| Возьмем для примера расхожее утверждение: «После Освенцима христианство уже не может быть прежним, поскольку это событие перевернуло общество». Обычно этому выводу предшествует «трудный» вопрос: «Где был Бог в Освенциме?». На основании эмоционального шока от трагедии Освенцима делается вывод: современное богословие якобы непременно должно измениться, иначе религия окажется на «задворках» общественной жизни. На всякий случай стоит напомнить, что нацизм — человеконенавистническая идеология, имеющая абсолютно секулярное происхождение (коллаборационистский грех Немецкой евангелической церкви (1933-1945) отнюдь не распространяется на большинство христианских церквей). Тем не менее, итоговым выводом из трагедии становится требование пересмотреть отнюдь не стандарты секуляризма, но почему-то стандарты традиционного христианского богословия. Эта логика вызывает большие сомнения. Вполне очевидно, что она основана на иррациональной апелляции к эмоциям, сочувствию и справедливому негодованию, однако энергия этих естественных и более чем справедливых чувств используется, к сожалению, не по назначению, в узкогрупповых, идеологических целях. Важная особенность концептуальной схемы «богословия после» — сакральное событие непременно должно быть трагическим. В этом случае на любую последовательную критику можно ответить общим обвинением в неуважении или недостаточном внимании к памяти жертв. При этом, как правило, игнорируются аналогичные и не менее трагические события более ранней истории — такие как Варфоломеевская ночь, геноцид индейцев или зверства испанской инквизиции по отношению к тем же евреям. Необходимо, чтобы сакральное событие было недавним, это позволяет легко увязать «церковные проблемы» с «проблемами современности». Общий вывод из логики религиозно-политологического подхода обычно бывает таким: критерии сакральности якобы должны определять теперь «гражданские» культы и символы. Так осуществляется секуляризация теологического дискурса. Происходит присвоение критериев религиозной сакральности и нравственных дефиниций, берется под контроль пространство церковной проповеди, проповедничество переосмысливается в русле политической агитации, а церковность репрезентируется как подсистема «гражданского общества». |
| – Но если мне все равно не жить, я могу хотя бы устроить маленькую Варфоломеевскую ночь, а? – Ну это уже расточительство. Хильфе отнесся к его возражению серьезно, но потом с улыбкой сказал: – Верно, но зато как это будет здорово! – Мне, в общем, все равно, лишь бы вас задержали. И если вы меня убьете, это только ускорит дело, Хильфе воскликнул: – Неужели к вам вернулась память? – Не понимаю, какая тут связь. – Прямая. У вас ведь замечательная биография. Я ее пристально изучал, так же как Анна. Она мне объяснила то, чего я вначале не понял, когда Пул рассказал, что вы собой представляете. И о комнате, в которой вы жили, и что вы за человек. Вы ведь из той породы людей, с которыми мне нетрудно справиться. Но когда вы потеряли память, все пошло вкривь и вкось. Со всеми вашими бреднями насчет геройства, самопожертвования, патриотизма… – Хильфе скорчил забавную гримаску. – Давайте договоримся. Моя безопасность – за ваше прошлое. Я расскажу, кем вы были. Безо всякого жульничества. Укажу вам источники, где вы можете навести справки. Но этого не потребуется. Рассудок подскажет вам, что я ничего не выдумываю. – Он врет, – сказала Анна. – Не слушайте его. – Ага, она не хочет, чтобы я вам рассказывал. Неужели вам не любопытно? Видите, она предпочитает вас таким, какой вы есть, а не таким, каким вы были. – Мне нужно только одно: отдайте фотографии. – Вы можете почитать о себе в газетах. Вы ведь были довольно знаменитой персоной. Анна боится, что вы зазнаетесь и решите, что она вам не пара. Роу сказал: – Если вы отдадите мне фотографии… – И открою вам ваше прошлое?.. Он, кажется, почувствовал, что Роу взволнован. Чуть-чуть передвинув локоть, Хильфе на мгновение отвел взгляд. Анна взмахнула подсвечником и ударила его по руке; треснула кость – и револьвер упал на одеяло. Анна подобрав его, сказала: – Теперь вам нечего вступать с ним в сделки. Хильфе стонал и корчился от боли, лицо его побелело. У обоих не осталось в лице ни кровинки. На секунду Роу показалось, что она сейчас упадет на колени, положит голову брата себе на плечо, отдаст, револьвер. |
| Паскье остроумно ответил на оскорбления своего противника и извинял их великою преданностью религии иезуитов, но обратил внимание слушателей на то, что Верзорис только протрубил (trompeter) хвалу своих доверителей, не приступив, в действительности, к вопросу, который надлежало точно выразить, что он и сделал сам. Затем он представил обратную сторону панегирика Верзориса, осыпав иезуитов тысячами сарказмов и доказав, что добродетели их не представляют собою такие гарантии, как уверял Верзорис. Паскье говорил так благоразумно и остроумно, что нанес своей речью страшнейший удар ордену. Адвокат дю Месниль, приступив к рассмотрению вопроса, столь долго разбиравшегося обоими противниками, обсудил его со всей серьезностью судьи. Его речь лишь с внешней стороны разнилась от речи Паскье; относительно фактов и статей закона, он был с ним вполне солидарен; в заключение, он пришел к тому, что иезуитов следует изгнать из страны, и посоветовал основать светскую коллегию на капиталы, оставленные Клермонтским епископом. Иезуиты испугались этого заключения, а также, того отвращения, с каким отнеслись к ним парижское духовенство, университет, судебное ведомство и граждане. Они обратились к своим покровителям и послали ко двору, находившемуся в Байоне, отца Поссевина, одного из самых деятельных членов ордена. В то время, он вместе с отцом Эдмондом Оже объезжал южные провинции Франции и сильно агитировал против протестантов. Поссевин просил королевских грамот для епископа и губернатора Парижа; сам папа замолвил о том же слово. В Байоне Карл IX и Катерина Медичи совещались тогда с герцогом Альбой; кажется, тогда же была решена знаменитая резня, совершившаяся вскоре после того, в Варфоломеевскую ночь. Филипп II и Катерина знали, что они могли рассчитывать на иезуитов в подобных делах, а потому, Поссевин легко получил просимое. Парламент очутился между двух огней: с одной стороны, ясные и точные законы, которых он не мог открыто преступить, с другой – воля людей могущественных, с которыми он не мог не считаться. Президент Христофор де Ту рассудил, что при таких условиях необходимо притвориться и отсрочить дело. Разбор был отложен на неделю, а пока было решено, что все останется по-прежнему, то есть иезуиты будут продолжать свое преподавание. Иезуиты процесса не выиграли, но сочли необходимым воздержаться от разных прошений и пользоваться своим временным правом, как можно дольше. Так оно и было. Дело замяли, благодаря деспотизму Катерины Медичи. |
| Об этом параграфе завещания умалчивают заграничные и русские издатели сочинений Гейне. Все к добру. Богобоязненный английский углекоп твердо верил слову Писания, что любящим Бога Богь во всем содействует к добру. Из этого изречения у нашего углекопа образовалась поговорка, которою он отмахивался от насмешек людей маловерных. – Все к добру! Однажды он с товарищами должен был спуститься в шахту, имевшую свыше 1000 футов глубины. Но в это время собака ухватила его узелок с дневной провизией и убежала. Углекоп бросился за собакой, а тем временем товарищи стали спускаться в шахту, и, посмеиваясь над оставленным, говорили: – У него все к добру. Через несколько минут спуска веревка оборвалась и партия углекопов, кроме убежавшего за собакой, разбилась о дно шахты. Пути Господни. На Востоке благочестивый путник поздно вечером подъехал к воротам городка и нашел их запертыми. Недостучавшись, он голодный расположился под открытым небом и утешал себя тем, что Бог все устраивает к лучшему. Поставил путник близ себя осла и зажег фонарь ради безопасности. Но порыв ветра загасил фонарь. «Что Бог ни посылает, все к лучшему», повторил путник и улегся спать. Во время сна прибежал лев и разорвал осла, но во мраке он не приметил спавшего хозяина. Этот, проснувшись утром и поняв, от какой он избавился опасности, с сильнейшим чувством благодарности сказал: «что Бог ни посылает, все к лучшему». Ворота города были растворены. Войдя в город, путник узнал, что отряд разбойников ночью напал на город и перебил почти всех граждан немноголюдного городка. – Во истину, сказал с чувством благодарности путник, Господь и на крыльях беды посылает избавление. Если с вечера мы в том не уверены, подождем утра. В 16-м веке во Франции был проповедник, также любивший пословицу: «кто знает? может быть, и это к добру». Ночью его позвали к умирающему. При возвращении обрушилась под ним гнилая лестница, и его искалеченного принесли домой. «Кто знает? сказал проповедник: может быть, и это к добру». Он еще лежал больной, когда разразилась Варфоломеевская ночь. Все население дома обратилось в бегство, верный его слуга пал мертвым, и злодеи подошли к ложу больного. «Доканчивайте, кричит им проповедник: кто знает? может, это к добру». Этот ли возглас или вид больного подействовал на убийц, только у них не поднялась рука убить пастора, и он был спасен «к добру» своих единоверцев. |
| Е.Никифоров: - Поэтому здесь понятны слезы Молотова на похоронах Сталина. Когда его уже вынесли из мавзолея при Хрущеве и клали в гроб, и было приказано бритвой срезать с его шинели золотые пуговицы. И тут не смог удержать слезы Молотов, потому что было унижено достоинство поистине великого руководителя, как к нему ни относиться в духовном смысле. По моему, Вы очень просто и ясно формулировали то, что мы сейчас за эти годы проговорили, высказали. Уже выкристаллизовалось спокойное отношение к этой фигуре, признание и недостатков, и исторической неизбежности, и его откровенная, явная борьба за независимость России в тех условиях и теми способами, которые были ему доступны. Н.Стариков: - Парадокс в том, что на государственном уровне признания Сталина не существует, на уровне народа оно есть, об этом говорит его популярность. Государство же продолжает говорить о необходимости поставить памятник Солженицыну, открывать «Ельцин-центры», и говорить о сложном периоде 1937-38г.г. именно с таких кликушеских позиций. Не разбираясь в том, что там на самом деле произошло, и какой период переживала наша страна. В этом смысле надо поучиться у Запада, там тоже были гражданские войны, но к этому относятся очень спокойно. Это все равно, что сейчас бы на Варфоломеевскую ночь каждый год бы во Франции все каялись. Это был сложный период. Да, там что-то было не так. Но это эпизод истории. Поэтому нам надо относится к этому так – да, это было, всё, что происходило, было в интересах государства. Ошибки были, безусловно, но мы не будем ни за что каяться. Главное, чтобы, конечно, беззаконие никогда не повторялось. Е.Никифоров: - Замечательно Вы закончили нашу сегодняшнюю беседу, потому что для многих фигура Сталина и боязнь неосталинизма – это боязнь возвращения беззакония. Поэтому не дай Бог, чтобы беззаконие повторилось. И будем смотреть на историю объективно и не позволять манипулировать общественным сознанием, историческими подменами. Сохранять трезвение по отношению к нашим руководителям, не обеляя их, но и не огрязняя. Спасибо большое! Сегодня мы беседовали о самой противоречивой фигуре нашего времени - Иосифе Сталине с Николаем Стариковым, известным публицистом, писателем, который издал книгу «Сталин. Вспоминаем вместе». |
| Звук ее голоса показался Матвею Мартынычу странным. – Да что убрали… так и поставили. Но Марта, держа перед собою фонарь, уже спускалась по лесенке. Тогда и он за ней направился. – Я сегодня у докторши Похлёбкина видела, – сказала Марта, когда они спустились. – Он прямо говорит: никакой нет возможности вас отстоять. Как вам угодно, а на днях нагрянем, и чтобы свинухов ваших ни слуху, ни духу. – Так прямо и сказал… – Так и сказал. Матвей Мартыныч помялся. – Значит, опять надо у город ехать, ну, уж теперь к Ивану Кузьмичу, долларов с собой заберу, что тут поделаешь… – Жизнь проклятая, – сказала Марта. – Для чего старались? Только болезнь себе нажила, за свиньями за этими. Вещи! Ну где же тут вещи оставлять? Надо еще куда-нибудь прятать. Сюда, понятно, с обыском в первую голову придут… Подойдя к сундуку, Марта остановилась. На земляном полу, несколько вытоптанном в этом месте, валялся носовой платок. Марта нагнулась и подняла его. Она вдруг побледнела. – Это Аннин платок. Матвей Мартыныч как-то неверно двинулся. – Должно быть, что и обронила Анночка… Марта опять нагнулась, стала фонарем освещать пол. – Вы тут сидели… вы тут вдвоем сидели, – сказала она глухо. – Что вы… Матвей Мартыныч встрепенулся. Виноватые глаза, перебегавшие со свеклы к жмыху, решили дело. Лицо Марты мелко задрожало. – Я больная, мне, может, операцию будут делать… – Марточка, да что ты… Ну мы просто тут присели, потому что были от сундука уставши. Марта поднесла фонарь к носу мужа, еще раз увидела его презренные, как ей казалось, глаза совсем вблизи – и плюнула ему прямо в лицо. Матвей Мартыныч охнул и откинулся назад. Варфоломеевская ночь Было около пяти. Дымно-сырой день, снежинки слегка перепархивали. Близилась свинцовая синева сумерек. Анна лежала у себя на постели. В беловатой мгле комнатки с левой стороны окно струило последнее дыхание дня. В их смутности, млечном тумане можно было еще рассмотреть справа, над кроватью, фотографию человека с длинными усами, еще можно было прочесть загробные слова: «Анне, на вечную память». Но вот-вот все это будет замыто ночью. |
| Ретроспективно в режиме Наполеона III мы находим образец коррумпированного режима, легитимирующего себя фальсификацией выборами («плебисцитарная демократия»), манипуляцией общественным мнением и пр. и пр. И вот против всего этого восстает Гюго, а в частности, против проституирования и издевательства над христианством и демократией, против того, что пособником всех этих преступлений и низостей делают религию. Несколько цитат: « Возьмите весы, положите на одну чашку евангелие, на другую воинский приказ и взвесьте. Перетянет капрал; Бог весит немного. Богу было отведено место в приказе, отданном в Варфоломеевскую ночь: «Убивайте всех; Бог распознает своих». Вот на что идут священники и что они зачастую прославляют. Евангелие совместимо с революцией, католицизм противоречит ей. Это объясняется тем, что папство противоречит евангелию. Одна бригада убивала прохожих на участке между церковью св. Магдалины и Оперой, другая — между Оперой и театром Жимназ, третья — между бульваром Бон-Нувель и Порт-Сен-Дени. После того как 75-й линейный полк взял приступом построенную там баррикаду, бои у Порт-Сен-Дени прекратились; началось поголовное избиение. С бульвара резня лучами (страшное, но верное выражение!) расходилась по всем окрестным улицам. Спрут, вытянувший щупальцы. Бежать? Зачем? Прятаться? К чему? Смерть гналась за вами, и она была проворнее вас. На улице Пажвен солдат спрашивает прохожего: «Что вы тут делаете?» — «Иду домой». Солдат убивает прохожего. На улице Маре четырех юношей убивают во дворе дома, где они живут. Полковник Эспинас кричал: «После штыка — пушка!» Полковник Рошфор орал: «Режьте, колите, рубите! — и прибавлял: — Так и пороху меньше идет и шума меньше». Перед магазином Барбедьен какой-то офицер показывал товарищам свое нарезное ружье и хвастал: «Из него я с изумительной точностью попадаю между глаз». Затем он целился в первого встречного и действительно попадал без промаха. Избиение было чудовищное. Исполним долг историка. Шесть недель спустя в Соборе Парижской Богоматери кто-то служил благодарственный молебен в честь декабрьского предательства, тем самым сделав Бога соучастником преступления. |
| С этого момента, с весны и лета семнадцатого года и начинается идейное сближение Пришвина с Буниным по самым насущным для России вопросам, и именно отсюда берет начало их выстраданный внутренний диалог о России, революции и русском народе. Революцию оба встретили в том возрасте (Бунину было сорок семь, Пришвину – сорок четыре), когда житейский и духовный опыт человека, острота зрения, интерес к реальной жизни и определенная отстраненность от повседневной рутины находятся в гармоническом сочетании, делающем человека способным максимально глубоко увидеть и оценить сущность происходящих событий. Бунинские и пришвинские дневники, посвященные революции и Гражданской войне, пожалуй, самые глубокие документы первой русской смуты двадцатого века. В этих только в постсоветское время опубликованных на родине писателей произведениях есть совпадения чуть ли не текстуальные, как, например, в тех случаях, когда революция описывается обоими, как Варфоломеевская ночь и даже дается народная огласовка: у Бунина – «на сходке толковали об „Архаломеевской ночи“ – будто должна быть откуда-то телеграмма – перебить всех буржуев». Пришвин призывает в своей «революционной» публицистике «собирать человека», разбитого событиями «Халамеевой» ночи. Они черпали из одного источника, и хотя для Бунина в большей мере причиной и сутью революционных событий оказалось народное окаянство, для Пришвина революция – это скорее проявление русского сектантства, хлыстовства («Почему вы так нападали на Распутина? – спорил он с Горьким. – Чем этот осколок хлыстовства хуже осколка марксизма? А по существу, по идее чем хлыстовство хуже марксизма? Голубиная чистота духа лежит в основе хлыстовства, так же как правда материи заложена в основу марксизма. И путь ваш одинаков: искушаемые врагами рода человеческого хлыстовские пророки и марксистские ораторы бросаются с высоты на землю, захватывают духовную и материальную власть над человеком и погибают, развращенные этой властью, оставля после себя соблазн и разврат» ); хорошо знакомый с этими течениями русской религиозной мысли и поведения, он знал, что говорил. Если положить их дневники рядом, то, отвлекаясь от стилистики, порой затрудняешься сказать, кто из них что писал – так много здесь горечи, отчаяния, столько тяжелых и порою даже оскорбительных слов о русском народе, что легко было бы обвинить авторов в русофобии, когда бы все сказанное не очищалось глубочайшей любовью к России, которой оба были преданы до конца дней. |
| Далее. Представим себе ту массу невинно и так коварно убитых христиан, которые в то время еще на глазах любящего архипастыря корчились в предсмертных муках, представим стон матерей, рыдания отцов плачь осиротелых детей, проклятия родных. Представим себе еще самый план этого избиения христиан евреями, избиения буквально из-за угла, коварного. После этого спросим себя, что испытывал в это время этот пылкий горячий, ревностно любящий свою паству архипастырь, имевший, к тому же, законное право строго наказать злодеев? Если бы его пылкое сердце не было смягчено христианством то он приказал бы не оставить ни одного еврея в живых и это по первому его мановению было бы стремительно исполнено. Но он христианин, и потому приказывает синагоги запереть, злодеев выгнать из Александрии, а их имущество отобрать (скорее всего – для обеспечения тех вдов и сирот, кормильцы которых, так зверски убитые евреями, лежали еще непогребенными). С другой стороны, нужно еще помнить, что св. Кирилл должен был считаться с настроением буйной александрийской черни, окружившей своего архиепископа. Вокруг св. Кирилла собрались возбужденные, проведшие бессонную, страшную, поистине Варфоломеевскую ночь, озлобленные, жаждущие мести, крови граждане Александрии. И вот, представим себе, что Кирилл обращается к этой озверевшей от ужаса и злобы толпе и начинает проповедовать: „Любите врагов ваших“... и т. п. Неужели можно допустить, что эта толпа послушалась бы его? Нет ведь это была александрийская чернь, да еще к тому же доведенная в высшей степени наглым злодеянием евреев до крайнего ожесточения. Нет, она с пренебрежением бросила бы своего архипастыря и, махнув, так сказать, рукой на закон Христа, с еще большим ожесточением бросилась бы расправляться с врагами по-своему. И тогда действительно, едва ли кто из евреев остался бы в живых: ведь страшен гнев народный. Возбужденная, озлобленная толпа очень легко обращается в дикого зверя. Св. Кирилл понял настроение толпы, сразу представил себе возможные результаты этого настроения и потому приказал синагоги запереть, имущество конфисковать, злодеев изгнать, но, не проливая крови. |
| Рерих Н. К. Адамант//Рерих Н. К. Душа народов. — М., 1995, сс. 88-89. 287 Жития Святых на русском языке, изложенные по руководству Четьих-Миней св. Димитрия Ростовского. кн. 9. М., 1908, с. 425. 288 Блаватская Е. П. Разоблаченная Изида. Т. 2, сс. 151-152. 289 Тертуллиан. Послание к Скапуле, африканскому проконсулу//Творения. ч.1. Спб., 1849, с. 107. 290 Там же, с. 363. 291 Чтобы не быть недостаточно доказательным, приведу еще одну выписку — на этот раз из Елены Рерих: «Стоит вспомнить времена инквизиции, Варфоломеевскую ночь и всю историю папства и церковных соборов, где почтенные духовные отцы изрядно заушали и таскали друг друга за бороды и волосья, чтобы всякое уважение к такой церкви и догмам, ею утвержденным, испарилось навсегда, оставив лишь возмущение и ужас перед непревзойденными преступлениями чудовищного своекорыстия, властолюбия, алчности и невежества!» (Письма Елены Рерих 1929-1938. Т. 1, с. 277). Насколько исторически и духовно корректна эта карикатура — разбирать сейчас не будем. Но одну деталь стоит высветить особо — эффект, на который эта живопись рассчитана: «чтобы всякое уважение к такой церкви и догмам, ею утвержденным, испарилось навсегда». Итак, в глазах Елены Рерих православие и католичество не имеют права рассчитывать не то что на согласие или понимание — даже просто на уважение. 292 Горчаков Г. С. Великий Учитель. Земные жизни Наивысшего. Томск, 1997, с. 167. 293 Честертон Г. К. Вечный человек. М., 1991, с.139. 294 За исключением одной придуманной (а потому и без всякого указания на источник) на стр. 162. 295 Горчаков Г. С. Великий Учитель. с. 167. 296 Там же, с. 157. 297 Надеюсь, я исполнил пожелание рериховцев, дав «рекламу» опусу главного редактора рериховской газеты «Знамя мира»: «Действительно, в декабре минувшего года господин Кураев зашел в помещение редакции газеты «Знамя мира». В книжном магазине редакции он приобрел книгу Г. Горчакова «Великий Учитель», видимо для изливания очередной порции лжи, а значит и рекламирования этого издания» (От редакции. Как дьякон Кураев в «Знамя Мира» ходил//Знамя Мира. 2 (60) 1998). В этой же статье есть такие суждения, которые вновь заставляют усомниться в том, способны ли рериховцы к спокойному диалогу и действительно ли им чужд дух агрессии. О моей книге «Сатанизм для интеллигенции» редакция говорит, что «книгу эту мы с чувством большого омерзения к автору в свое время читали». «Честно сказать, хорошего пинка за свои гнусные инсинуации он заслужил и в следующий раз обязательно получит». «И леший бы с ним, с этим Кураевым, но нас в редакции удивило, что на встречах с ним присутствовали нередко и так называемые «рериховцы». Но ни в Томске, ни в других местах что-то никто не попытался уличить этого служителя сатаны во лжи». Выходит, «пинок» и «омерзение» — это единственный способ контакта с несогласными, который признают рериховцы. Любая попытка трезвого диалога ими осуждается. 298 |
|
|
