| К тождественным выводам относительно древней славянской письменности пришел и российский филолог Геннадий С. Гриневич, утверждая, что славяне населяли левый и правый берега среднего и нижнего течения Дуная, «сделав возможной зарю Цивилизации». Он указал, что славянское слоговое письмо является древнейшим в мире, и свое начало берет в Винче (Сербия) - 5.000 лет до Р.Х. Работая независимо от Тициано и Серафимова, он пришел к тому же выводу о Минойской культуре, что и они. Гриневич находит славянскую письменность и славянский язык на Крите (XX-XII вв. до Р.Х.) и в Этрурии (Италии) в VIII-II вв. до Р.Х. Им установлено что руны (найденные во многих местах Европы) являются славянским письмом, и читаются (только) при помощи славянских языков. Геннадий С. Гриневич прочитал рунические тексты (IV-X вв. от Р.Х.), подробно объяснив это в книге «Праславянская письменность. Результаты дешифровки». Жаль, что для содержания данной книги не нашлось места в школьных и университетских книгах. А в ней среди прочего указано и что славянское письмо является древнейшим в мире, и оно найдено в Европе, Азии и на западном побережье Америки! Гриневич наводит на мысль, что и другие народы во всем мире пользовались славянским письмом. Он ставит в упрек российскому царю Петру Великому то, что, восхищенный (почему-то) учеными людьми в Западной Европе, он многих пригласил в Россию. Эти-то иностранцы, утверждает Гриневич, и создали в России своеобразную «историческую пирамиду», из которой, среди прочего, убрали представление о рунах как славянском письме. Они «научно» толковали, что руны являются письмом неизвестного народа и вымершего языка, а впоследствии «смекнули», что они представляют собой лишь мистические символы - созданные для оккультных обрядов. Таким образом, немецкая Национал-социалистическая партия Адольфа Гитлера, уверовавшая в подобные выводы «ученых Запада», переняла один символ из рун - свастику, которую члены партии превратили в символ Германии, уверенные в том, что она государству придает мистическое могущество. |
| «Слушайся начальников, за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся» . И в этих наставлениях старый Гринев остался себе верен. Посылая сына на службу, он стремился не к тому, чтобы тот попал в «случайные» люди, нахватал всякими правдами и неправдами чинов и орденов. Гринев, конечно, считал бы себя счастливым, если бы его сын выделился из ряда вон своими заслугами, но он не хотел видеть его среди искателей, пролагающих себе дорогу к почестям посредством покровительства разных «милостивцев». Он внушает сыну прежде всего строгое исполнение долга. Своими только что приведенными наставлениями, он желает сказать вот что: «Не старайся избегать трудных и опасных поручений и ставь исполнение служебных обязанностей выше соображений о карьере и расположения людей, власть имущих. Умей жертвовать собою, если того потребует служба; но не бросайся в опасности, очертя голову. Будь храбрым, но не будь искателем приключений, не будь выскочкой и не унижайся до происков и лести». «Береги честь с молоду» . В этом последнем и главном правиле Гринева объединяются все его наставления. Честь - это его святыня и сокровище, которым он дорожит всего более и которое он советует сыну блюсти от молодых ногтей. Честь - главный двигатель всех чувств и поступков Гринева. Руководствуясь всегда и во всем честью, он умел ценить ее и в других. Когда к нему приезжает в дом Марья Ивановна, он, несмотря на все свое предубеждение против девушки, на которой его сын самовольно задумал жениться, радушно встречает бедную сироту, как только узнает, что ее отец был повешен Пугачевым и всенародно обличал его в самозванстве. Исповедуя культ чести, как верности служебному и сословному долгу, старый Гринев невольно и безсознательно привил этот культ своему сыну и тем самым спас его от падения и ошибок в Белогорской крепости и при столкновениях с Пугачевым. Молодой Гринев - плоть от плоти и кость от кости своего отца, и вот почему Пушкин поставил эпиграфом к своему роману пословицу, которою завершает старый Гринев наставления сыну: «Береги честь с молоду». Нравственный смысл «Капитанской Дочки» сводится именно к этому совету. |
| «Упрямства дух нам всем подгадил», - мог бы сказать про себя старый Гринев словами Пушкина. Он был «родов униженных обломок», и не сделал блестящей карьеры. Почему? Может быть, потому, что сравнительно рано вышел в отставку (вероятно, в виду необходимости взять в свои руки управление деревней), а может быть, и потому, что не отличался способностью хватать чины и награды и, несмотря на свою исполнительность и храбрость ,не очень-то нравился начальству, вследствие своего крутого и самостоятельного права.- Долго ли старый Гринев состоял на службе? Вероятно, не менее двадцати пяти лет, так как по манифесту 31 декабря 1736-года дворяне обязаны были служить 25 лет. Этот закон сохранял силу до манифеста 1762 года, которым дворяне были освобождены от обязательной службы. В 1774 году Гринев, как видно из последней главы «Капитанской дочки», находился уже в преклонном возрасте; в молодости он участвовал в походах графа Миниха, (см. начало романа и письмо Гринева к Рейнсдорпу), был товарищем Рейнсдорпа, «воина времен Анны Иоанновны», а, следовательно, и сам начал службу не позже тридцатых годов XVIII столетия, всего же вероятнее, что даже еще раньше, быть может, при Петре Великом. Для того, чтобы попасть в число офицеров, служивших при самом Минихе, он должен был прослужить довольно долго в низших чинах, ибо даже по манифесту 1762 года двенадцатилетний срок службы в низших чинах оставался обязательным для всех сословий без исключения для приобретения права на первый офицерский чин (Полн. Собр. Зак. 11,444, § 8), записывание же малолетков на службу с тою целью, чтобы старшинство на производство в чины начиналось для них с раннего детства, стало входить в обычай лишь при Анне Леопольдовне и Елизавете Петровне («Дворянство в России» Романовича-Славатинского, стр. 128- 129). Презрение, которое питал Андрей Петрович к «шематонам» гвардии, и уважение, с которым он отзывался о солдатской лямке, доказывает, что старый Гринев служил все время в армии и, вероятно, подобно Державину и многим другим дворянам, жил до производства в офицеры вместе с рядовыми, исполняя все работы, который на них возлагались. Вообще, та суровая школа службы, которую проходил Андрей Петрович в свои ранние годы, не имела ничего общего с тою беспечальною и легкою службой, которую нес его сын в Белогорской крепости. |
| Убьет шестерых жандармов, арестовавших Тави Тум, летающий богочеловек Крукс из «Блистающего мира». Солдаты виноваты тем, что они солдаты, представители серой обезличенной массы, которой противостоят одиночки-герои. Вот что вынес Грин из военной службы. А еще страстную ненависть не только к насилию над человеческой личностью, но и к малейшему ограничению свободы. Как солдат он был полной противоположностью и Банникову, и Моське, хотя бы потому, что хорошо знал свои права и к тому же, в отличие от тех, кто с ним служил, был дворянином. «Моя служба прошла под знаком беспрерывного и неистового бунта против насилия. Мечты отца о том, что дисциплина „сделает меня человеком“, не сбылись. При малейшей попытке заставить меня чистить фельдфебелю сапоги, или посыпать опилками пол казармы (кстати сказать – очень чистый), или не в очереди дневалить, я подымал такие скандалы, что не однажды ставили вопрос о дисциплинарных взысканиях. Рассердясь за что-то, фельдфебель ударил меня пряжкой ремня по плечу. Я немедленно пошел в „околодок“ (врачебный пункт), и по моей жалобе этому фельдфебелю врач сделал выговор», – писал Грин в рассказе «Тюремная старина». По воспоминаниям, а точнее, показаниям одного из тех, кто служил вместе с Грином, «за время служения в батальоне Александр Гриневский вел себя скверно и совершил несколько серьезных выходок… когда нашу роту повели в баню, Гриневский разделся… повесил на полку свои кальсоны и объявил, что это знамя Оровайского батальона». «Я был стрелком первого разряда. „Хороший ты стрелок, Гриневский, – говорил мне ротный, – а плохой ты солдат“». Грин прослужил в армии шесть месяцев, из которых три с половиной провел в карцере на хлебе и воде. Летом 1902 года он пытался бежать, несколько дней бродил по лесу, но его поймали в Камышине и предали суду. В ноябре того же года он убежал вторично, и на сей раз поймали его не скоро. Помогли бежать революционеры. И эсеры, и эсдеки уже давно вели пропаганду в армии, искали, на кого опереться, и Грин, тогда еще не разделяя их идей – неслучайно в показаниях того же ефрейтора Пикинова читаем, что «Гриневский против царя или же против устройства государства ничего не говорил», – рад был любой возможности избежать солдатчины. |
| Когда Гринев наконец очнулся, опасность бурана уже миновала; миновала и нужда в вожатом. «Приехали». Наступила ровная полоса отдыха, бытовых забот, спокойных наблюдений: «Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтобы готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать». Происходит и вполне разумная расплата с вожатым: угощение вином. Вожатый доволен, Савельич не возражает, считая это вполне соответствующим оказанной услуге (ведь нельзя отрицать, что хотя вожатый и показал дорогу, но и Гринев, в свою очередь, «изволил подвезти его к постоялому двору»). Все довольны, все отдохнули за ночь. Утром же «...буря утихла. Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были запряжены». И вдруг Гринев пожелал отблагодарить вожатого сверх меры: дать «полтину на водку». Тут уже справедливость нарушается; голос рассудка – Савельич – просыпается и яростно возражает. Но наш герой по-прежнему свою волю ставит превыше всего. Препятствующий рассудок он побивает его же лукавым оружием: не полтину (деньги по уговору – в распоряжении Савельича), так заячий тулуп (о вещах договора не было)! Вожатый тоже принимает подарок не как плату, а как милость, как сверхдолжное: «Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас Господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей " ». И отметим, что щедрость как форма своеволия оказалась столь органичной для героя, что он вообще скоро забыл об этом поступке, как о чем-то совершенно естественном и привычном: «...а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о заячьем тулупе». И опять потекла ровная дорога к неведомому месту службы... Но вскоре прихотливый удар чужой воли дал этой дороге неожиданный, резкий изгиб: от Оренбурга – к Белогорской крепости. Что же оказалось причиной поворота, столь важного для последующей судьбы героя?.. Гринев объясняет так: |
| 1898, июль – Александр Гриневский уезжает из Вятки в Баку, где работает на рыбных промыслах, служит на пароходе «Атрек», бродяжничает. 1899, весна – Возвращается из Баку в Вятку, поступает банщиком на станцию Мураши Пермь-Котласской железной дороги. Осень – Работает в железнодорожных мастерских Вятского депо. Сочиняет сатирические рассказы о Вятке. 1900, с 19 апреля по 19 июля – Служит матросом на барже 8 пароходства Т. Ф. Булычева. 1901, 23 февраля – Пешком уходит на Урал, работает «на Пашийских приисках, на домнах, в железных рудниках села Кушва (г. Благодать), на торфяниках, на сплаве и скидке дров и дровосеком». Август – Возвращается в Вятку, занимается перепиской ролей для актеров театра. 31 августа – Александр Гриневский по просьбе своего друга Михаила Назарьева продает золотую цепочку, украденную у врача В. А. Трейтера. Сентябрь – Состоит под следствием по обвинению в сбыте краденого. Ноябрь – Включен в списки лиц, подлежащих отбыванию воинской повинности в 1901 году с 1го призывного участка Вятского уезда. Получает отсрочку от службы в армии до окончания следствия и суда. 1902, 4 февраля – На заседании Вятского окружного суда А. Гриневский и М. Назарьев признаны невиновными в «совершении приписываемых им преступных деяний». Март – Александр Гриневский призван в армию, служит в Пензе в 213м Оровайском резервном батальоне. 8 июля – Совершает побег из армии. Пойман в Камышине. 27 ноября – Вновь совершает побег с помощью члена партии эсеров А. И. Студенцова и уезжает в Симбирск. Работает на Симбирском лесопильном заводе. 1903, начало весны – После временного «карантина» в Твери и отказа участвовать в теракте направлен в качестве агитатора в Саратов, где проводит около месяца, затем уезжает в Тамбов и знакомится с членом ЦК партии социалистов-революционеров Н. Я. Быховским, своим «крестным отцом» в литературе. Переезжает в Екатеринослав, затем в Киев под начало эсера С. Н. Слетова. Сентябрь – Прибывает в Севастополь. Занимается пропагандой и агитацией среди матросов Черноморского флота и солдат крепостной артиллерии. Знакомится с эсеркой Е. А. Бибергаль («Киской»). |
| Окликнув его во время дуэли и заставив тем самым оглянуться, он дал возможность Швабрину нанести Гриневу предательский удар. Напоминая самозванцу о заячьем тулупе, Савельич мог навлечь его гнев на Гринева. Вообще, простодушный Савельич делал своему молодому барину столько же хлопот, как и услуг, и погубил бы его, не ведая о том, если бы Гринев имел малодушие и низость всегда и во всем слушать своего дядьку. К счастью для самого Савельича, Гринев был юноша такого закала, что его нельзя было склонить к поступкам, несогласным с служебным долгом и дворянским достоинством. Гринев ценил в Савельиче преданность, не прочь был даже иногда следовать его советам, когда они того стоили, но прекрасно понимал, что между его понятиями и понятиями Савельича о чести лежала целая бездна, и жил своим умом. Бедный Савельич! Он и не подозревал, что некоторые из его советов могли покрыть «барское дитя» несмываемым позором, если бы оно не отвергало их с презрением. Простодушный и недалекий дядька считал бы за величайшее счастье оказать своему господину какую-нибудь крупную услугу, но это удалось ему только однажды, да и то случайно. Обратив на себя внимание Пугачева в то время, когда Гринева вели на смерть, он напомнил самозванцу своею особой о заячьем тулупе и единственно этим спас жизнь «дитяти». В том то именно и заключается всегдашний трагикомизм Савельича, что он действует обыкновенно не впопад и достигает своих целей совсем не теми путями, на которые рассчитывает. Гринев умел ценить внутренние побуждения Савельича и был ему благодарен и за его попечения, и за его самоотвержение, и за его добрые намерения. Ревнуя о благе своих господ, Савельич никогда не потакал им в тех случаях, когда они, по его мнению, поступали не так, как следовало, и безбоязненно высказывал им в глаза свое мнение. Он часто ворчит на П.А. Гринева и разражается целым рядом упреков, когда тот возвращается в Симбирский трактир, едва держась на ногах; на требование денег для уплаты долга Савельич отвечает: «воля твоя, сударь, а денег я не выдам». |
| И вот, дорожная кибитка, в которой Гринев с Пугачевым едут выручать Машу, словно уплывает в совершенно особый план бытия, недоступный непосвященному. Даже Маше сюда закрыт путь: «Потом обратился он к Марье Ивановне и сказал ей ласково: «Выходи, красная девица; дарую тебе волю. Я государь». Марья Ивановна быстро взглянула на него и догадалась, что перед нею убийца ее родителей». Пугачев, безусловно, спасает Машу из безнадежного положения: но ведь он одновременно и убийца ее родителей! Для человека невозможно, не разрушаясь духовно, принять одно в ущерб другому, и Пушкин подает Маше руку помощи: «Она закрыла лицо обеими руками и упала без чувств». Да и для самого Гринева все это с трудом воспринимается как реальность: «Соединенный так нечаянно с милой девушкою, о которой еще утром я так мучительно беспокоился, я не верил самому себе и воображал, что все со мною случившееся было пустое сновидение». В эту необыкновенную атмосферу человеческого общения Гринев попадал дважды. Второй раз, с момента «бердского пленения», он глубже погрузился в нее; но, что интересно, и здесь, как и в первый раз, это случилось не в результате прямого желания героя, а вследствие двух совершенно неразумных поступков. Рассмотрим подробно эти поступки, для чего вернемся к тому моменту повести, когда Гринев «надел тулуп и сел верхом, посадив за собою Савельича», чтобы, по милости Пугачева, ехать из Белогорской крепости в Оренбург. Теперь для Гринева, покинувшего волшебный круг, где он дружески беседовал с «главным злодеем», наступила обыденная жизнь, где нужно быть либо на одной, либо на другой из враждующих сторон. Гринев честно служит, ежедневно выезжает за городские стены «перестреливаться с пугачевскими наездниками». Вновь перед ним непроглядная мгла, из которой к тому же нужно вырвать Машу. «Я умирал со скуки. Время шло. Писем из Белогорской крепости я не получал. Все дороги были отрезаны. Разлука с Марьей Ивановной становилась мне нестерпима. Неизвестность о ее судьбе меня мучила». Но вдруг – чудом пришла весточка. Именно чудом: погнался за одним из служителей зла, |
| И вот, Гринев переместился в ровную, однообразную атмосферу дорожного быта: «В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире». А надо сказать, что в этом эпизоде, как, впрочем, и во всей повести, Савельич – словно воплощенный дух материализма; он постоянно стремится поработить своего господина, а Гринев упорно хочет сохранить свою независимость. Эта борьба составляет одну из постоянных нитей повести. Почти всегда она имеет трогательно-комический оттенок: видя безусловную доброжелательность Савельича к хозяину, мы видим и явную несостоятельность его практицизма для выполнения наиболее важных человеческих задач. Так и в данном эпизоде: если бы Гринев поступал лишь по воле рассудка, то он так и остался бы до возвращения Савельича «глядеть из окна на грязный переулок»... Но живое чувство скуки заставило нашего героя пуститься «бродить по всем комнатам» в поисках неизвестно чего: «Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина, лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и трубкой в зубах. Он играл с маркером, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал смотреть на их игру»... Гринев был втянут и в игру, и в прочее беспутство: «...а покамест поедем к Аринушке». Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир». Когда наступило похмелье, пришел стыд, потому что страсти, разбуженные усердием Зурина, не пришлись по душе нашему герою. Но хотя он и чувствует стыд, однако упорно не хочет признать себя виновным перед разумностью Савельича; он хочет раз и навсегда утвердить свою свободу. Пусть жить по глупой воле, но только – по своей! «Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки...» |
| Проходя мимо Швабрина, Гринев остановился. «Это кто?» – спросил он, глядя на раненого. «Это сам предводитель, начальник шайки, – отвечал мой отец с некоторой гордостию, обличающей старого воина, – бог помог дряхлой руке моей наказать молодого злодея и отомстить ему за кровь моего сына». – Это Швабрин, – сказал я Гриневу. – Швабрин! Очень рад. Гусары! возьмите его! Да сказать нашему лекарю, чтоб он перевязал ему рану и берег его как зеницу ока. Швабрина надобно непременно представить в секретную Казанскую комиссию. Он один из главных преступников, и показания его должны быть важны. Швабрин открыл томный взгляд. На лице его ничего не изображалось, кроме физической муки. Гусары отнесли его на плаще. Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, всё было на прежнем месте. Швабрин не дозволил его разграбить, сохраняя в самом своем унижении невольное отвращение от бесчестного корыстолюбия. Слуги явились в переднюю. Они не участвовали в бунте и от чистого сердца радовались нашему избавлению. Савельич торжествовал. Надобно знать, что во время тревоги, произведенной нападением разбойников, он побежал в конюшню, где стояла Швабрина лошадь, оседлал ее, вывел тихонько и благодаря суматохе незаметным образом поскакал к перевозу. Он встретил полк, отдыхавший уже по сю сторону Волги. Гринев, узнав от него об нашей опасности, велел садиться, скомандовал марш, марш в галоп – и, слава богу, прискакал вовремя. Гусары возвратились с погони, захватя в плен несколько человек. Их заперли в тот самый анбар, в котором выдержали мы достопамятную осаду. Гринев настоял на том, чтобы голова земского была на несколько часов выставлена на шесте у кабака. Мы разошлись каждый по своим комнатам. Старикам нужен был отдых. Не спавши целую ночь, я бросился на постель и крепко заснул. Гринев пошел делать свои распоряжения. Вечером мы соединились в гостиной около самовара, весело разговаривая о минувшей опасности. Марья Ивановна разливала чай, я сел подле нее и занялся ею исключительно. Родители мои, казалось, благосклонно смотрели на нежность наших отношений. Доселе этот вечер живет в моем воспоминании. Я был счастлив, счастлив совершенно, а много ли таковых минут в бедной жизни человеческой? |
|
|
