| Моё сознание съёживалось от навалившейся реальности: все женщины в моей палате были смертельно больны Каждый раз, когда папа в накинутом на плечи белом халате садился на мою кровать, и на его лбу залегали горестные морщины, все вокруг приобретало страшную ясность.... Как бы я ни была наивна, моё сознание съёживалось от навалившейся реальности: все женщины в моей палате были смертельно больны. Не было ни язвы, ни панкреатита, ни грыжи, ни отравления.... И, кажется, лишь одна Валентина точно знала, что никто из них не жилец. Остальные думали так про Валю, но не про самих себя. Первой выписали Иру. Она долго переодевалась в обычную свою одежду, недоуменно щурилась на ставшую слишком большой юбку. Потом смотрела на себя в зеркало на стене, трогала пигментные пятна на щеках, вертела в руках тушь и карандаш... Решительным и быстрым штрихом подвела глаза. Получилась траурная кайма, подумала я. Однако Ира удовлетворенно взглянула на себя ещё раз, припудрилась, заколола булавкой сползающую юбку, поправила ватные плечики на жакете, обернулась... — Девочки, я ж на 25 кг похудела! Знаете, какая была... Вот, — раскидывает руки, — чудеса, да и только. Надо новый костюм шить. — Красавица, Ирка, губы накрась, слышь? Это Валя сидит на панцирной кровати в своей излюбленной позе, положив локти на согнутые колени. Зашла Ирина дочь — глаза в такой же чёрной рамке, на затылке хвост, китайская серая вязаная кофта, пояс с пряжкой, халат. — Мам, пакет не трожь! Я сама возьму... До свидания всем! Валька хрипло смеётся. Не может остановиться. Потом смолкает, вытирает рот тыльной стороной ладони. — До свидания... Да ее просто зашили, четвёртая стадия, вон, Михал Саныч подтвердит. В палату входит дядя Миша, руки в карманах сжаты в кулаки. Это бросается в глаза даже мне. — Ложитесь, покажите живот. Дальше — обычный осмотр, шутки, внимательные вопросы, пустая Ирина кровать, тётушка Барно плачет, Люба не понимает, почему её не выписывают, Валя опять сидит со своей ложбинкой на тонкой шее. Заглядывает нянечка убрать белье с Ириной кровати, Миша идёт ко мне. |
| Дома, в избе, он не курил, да и вообще старался пореже попадаться с цигаркой на глаза жене (“Хорошему делу научился на войне! Валяй — жги денежки. Богаты!”). Но сейчас ему ох как не хотелось выходить на сырость, и он, виновато посмотрев на Марью, пристроился на скамейку к печи. Марья с ребенком спала на полу у кровати, с которой доносилось легкое посапыванье сыновей. Рот беззубый открыт, одна грудь вывалилась из ворота рубахи — ребенка кормила на ночь, — а черные ершистые брови даже во сне сдвинуты: его, наверно, ласковыми словами вспомнила на сон грядущий или Валю калила — отвечай, девка, за отца. Илья развел рукой дым над головой — там, наверху, была Валя — и опять, глядя на спящую жену, жалкую, беззубую, с худой постной грудью, вдруг вспомнил Анфису. А ведь она лет на пять старше Марьи, подумал Илья. Он жадно затянулся в последний раз, бросил окурок в таз под рукомойник, даже не вытрусив из него табак, как это всегда делал, прошел босыми ногами к столу, задул керосинку. Ни единый мускул не дрогнул у Марьи, когда он прилег к ней с краю. Ну и пускай. Надоело ему кланяться каждый раз. Но заснуть он не мог. Какое-то неосознанное чувство вины точило его. И, лежа на спине, он настороженно прислушивался к дыханию жены. Странное дыхание. Дышит редко, со всхлипами — будто во сне плачет. А может, она и на самом деле плачет? Наяву разучилась плакать — во сне свое горе выплакивает? И, подумав так, Илья устыдился своих недавних мыслей об Анфисе. Тоскливая, под стать сегодняшней погоде жалость сдавила ему сердце. Он повернулся на бок, нащупал в темноте теплую грудь жены, потом осторожно просунул свою руку ей под мышку и привлек ее к себе. Глава пятая 1 Дожди, начавшиеся вслед за первым снегом, лупили целую неделю. Пинега ожила, с Северной Двины потянулись пароходы, буксиры с баржами. На одном из этих буксиров в район прибыло два первых трактора. “Новый этап в лесозаготовительном деле”, — писала районная газета. И кто же возглавил этот новый этап? Егорша! Было это середи бела дня — Михаил с женками молотил хлеб на нижней молотилке, и вдруг — гром и грохот за старой смолокурней. Бабы выбежали на дорогу — что такое? Легковуху знают, грузовик видали, самолет тоже примелькался — все лето над пожарами кружился, — а это что за диковина?” |
| Надыкта и Дубровский Приемная мама Анна Малакеева из станицы Брюховецкой когда-то сама была воспитанницей Медведовского детдома. Больше половины ее одноклассников уже нет в живых, а кто еще на этом свете, уже не живет, а доживает. Нормальными людьми стали единицы. — Сейчас этот детдом лучший в крае, — говорит Анна, — в мои времена он был одним из худших. Но принципиальной разницы тут нет никакой. Каким бы ни был детский дом, все равно ребенок выходит из него абсолютно не готовым к жизни. Госпитальный синдром. Несколько месяцев назад Анна с мужем взяли в семью двоих детей — Валю Надыкту и Алексея Дубровского. В доме у Малакеевых дети узнали, что такое поцелуй, впервые увидели соль и сахар, научились ими пользоваться. В интернате еда всегда была соленая, а чай сладким. — Когда они первый раз увидели кефир из магазина, то очень удивились, — говорит Анна. — Почему, Валя, ты удивилась? — Я думала, кефир в кастрюлях появляется, — бойко отвечает Валя. — А он, оказывается, бывает в бутылках и пакетах. Дом у Малакеевых небольшой. Можно даже сказать — совсем маленький: две комнаты и смежная с ними кухня. Денег тоже не вагон: делая покупки, Анна собирает все чеки, чтобы вести приходно-расходную книгу: каждый рубль на счету. Анна по профессии парикмахер, но теперь бросила работу и полностью посвятила себя детям. Ее муж предприниматель, но сейчас вынужден приостановить бизнес, потому что приемная дочь нечаянно порвала его паспорт — приходится восстанавливать. — Валя в нашем учреждении была одним из самых трудных детей, — вспоминает Елена Туржан, бывший директор бывшего Брюховецкого дома-интерната. — У нее так называемый «манежный синдром», то есть очень слабая развитость суставов. Это не врожденный порок, а следствие того, что в доме малютки ее не выпускали за пределы кроватки. Когда она попала к нам, первые два месяца даже со второго этажа спуститься не могла. А теперь — вон, смотрите, как бегает. — Бегать-то бегает, — вздыхает Анна. — Но вот недавно купили ей трехколесный велосипед, а кататься на нем она не может: крутить педали сил не хватает. Зато Алеша, когда к нам пришел, был ежик ежиком, а теперь вон как звенит. |
| Он дал маме для восстановления сил горсть леденцов-таблеток. — Спасибо, доктор, — слабым голосом поблагодарила она. — Если можно, я отнесу это деткам… — Нет, нет, это вам! — возразил профессор. — Спасибо, доктор. Только я лучше деткам… Доктор удивленно посмотрел на нее. Ведь ей после операции нужно было поддержать свой организм… Еще больше поразило его то, что она отказалась лежать и сразу с операционного стола заторопилась к детям. — Куда вы? Вам пока нельзя. Опасно… — говорил он, видя, как она, встав, чуть не упала. — Впрочем, — добавил он тихо и печально, — как хотите… Я понимаю: дети. У меня на фронте погиб… сын… Он отвернулся. Мама, постояв несколько, тихо вышла, сопровождаемая медсестрой. Она увидела одиноко стоявшего Сашеньку, ожидавшего ее. — Мамочка! — обрадовался он, и обхватил ее, и прижался лицом к ней. — Я так боялся за тебя… Я бы ждал тебя здесь всегда, всю жизнь… Так Бог спас маму через доброго человека. Белые шрамы вдоль пальцев остались у нее на всю жизнь. Царь голод После войны голод был. Люди умирали прямо на улице; тела их подбирали и увозили на санках. В эту пору жил уже и голодал и я. Нас у родителей тогда было двое: Саша и я; но кормили они также племянниц: Ларису, Галину, Валентину… Одна из племянниц, Валя, совсем обессилела и слегла. От голода у нее отекли ноги. Она умирала. Безжалостный Царь Голод забрал бы ее от нас, если бы не наш папа. Однажды он принес… яичко! Да, да — самое настоящее куриное сырое яичко! Это было чудо. За яичко тогда люди отдавали все свои драгоценности, золотые украшения, меховые одежды… Этим яичком папа выходил Валю. Он давал ей пить яичко по капле с кончика чайной ложечки. Человеку, который долго голодал, нельзя давать сразу много пищи — от этого он может умереть. Поэтому папа скармливал драгоценное яичко по капле. И Валя ожила, к ней стали возвращаться силы! Сильнее Царя Голода оказалось чудесное яичко, посланное Богом через нашего папу… Донный лед 1 После войны мы жили в городе Луцке на берегу реки Стырь. Нас у родителей было уже трое: Саша, я и совсем маленькая Аллочка. |
| Хозяин Вы подумайте! хохочет С ума сойти! хохочет Король Э, да вы тоже весельчак! Хозяин Просто удержу нет, король. Король Вот это славно! достает из сумки, висящей у него через плечо, пузатую плетеную флягу Хозяйка, три бокала! Хозяйка Извольте, государь! Король Это драгоценное, трехсотлетнее королевское вино, Нет, нет, не обижайте меня. Давайте, отпразднуем нашу встречу. разливает вино Цвет, цвет какой! Костюм бы сделать такого цвета — все другие короли лопнули бы от зависти! Ну, со свиданьицем! Пейте до дна! Хозяин Не пей, жена. Король То есть как это «не пей»? Хозяин А очень просто! Король Обидеть хотите? Хозяин Не в том дело… Король Обидеть? Гостя? хватается за шпагу Хозяин Тише, тише, ты! Не дома. Король Ты учить меня вздумал?! Да я только глазом моргну — и нет тебя. Мне плевать, дома я или не дома. Министры спишутся, я выражу сожаление. А ты так и останешься в сырой земле на веки веков. Дома, не дома… Наглец! Еще улыбается… Пей! Хозяин Не стану! Король Почему? Хозяин Да потому, что вино-то отравленное, король! Король Какое, какое? Хозяин Отравленное, отравленное! Король Подумайте, что выдумал! Хозяин Пей ты первый! Пей, пей! хохочет То-то, брат! бросает в очаг все три бокала Король Ну это уж глупо! Не хотел пить — я вылил бы зелье обратно в бутылку. Вещь в дороге необходимая! Легко ли на чужбине достать яду? Хозяйка Стыдно, стыдно, ваше величество! Король Не я виноват! Хозяйка А кто? Король Дядя! Он так же вот разговорится, бывало, с кем придется, наплетет о себе с три короба, а потом ему делается стыдно. И у него душа была тонкая, деликатная, легко уязвимая. И чтобы потом не мучиться, он, бывало, возьмет да и отравит собеседника. Хозяин Подлец! Король Скотина форменная! Оставил наследство, негодяй! Хозяин Значит, дядя виноват? Король Дядя, дядя, дядя! Нечего улыбаться! Я человек начитанный, совестливый. Другой свалил бы вину за свои подлости на товарищей, на начальство, на соседей, на жену. А я валю на предков, как на покойников. Им все равно, а мне полегче. Хозяин |
| Она так просила Хохрина не посылать ее на Ледигу, в такую даль! Но разве можно было разжалобить такого садиста? Что ему страдания женщины! Что ему смерть ее ребенка?! Тяжело было смотреть, как она, стиснув зубы от боли, целый день махала топором, и каждый удар топора причинял ей нечеловеческие страдания! Грудницей была поражена правая грудь. Я бы с радостью помогла ей, несмотря на запрет Хохрина, но я едва-едва, с величайшим напряжением справлялась со своей работой. И все же помогала ей обрубать хоть часть сучьев и переворачивать особо тяжелые бревна. Миша тоже хоть изредка выполнял часть ее работы: подкатывал в кучки бревна, подготавливая для вывозки. Больше сделать он не мог, ему тоже надо было выжимать норму: дома ждали этого пирожка двое голодных галчат. Однажды — уже вечерело — Хохрин обходил нашу делянку. Как всегда неожиданно, появился он из-за группы деревьев, откуда, очевидно, шпионил по своему обыкновению: не отдыхаем ли мы случайно и не помогаем ли друг другу? На Валю страшно было смотреть: платок сбился набок, растрепанные волосы падали на глаза, в которых, в полном смысле этого слова, горел огонь безумия. Когда Хохрин поравнялся с ней, она вогнала топор в пень, который ошкурила, ноги подкосились и она рухнула в снег. — Дмитрий Алексеевич! Не могу… — простонала она. — Не можешь? Умри! — И он пошел дальше. Я не знаю, где предел отчаяния? Где конец терпению? У меня потемнело в глазах, на этот раз не от слабости, и рука судорожно стиснула топор. «Убить! Убить гада!» — пронеслось в голове. Но он уже шагал прочь, и расстояние быстро увеличивалось… У меня не было сил. На этот раз — физических. Агония Мою работу в те февральские дни можно сравнить только с беспорядочными движениями тонущего, над которым уже сомкнулась вода. Только смерть в воде легче. Мне изменили не только физические силы: ноги подкашивались, руки дрожали, сердце трепыхалось и не хватало дыхания. Отказывало и зрение. Все, на что я смотрела, начинало шевелиться и исчезало. Я различала силуэты, но что это, лошадь или человек, с уверенностью сказать не могла. Я призывала на помощь всю свою гордость, чтобы скрыть свою слабость. Я не хотела сдаваться! |
| Война, как известно, закончилась в мае 1945-го, но в сердцах людей продолжала жить и болеть. Да что говорить – даже у нас, потомков, отделённых сроком долгой человеческой жизни от тех событий, продолжается нелёгкая рефлексия, осмысление, и, наверное, оно не закончится в ближайшем будущем. Когда я рассказываю о войне своим детям – своим собственным или ученикам, – очень важным и сложным оказывается не скатиться в лозунги. Правда, от этого есть действенное средство. Говорить о войне с детьми нужно, опираясь на опыт детей. Не только детей, конечно, – «Повесть о настоящем человеке» и рассказы Алексеева никто не отменял. Но детский опыт ребёнку легче проецировать на себя, а это полезная штука, хотя и нелёгкая порой – примерить чужую шкуру. Опыт, описанный современниками, участниками, свидетелями и жертвами войны, важен ещё с одной точки зрения. Читая его, проникая и проникаясь им, мы начинаем видеть детали, понимать взаимосвязи, осязать эпоху. Чем больше будет такого чтения, просмотра хороших военных фильмов, в создании которых участвовали бывшие фронтовики, тем достовернее и строже будет наша память. Я хочу рассказать о двух повестях, герои которых – уже подросшие дети, а действие происходит в основном в послевоенные годы. Здесь нет обстрелов, нет непосредственной угрозы жизни. Есть тяжёлый труд, бытовые неурядицы, бедность – но не это главное. Главное – дружба, взаимопомощь, взросление, ошибки, сложности нравственного выбора – в общем, то, чем так ценна хорошая детская литература. Ну, и радость жизни тоже есть – она пробивается через все трудности и боль воспоминаний. Валерий Мусаханов. «За дальним поворотом» Фото: mybookland.ru/Художник: Латинский Иосиф Яковлевич Эта неспешная, обстоятельная, спокойная по своему тону повесть – о дружбе и самоопределении мальчишек в Ленинграде, который только-только начал приходить в себя после блокады. Её главных героев – Валю и Кирку – объединяет многое: они живут рядом, учатся вместе, интересуются одним и тем же. У них даже одна на двоих библиотека. А ещё оба потеряли на фронте отцов, и это горе они проживают молчаливо, но остро и болезненно. Матери у обоих с утра до ночи на работе, ну, а мальчишки, если не учатся, заняты своими мальчишескими делами – играми, мечтами, драками. Например, они ходят разыскивать неразорвавшиеся снаряды – это была настоящая беда освобождённых от фашистов территорий: ребятня часто подрывалась – иногда хватало просто того, чтобы взять в руки пролежавшую зиму в земле гранату. |
| Хозяин. Вы подумайте! (Хохочет.) С ума сойти! (Хохочет.) Король. Э, да вы тоже весельчак! Хозяин. Просто удержу нет, король. Король. Вот это славно! (Достает из сумки, висящей у него через плечо, пузатую плетеную флягу.) Хозяйка, три бокала! Хозяйка. Извольте, государь! Король. Это драгоценное, трехсотлетнее королевское вино, Нет, нет, не обижайте меня. Давайте, отпразднуем нашу встречу. (Разливает вино.) Цвет, цвет какой! Костюм бы сделать такого цвета — все другие короли лопнули бы от зависти! Ну, со свиданьицем! Пейте до дна! Хозяин. Не пей, жена. Король. То есть как это «не пей»? Хозяин. А очень просто! Король. Обидеть хотите? Хозяин. Не в том дело… Король. Обидеть? Гостя? (Хватается за шпагу.) Хозяин. Тише, тише, ты! Не дома. Король. Ты учить меня вздумал?! Да я только глазом моргну — и нет тебя. Мне плевать, дома я или не дома. Министры спишутся, я выражу сожаление. А ты так и останешься в сырой земле на веки веков. Дома, не дома… Наглец! Еще улыбается… Пей! Хозяин. Не стану! Король. Почему? Хозяин. Да потому, что вино-то отравленное, король! Король. Какое, какое? Хозяин. Отравленное, отравленное! Король. Подумайте, что выдумал! Хозяин. Пей ты первый! Пей, пей! (Хохочет.) То-то, брат! (Бросает в очаг все три бокала.) Король. Ну это уж глупо! Не хотел пить — я вылил бы зелье обратно в бутылку. Вещь в дороге необходимая! Легко ли на чужбине достать яду? Хозяйка. Стыдно, стыдно, ваше величество! Король. Не я виноват! Хозяйка. А кто? Король. Дядя! Он так же вот разговорится, бывало, с кем придется, наплетет о себе с три короба, а потом ему делается стыдно. И у него душа была тонкая, деликатная, легко уязвимая. И чтобы потом не мучиться, он, бывало, возьмет да и отравит собеседника. Хозяин. Подлец! Король. Скотина форменная! Оставил наследство, негодяй! Хозяин. Значит, дядя виноват? Король. Дядя, дядя, дядя! Нечего улыбаться! Я человек начитанный, совестливый. Другой свалил бы вину за свои подлости на товарищей, на начальство, на соседей, на жену. А я валю на предков, как на покойников. Им все равно, а мне полегче. |
| На следующий день, 5-го числа, в праздник Пятидесятницы, мы служили с преосвященным гостем литургию в кафедральном соборе. В воздаяние за этот молитвенный труд, я подарил преосвященному полное архиерейское облачение голубого шелкового моарè и янтарные четки. День этот провели мы с ним в приятной дружеской беседе; много говорили мы о нашем с ним пребывании в Витебске, где он был при мне Инсиектором Семинарии, куда он и теперь отравился чрез Москву, для свидания с дочерью, состоящею в замужестве за преподавателем семинарии М. И. Лебедевым. В тот же день, т. е. 5-го числа получено было мною два письма: одно из Витебска, другое из Полоцка. Из Витебска писал мне от 2-го числа протоиерей В. И. Волков: «Новою радостию наполнилась душа моя за новую Монаршую милость и благоволение к Вам. Благодарю Бога и молю Его о продолжении излияния милостей Его на Вас; поздравляю и кланяюсь Вам. Торжество свящ. коронования праздновали и мы как умели и как могли. Радость выражалась молитвами, флагами и иллюминациями. Но что наше празднование против Московского? Поистине одна капля против моря.. При том же там все и все ликовало неподдельно, не фальшиво, всецело душой и телом. Но можно ли верить в искренность католиков и жидов? Чтобы они ни говорили, как бы ни уверяли в своей верности и преданности – ложь... и тот ошибается и согрешив, кто верит русским патриотическим чувствам их. А тут, как на зло, газеты все требуют жидам равноправия с русскими.. Нашему Губернатору фон-Валю, которые надеялся, не дали 1-й ст. Станислава. Как человек по службе энергический, деятельный, честный – он заслуживает награду; но как немец, которого все симпатии на стороне немцев и католиков, с которыми только братается и дружится, не стоить.. Весьма полезно было бы, если бы его куда-нибудь – в Тамбов, в Рязань, в Вологду перевели, сюда русского и православного. Витебскую губернию запрудили немцы… Нужен, очень нужен здесь Губернатор всгеда – русский и православный телом и душой». Из Полоцка от того же 2-го-числа писал мне Попечитель Виленского учебного округа Н.А. Сергиевский : |
| Который уже день твердый был распорядок: дела домашние, а потом – к Гришке Бахчевнику, который давным-давно не бахчами занимается, а самогоном. Гришкина хата – на бугре. Весь хутор на виду: ветхие домики, сараи, базы, их и осталось – на пальцах перечтешь. Одно старье да руины, глаза б не глядели… Но скоро, скоро… «Скоро, скоро я уеду… – вертелась в голове давнишняя песенка, которая вовсе о другом. – Скоро, скоро…» Хата Гришки Бахчевника словно лисья нора: темная, с вечно закрытыми ставнями, с желтым электрическим светом, с кислым запахом браги, нечистого жилья. Может, поэтому и самогон у Гришки вонючий. Пластмассовая бутыль была еще теплой. – Свежачок… – похвалил свое изделье хозяин, посверкивая в полутьме вставными зубами. – Таким свежачком жука колорадского морить, – ответила Валя. – В городе будешь ликеры распивать, – обиделся Гришка. – И буду! – с вызовом ответила Валя. – А ты, – уже за порогом добавила она, – так и подохнешь в своей вони. Скоро, скоро она уедет и, как страшный сон, забудет Гришкину хату и его вонючий самогон. В райцентре, словно в городе, магазины, на полках которых чего только нет. А можно в ресторан пойти или в кафе. Сядешь за столик – и тебе принесут… Музыка играет. Скоро, скоро… При одной лишь мысли об отъезде на душе светлело, и любимая песня словно сама собой слетала с губ: Миллион, миллион алых роз! Миллион, миллион для тебя! Сегодня очередь прощаться с Натаней Боковой. Вчера ей было обещано. Хотя будут все те же: Танька да Нюся, да Вера Хромая прибредет. Но нынче соберутся у Натани. Вон он, дом ее. Там уже собрались и ждут. «Миллион, миллион алых роз…» – замурлыкала Валя и легкой ногой покатила вниз, с бугра, к Натаниному двору. Там и впрямь ее уже ждали, за дощатым столом, на воле. На столе – миска с крошеными огурцами да помидорами, а еще – желтое прошлогоднее сало на блюдце, зеленый с белыми головками лук, крупная соль в солонке да хлеб. Чего еще надо… – Давайте выпьем… – начиналось всякий день с одного. – Выпьем за Валю, за ее удачу. Пускай едет и живет по-людски, по-человечески… |
|
|
