получится не менее значительная. Итак, тюрьма живёт своею «культурной» жизнью. Имеет свои пути «развития» и совершенствования. После революции началась перестройка России на новых началах. He должен быть забыт и «мёртвый дом». Личный состав тюремного ведомства уже преобразовывается. Позорное имя «тюремщик» – похоронено навсегда. Во главе тюремного ведомства поставлен Жижиленко 76 , человек культурный и гуманный. Пост «тюремного инспектора» в Иркутске – предложен выдающемуся иркутскому деятелю H. А. Шестопёрову. И я знаю, что некоторых политических амнистированных привлекают к тюремной деятельности. Ибо кому же и заведовать тюрьмой, как не тем, кто по страшному личному опыту знает все её ужасы. Такой переворот в понятиях должен соответствовать перевороту и в самой «тюремной деятельности». |
| – Великодушный человек, – рассеянно обронил Минти, тревожно высматривая официанта с кофе. – Крог женится на моей сестре. – Святой Кнут! – воскликнул Минти. – Это правда? Вы уверены, что это правда? Вдруг утка? Тогда мне несдобровать. – Честное слово. – Вспомнив школу, он растопырил пальцы, подтверждая, что никакого обмана нет. – Святой Кнут. Расставшись с Минти, Энтони окинул взглядом потемневшие мокрые улицы и раскрыл зонтик; на Тагельбакене несколько капель дождя звонко разбились о крышу трамвая, бесцветной массой высилась ратуша, в металлическое блюдо озера упирался высокий плотный столб дождя; корабли сожжены; теперь и захочешь, нельзя остаться. На Фредсгатан, карауля такси, прятались в подъездах прохожие. Энтони ткнул зонтиком в кованые цветы на воротах «Крога» и стучал, пока не открыли: он почувствовал прилив злобы к этому огромному стеклянному зданию, образцу вкуса и чувства современности. Всюду горели огни, хотя было еще утро; раскалившись, гудели электрические нагреватели. Я бы мог много порассказать Минти – как подстроили увольнение Андерссона, что и как продали «Баттерсону». Вымещая на ногах злость, он почти бегом поднялся по лестнице; по дороге его нагнал лифт и плавно понес выше клерка в строгом костюме с охапкой цветов в руках. На лестничной площадке девица в роговых очках передвигала флотилию металлических корабликов на морской карте, подсказывая себе шепотом: «Пятьдесят пять градусов сорок три минуты». Зазвонил телефон, над дверью вспыхнула красная лампочка. В «Кроге» кипела работа; словно гигантский корабль, построенный в кредит, доверенный опытности капитана и команды, «Крог» на всех парах совершал свое ежедневное плавание. «Шестьдесят семь градусов двадцать пять минут». Он открыл дверь: за большим столом в форме подковы, под низко свисавшими светильниками двадцать художников отрабатывали двадцать вариантов рекламы. Автоматический граммофон тихо наигрывал расслабляющую музыку, из репродуктора подавались необходимые указания. Ошибся дверью. А здесь что? Ряд черных полированных столов. |
| — Другого объяснения не придумаешь, — сказал моряк. — Замолчи, Топ! Юп, пошёл в свою комнату! Собака и обезьяна замолчали. Юп покорно пошёл в свою каморку. Топ же оставался в зале и по временам продолжал тревожно рычать. Колонисты скоро забыли об этом происшествии, но инженер весь вечер просидел нахмурившись и не открывал рта. Весь конец июля попеременно шли то дождь, то снег. Эта зима оказалась более тёплой, чем прошлая, ниже -13° ртутный столбик в термометре не опускался. Но если холода были не такими резкими, как прошлой зимой, то бури были более частыми, а ветер дул почти беспрерывно. Море несколько раз заливало Камин. Колонисты, глядя из окон Гранитного дворца на огромные волны, бессильно разбивающиеся у подножия их жилища, чувствовали себя бесконечно счастливыми. Зрелище было действительно величественное и интересное для людей, находившихся в полной безопасности. Волны, пенясь, взлетали на огромную высоту и обрушивались всей своей страшной массой на берег, докатываясь до гранитного массива, который служил основанием жилищу колонистов. Водяные брызги взлетали на сотню футов вверх. В такие бури было опасно ходить по острову, так как ветер часто валил деревья. Несмотря на это, колонисты аккуратно раз в неделю навещали кораль. К счастью, участок, где его построили, был защищён от бешенства урагана юго-восточными отрогами горы Франклина. Поэтому ни ограда, ни постройки, ни деревья кораля не пострадали. Зато птичий двор, помещающийся на плоскогорье Дальнего вида и, следовательно, открытый всем ветрам, был изрядно потрёпан бурей: крышу голубятни дважды срывало, и ограда была повалена. Всё это приходилось переделывать заново и строить более прочно — остров Линкольна, как оказалось, был расположен в центре самой скверной части Тихого океана, где образуются циклоны, хлещущие его, как кнут хлещет волчок. Только здесь волчок был неподвижен, а кнут вращался вокруг своей оси. В начале августа буря несколько утихла. Но вместе с успокоением пришли и холода, и столбик термометра упал до 22° ниже нуля. |
| 523 Вальдамар – Владимир Всеволодович Мономах, р. в 1053 г, великий князь киевский в 1113–1125 гг. 527 Мать Свейна Астрид была единоутробной сестрой шведского короля Олава. Их матерью была Сигрид Суровая. 528 Никаких других сведений о русской наложнице датского короля Свена Эстридсена в источниках не содержится. Вымыслом представляется объяснение сагой того факта, что Торгисль никогда не возвращался с Руси в Данию, – «он воспитывался там и стал там конунгом». 530 Кнут Свейнссон – сын Свена Эстридсена, датский король Кнут II Святой (1080– 1086), первый датский святой. 531 Аустрвег «Восточный путь», в целом, предстает в сагах, как языческий мир (см. V.14.1, V.15.2), хотя и отличный от северного царства языческого колдовства и магии – Бьярмаланда и Финнмарка. 533 «Драпа об Эйрике» («Eiriksdrápa») сочинена скальдом Маркусом ок. 1104 г. Здесь сохранились ее 4-я и 5-я строфы. 535 Использование автором саги, записанной в XIII в., топонима «Гарды», скорее всего, свидетельствует о том, что прозаический текст действительно основан на цитируемой в нем скальдической строфе. 536 Велел спустить на воду свои корабли, как только растаял лед. – Типичная лексическая формула для описания пути из Руси в Скандинавию. Если она отвечает реальным условиям, то путь из Новгорода в Ладогу, где спускались на воду морские корабли, должен был быть сухопутным. 542 Харальд, сын конунга Вальдамара, сына Ярицлейва, сына Вальдимара. – Здесь, обычный для саг пропуск в родословии Харальда-Мстислава. Саги, за одним исключением (см.: Джаксон 1993. С. 187–188), считают Владимира Мономаха сыном Ярослава Мудрого, соответственно, Мстислав оказывается внуком, а не правнуком Ярослава. 543 Воспитатель конунга Олава Трюггвасона. – Олав, согласно сагам, провел около десяти лет при дворе «конунга Вальдамара» (Владимира Святославича). 547 Видгаут ... знал много языков, и [потому] не нуждался в переводчике. – Из этих слов следует, что, обычно, при дворе Харальда-Мстислава скандинавы пользовались услугами переводчиков. |
| - Ты должна совершить жертвоприношение Диане, она весьма вразумляет неразумных девиц. Фидес молча покачала головой. Император повернулся в сторону ликтора-палача, который в халате и в маске бесстрастно ждал своего часа. - Приступай. Палач одним профессиональным движением сорвал с Фидес столу и тунику. Девочка беспомощно огляделась по сторонам и сжалась в комочек. Потом палач выбрал один из трех кнутов. Поначалу он планировал взять самую безобидную кожаную плетку, но шестым чувством уловил настроение императора и демонстративно взвесил в ладони большой кнут с воловьими жилами и железными крючьями на концах. Отметив удовлетворение во взоре императора, палач неспешно приступил к делу. Как только крючья коснулись тела Фидес, в стальных глазах Сапиэнтии заплясали кончики мечей. Она понимала, что ожидает её и дочерей, но в глубине души надеялась, что до пыток детей дело не дойдет. Фидес всегда была очень терпелива. Сапиэнтия вспомнила, как в детстве она обожгла руку о раскаленную печь. Спес сейчас же побежала за сметаной, а Фидес, перекрестив одним пальцем ожег, прошептала только: Господи, помилуй! И, когда Спес вернулась со сметаной, Фидес подала ей свежую теплую лепешку: «Очень кстати сметана. Ешь!». Она так и не помазала ранку, только несколько дней прикрывала её ладошкой, чтоб никто не видел, и все твердила: Господи, помилуй! Эту мольбу Сапиэнтия и сейчас видела в мучительном взгляде дочери, которая кусала то нижнюю, то верхнюю губу, чтоб не закричать. Она даже не стонала. Нервы не выдержали у цезаря. Он поднял руку. Палач опустил кнут. - Дальше, - бросил император. Тяжело посмотрев на Сапиэнтию, он с укором выдавил: - Твоя дочь никогда не сможет кормить твоих внуков. Палач взял кинжал и двумя почти неуловимыми движениями отсек девочке едва наметившиеся соски. И произошло нечто странное. Кровь, двумя фонтанчиками брызнувшая из ран, оказалась белого цвета! Даже палач приостановился и приподнял маску, чтоб рассмотреть такое чудо. На равнодушных физиономиях преторских ликторов отразилось совершенно однозначное сострадание. |
| Терпение Райского разбилось о равнодушие Веры, и он впал в уныние, стал опять терзаться тупой и бесплодной скукой. От скуки он пробовал чертить разные деревенские сцены карандашом, набросал в альбом почти все пейзажи Волги, какие видел из дома и с обрыва, писал заметки в свои тетради, записал даже Опенкина и, положив перо, спросил себя: «Зачем он записал его? Ведь в роман он не годится: нет ему роли там. Опенкин — старый, выродившийся провинциальный тип, гость, которого не знают, как выжить: что ж тут интересного? И какой это роман! И как пишут эти романисты? Как у них выходит всё слито, связано между собой, так что ничего тронуть и пошевелить нельзя? А я как будто в зеркале вижу только себя! Как это глупо! Не умею! “Неудачник” я!» Он стал припоминать свои уроки в академии, студии, где рисуют с бюстов. Наконец упрямо привязался к воспоминанию о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь привести на память последний разговор с нею, и кончил тем, что написал к Аянову целый ряд писем — литературных произведений в своем роде, требуя от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи: где, что она, на даче или в деревне? Посещает ли он ее дом? Вспоминает ли она о нем? Бывает ли там граф Милари — и прочее и прочее, — всё, всё. Всем этим он надеялся отделаться от навязчивой мысли о Вере. Отослав пять-шесть писем, он опять погрузился в свой недуг — скуку. Это не была скука, какую испытывает человек за нелюбимым делом, которое навязала на него обязанность и которой он предвидит конец. Это тоже не случайная скука, постигающая кого-нибудь в случайном положении: в болезни, в утомительной дороге, в карантине; там впереди опять виден конец. Мог бы он заняться делом: за делом скуки не бывает. «Но дела у нас, русских, нет, — решил Райский, — а есть мираж дела. А если и бывает, то в сфере рабочего человека, в приспособлении к делу грубой силы или грубого уменья, следовательно, дело рук, плечей, спины: и то дело вяжется плохо, плетется кое-как; поэтому рабочий люд, как рабочий скот, делает всё из-под палки и норовит только отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного покоя. Никто не чувствует себя человеком за этим делом, и никто не вкладывает в свой труд человеческого, сознательного уменья, а всё везет свой воз, как лошадь, отмахиваясь хвостом от какого-нибудь кнута. И если кнут перестал свистать, — перестала и сила двигаться и ложится там, где остановился кнут. Весь дом около него, да и весь город, и все города в пространном царстве движутся этим отрицательным движением. А не в рабочей сфере — повыше, где у нас дело, которое бы каждый делал, так сказать, облизываясь от удовольствия, как будто бы ел любимое блюдо? А ведь только за таким делом и не бывает скуки! От этого все у нас ищут одних удовольствий, и всё вне дела». |
|
|
