| Вы не стыдитесь? Не закрываетесь? Не уходите зарыться где-нибудь в землю, превозносясь тем, чего следовало бы стыдиться? Не гораздо ли было бы лучше, надев на себя одежду взрослого, быть деятельным и попросить тогда у царя чего-нибудь полезного, нежели сидеть в рубище и греться, подобно маленьким грудным детям, которых мамки, вымыв и намазав, кладут для того же, для чего сидел тогда и философ, прося себе милости, какой могла бы просить жалкая старуха? Но, может быть, удивительно его дерзновение? Напротив, ничего нет страннее его. Хорошему человеку нужно все делать для общей пользы и для исправления жизни других; а просьба о том, чтобы не заслоняли солнца, спасла ли какой город, какой дом, какого мужчину, какую женщину? Покажи пользу от этого дерзновения, как мы показали ее относительно мученика и в последующем покажем ее еще яснее. 9. Между тем (св. Вавила) наказал беззаконника, — настолько, насколько можно священнику наказать, — обуздал высокомерие начальствующих, охранил от колебания законы Божии, совершил отмщение за убитого злобно юношу, отмщение самое тяжелое из всех для имеющих ум. Вы, конечно, помните, как в то время, когда я говорил об убийстве, каждый из слушателей воспламенялся, желал взять злодея в свои руки. и молился, чтобы откуда-нибудь явился мститель за убийство. Это и сделал тот блаженный и наложил на него наказание, приличное и достаточное для его вразумления, если бы он не был совершенно бесчувственным; не просил он царя отступить и не заслонять согревавшее его солнце, но бесстыдно вторгавшегося в священную ограду и все приводившего в смятение отогнал от дворов Господних, как какого-нибудь пса и раба непотребного. Видишь ли, что не хвастаясь говорил я, доказывая, что дивные дела ваших философов — он обличил как дела детского ума? Но, скажешь, тот синопянин (Диоген) был и целомудрен, и жизнь проводил в воздержании, не вступал даже и в законный брак. Прибавь же: как и каким образом? Но ты не прибавишь этого, а охотнее лишишь его похвал за целомудрие, нежели скажешь, каково было его целомудрие: так оно было гнусно и полно великого срама. |
| И если «одежда и осклабление зубов и походка человека показывают свойство его» (Сир.19:27), то гораздо более подобные подвиги достаточно могут показать нам всю добродетель остальной жизни; и нужно удивляться в нем не только смелости, но и тому, что он простер смелость до такой степени, и тому, что с другой стороны отнюдь не довел ее до излишества. 7. Такова мудрость Христова: она не позволяет ратоборствовать ни слишком мало, ни слишком много, но во всем соблюдает соразмерность. Между тем св. Вавила мог бы, если бы захотел. пройти и дальше. Тому, кто отказался от жизни (а он и не начинал бы дела, еслн бы не вооружился такими мыслями), — свободно можно было сделать все, и осыпать царя оскорблениями, и сорвать с его головы диадему, и нанести удары в лицо, когда уже положил свою руку на его грудь. Но он не сделал ничего такого: его душа была проникнута духовной солью, почему он и не делал ничего тщетно и напрасно, а все с правильным разумным суждением и здравым расположением, не так, как мудрецы языческие, которые никогда не бывают дерзновенными в меру, а всегда, так сказать, или больше или меньше надлежащего, так что никогда нельзя приписать им мужества, но всегда неразумные страсти: или робость, когда они недостаточно смелы, или, когда они преступают меру, то все замечают в них надменность и тщеславие. Но не так этот блаженный: он не просто пришедшее на ум делал, но, все тщательно разобрав и сообразив свои мысли с законами божественными, потом и приводил их в исполнение. Посему он не на поверхности только делал надрез, чтобы не осталась большая часть пораженного болезнью, но и не глубже надлежащего, чтобы излишеством разреза опять не повредить здоровья, но, сообразив разрез с болезнью, производил превосходное врачевание. Поэтому я смело могу сказать, что он был чист и от гнева, и робости, и гордости, и тщеславия, и вражды, и страха, и лести. А если надо сказать и нечто странное, то я удивляюсь этому блаженному не столько за то, что он решился противостать ярости властителя, сколько за то, что понял, в какой мере надо было это сделать, и ничего лишнего ни сделал, ни сказал. |
| Повязал овес, смолотил овес. Повеял овес до зерна Анос – Повыбрал овес, увез овса воз. Заяц косой, сидит за осокой-травой, Смотрит косой, как девушка с косой Косит траву с косой. Сила и Вавила садили сено на вилы, Сено скирдовали, скирдовали и заподскирдовывали. По семеро в сани уселись сами. Сшила Саша Сашке шапку, Сашка шапкой шишку сшиб. Росла за горой, за пригорочком, Сосенка с сприподсосеночком. Носит Сеня в сени сено, Спать на сене будет Сеня. У Сени и Сани в сетях сом с усами. Шла Саша по шоссе и сосала сушку. Сеня вез воз сена. Саша само совершенство, а ещё самосовершенствуется. Сидел воробей на сосне, Заснул и свалился во сне. Если бы он не свалился во сне, До сих пор бы сидел на сосне. Мы услыхали от совы, что нету слов на букву Ы. Слоны умны, слоны смирны, Слоны спокойны и сильны. Скороговорки (Т) Котик ниток клубок укатил в уголок. Укатил в уголок котик ниток клубок. Утки в дудки – тараканы в барабаны. Топали да топали, Дотопали до тополя, До тополя дотопали, Да ноги-то оттопали. От топота копыт Пыль по полю летит. Не будь тороплив, а будь терпелив. Ткет ткач ткани на платки Тане. Токарь в коротайке окоротал таратайку. То ли Боря приобрел для Толи рулон толя, То ли Толя приобрел для Бори рулон толя. Только Таня утром встанет. Танцевать Танюшу тянет. Что тут долго объяснять? Таня любит танцевать. Тарелка с траулера «Тауэр» стоит талер. Толком толковать, Да без толку расперетолковывать. Грабли – грести, Метла – мести, Весла – везти, Полозья – ползти. Течет речка, печет печка. Тридцать три вагоня в ряд, Тараторят, тарахтят. Тетерев сидел у Терентия в клетке, А тертерка с тетеревятками в лесу на ветке. Трамвай пустился в рейс и трелью с рельс разгонял троллейбусы. Пошел Ипат лопаты покупать,купил Ипат пять лопат. Шел через пруд, зацепился за прут. Упал в пруд Ипат, пропали пять лопат. Граф Пото играл в лото. Графиня Пото знала про то, что граф Пото играл в лото, а граф Пото не знал про то, что графиня Пото знала про то, |
| И бубен. Бык, Баран И белый пудель- Что играют, Не пойму: – Гав! – Бе! – Му! Бык буянил перед дубом, Тряс под дубом бурым чубом. Дуб схватил его за чуб. – Не буянь! – воскликнул дуб. У боярина бобра нет богатства, нет добра – два бобренка у бобра лучше всякого добра. Иван болван молоко болтал, да не выболтал. Хлеб ржаной, батоны, булки Не добудешь на прогулке. Добр бобр до бобрят. Баран-буян залез в бурьян. Огурцы-молодцы зеленобелогубы. Столы белодубовые гладкотёсовыструганные. Был баран белокрыл, Всехбаранов перебелокрылил. Бублик, баранку, батон и буханку Пекарь из теста испек спозаранку. Бомбардир бомбардировал Бранденбург. Идут три брата: брат Клим брит, брат Глеб брит, а брат Игнат бородат Будет бабке боб в борщ. Бабкин боб расцвел в дождь, Маланья-болтунья молоко болтала, выбалтывала, не выболтала. Борона боронила неборонованное поле. Бомбардир бонбоньерками бомбардировал барышень. Бобр, будь добр, добудь кобр. Возьми у белобородого мужика Полкринки кислого молока. Скороговорки (В) Проворонила ворона вороненка. Съел Валерик вареник, а Валюшка – ватрушку. Варвара караулила цыплят, а ворона воровала. Воробья врачи спасли, В вертолет его внесли. Вертолет вертел винами, Волновал траву с цветами. Отвори, Увар, ворота, у двора на траве дрова. Волхвовал волхв в хлеву с волхвами. Выдави воду, небо. не подведи хлеб. Водовоз вёз воду из-под водопровода. Вместо рубахи не носите брюк вы, Вместо арбуза не просите брюквы, Цифру всегда отличите от буквы, И различите ли ясень и бук вы? Купили Валерику и Вареньке Варежки и валенки. Кашевар кашу варил, подваривал да недоваривал. Верзила Вавила весело ворочал вилы. Соломы воз возница вез. Валя на проталинке промочила валенки. Валенки у Валеньки сохнут на завалинке. Валин валенок провалился в прогалинок. Скороговорки (Г) Ехал Грека через реку, видит Грека в реке – рак. Сунул Грека руку в реку, рак за руку Греку – цап! Галка села на забор, Грач завел с ней разговор. |
| А. Поссе. Мой жизненный путь. М.-Л., 1929, стр. 155). Глубокое впечатление произвела повесть на Л. Н. Толстого. 9 февраля 1900 г. он писал Горькому: «Как хорош рассказ Чехова в „Жизни“. Я был очень рад ему» (Толстой, т. 72, стр. 303). А. Б. Гольденвейзер же вспоминает, что повесть «В овраге» Толстой «читал в Хамовниках вслух и, как всегда, восхищался чеховским мастерством» (А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. М., 1959, стр. 392, а также 377; ср. его же: Встречи с Чеховым. – «Театральная жизнь», 1960, стр. 18). П. А. Сергеенко рассказывает, как при встрече с Чеховым в Гаспре 12 сентября 1901 г. Толстой, заявив, что «ждет от Антона Павловича не пьесы, а того, в чем он наиболее силен процитировал на память несколько строчек из чеховского рассказа „В овраге“» (П. Сергеенко. Чехов и Толстой. – «Рампа и жизнь», 1914, стр. 5). Меньшиков сообщал Чехову 1 февраля 1900 г., прочтя «В овраге»: «Весь день сегодня хожу под глубоким впечатлением Вашей превосходной работы. Она должна вызвать большой шум, не меньше „Мужиков“». 21 марта он добавлял, что покорен образом Липы: «Что за прелесть!» (ГБЛ). 6 февраля Лазаревский писал: «Сегодня получил „Жизнь“. Ваше „В овраге“ вещь страшная. Такая, как „Власть тьмы“ Толстого Когда я прочел, как на маленького Никифора брызнули кипятком, я взволновался так, что читать оставил и дочитал уже потом. Эта вещь еще выше „Мужиков“» (ГБЛ; там же: Дневник Б. А. Лазаревского, тетрадь 1-я, запись от 6 февраля 1900 г.). В. С. Миролюбов 9 февраля признавался: «Спасибо за „Овраг“. Раза 3 от сильного чувства прекращал чтение. Знаете, как это бывает, – застелет глаза слезами, что-то в груди подымется, разрастется, как будто летишь куда…» (ГБЛ). 20 февраля Чехову писала О. Л. Книппер: «Ночью прочла „В овраге“ и в восторге. Как просто и потому как сильно и красиво! У меня из головы не выходит бедная Липа с мертвым младенцем, сидящая у прудика с своей тоской, и тихая звездная ночь, выпь, поля, Вавила, старик… Я пока только проглотила рассказ, а читать еще буду» (Переписка с Книппер, т. 1, стр. 137). 23 февраля делилась своими впечатлениями М. П. Чехова: «Прочла я твой рассказ „В овраге“. Он так удивительно хорош, что я даже прослезилась от умиления . Особенно тронуло меня то место, когда Липа подала старику пирог, и он стал есть его, в конце рассказа. По-моему, ты еще никогда так хорошо не писал, положительно не к чему придраться. Все ходят с большими глазами и говорят – вы читали?..» (Письма к брату, стр. 152). |
| Князь долго спорил с монголами, как они будут ехать, и наконец порешили на том, что знатный посол в лодке поплывет близ берега, а монголы верхом будут держаться поблизости. Полуживого Мусука посадили на коня, а пленный старик, с кляпом во рту и ременной петлей на шее, пошел у стремени передового нукера. Глава одиннадцатая. Старик Вавила Бату-хан приказал Хаджи Рахиму прийти в его золотисто-желтый шатер и присутствовать при беседе с иноземцами. Ослепительный, в парчовом кафтане, сверкая алмазами перстней на всех пальцах, сидел на золотом троне в глубине шатра. Слева от него сидели молчаливые и степенные Субудай-багатур и главные военачальники в своих лучших одеждах. Справа, в высоких шапках, увитых жемчужными нитями, и в шелковых, расшитых золотыми цветами платьях, красовались, как сказочные птицы, четыре жены Батыя – монголки. Ожидалось важное совещание, требующее тайны, когда присутствуют обычно только жены-монголки, – другие жены не допускались, так как джихангир не раз высказывал опасение, что кипчаки болтливы и лживы, а особенно их женщины. Слуги разнесли всем кумыс в драгоценных чашах; он был свежий, пенился, и после долгой дороги по выжженным степям было сладостно пить холодный кисловатый напиток. Первым вошел начальник «непобедимых» сотник Арапша. Обычную у монголов шапку с отворотами он заменил индийским шафрановым тюрбаном, один конец которого падал на левое плечо. Арабский шерстяной чекмень обтягивал его худощавый стройный стан и прямые плечи. Черные строгие глаза Арапши смотрели в упор, и никто не видел, чтобы этот гордый нукер когда-либо беззаботно смеялся. За Арапшой вошел Мусук. Лицо его было перевязано цветными тряпицами. Накануне Хаджи Рахим приложил все знания, приобретенные им в Багдаде, чтобы промыть крепким чаем и зашить лицо, израненное в борьбе при захвате важного пленного. Узнав об этом, Бату-хан пожелал услышать рассказ Мусука и плененного им жителя с берегов Итиля. Лысый старик, с лицом, густо заросшим седой бородой, вошел в шатер. Его руки были связаны за спиной. Шею давил сыромятный ремень, конец которого намотал себе на руку монгольский воин. Лицо и загорелая плешь старика были в засохших ранах. Он стоял прямо, испуга не было в его светлых спокойных глазах. |
| — Я пойду с многочисленным войском, сравняю с землей эту обитель блудниц и приведу сюда Евдокию. Царь и все согласились, и на другой день царский сын с воинами отправился разорить пустынную обитель и схватить Евдокию. По дороге он приблизился к селу, принадлежавшему его отцу и, в виду наступления ночи, захотел остановиться на ночлег в этом удобном для отдыха месте. По юношеской живости он быстро соскочил с коня, ударился о камень и сильно разбил себе ногу, так что на руках воинов отнесен был в постель. Ночью болезнь его усилилась, и он умер; и возвратились воины к царю, везя с собою его мертвого сына. При виде внезапно умершего сына царь упал замертво. Собрался весь город и плакал народ, сожалея царского сына и самого царя, умирающего от скорби. Среди народа был и Филострат. Подойдя к царским приближенным, он говорил им, что Евдокия — раба Божия, и никто не может причинить ей вреда, ибо ее охраняет небесная сила. Но если царь хочет видеть сына живым, то пусть пошлет к ней почтительную просьбу, чтобы она умолила Бога оживить мертвеца. — Я сам, — говорил Филострат, — на себе испытал силу ее молитвы и Божие милосердие. Услыхав это, царь немного пришел в себя и, точнее узнав от Филострата о случившемся с ним, поверил словам его и тотчас послал к Евдокии трибуна [ 11 ] Вавилу с почтительным, смиренным и просительным письмом. Когда он прибыл в обитель, святая Евдокия, смиренно поклонившись, приняла царское письмо и сказала: — Зачем царь посылает свое письмо мне, убогой и недостойной грешнице? В ожидании, пока святая прочтет царское письмо, трибун вошел в одну из монастырских комнат и, увидев там открытую книгу, наклонился и прочитал: «Блаженны, хранящие откровения Его, всем сердцем ищущие Его» (Пс.118:2) и, дочитав до конца псалма, задремал и, положив голову на книгу, заснул. Во сне явился ему некий светлый юноша и, толкнув его в бок жезлом, бывшим у него в руке, сказал: — Вавила, встань! Мертвый дожидается тебя. Пробудившись, Вавила пришел в ужас от явления ангела и рассказал о сем блаженной Евдокии, прося скорее отпустить его. Она, созвав всех сестер, сказала им: |
| У них в пустыне был культурный уголок. И, однако, это было только убежище, где укрывались до времени, от пришедшего гнева, в нетерпеливом ожидании последнего срока. И вся деловитость, и весь этот “религиозно-демократический пафос” здесь от покинутости. В безблагодатной оставленности беспоповец знает, что зависит он сам от себя, и должен потому стать самонадеянным... Это был тихий уход из истории. И был другой и мятежный уход, “новоизобретенный путь самоубийственных смертей…” В проповеди самоуморения скрещиваются разные мотивы: аскетический надрыв (срв. “запощеванцы”), “страх прелести Антихристовой,” идея огненного крещения (“все просят второго неоскверняемого крещения огнем,” у тюменского попа Дометиана, 1679 г.)... Эта нововводная проповедь многих приводила в ужас и омерзение и в расколе. В этом отношении особо важно “Отразительнее писание” инока Евфросина (1691). Но Аввакум одобрил первых самосожигателей: “блажен извол сей о Господе,” и на его авторитет всегда ссылались... “В словемых Капитоновых, ученицех первое умыслися самоубийственных смертей изображение. Преже горения в Вязниках и в Понизовьи морение начася, от мужиков злоба сия зачася” (Евфросин)... Капитон был грубый изувер, неистовый постник и железоносец, и о его “плутнях” и “неистовстве” еще в 1639-м году был наряжен розыск. Его ученики и “сопостники” продолжали неистовствовать, — “богомерзкие пустынники...” И в условиях этого аскетического надрыва и неистовства началась проповедь поста до смерти. Однако, сразу же были приведены и другие доводы. “Законодавцем самоубийственных смертей” называют Василия Волосатого. “Исповеди и покаянию не учил, вся полагал во огни: очиститеся огнем и постом от всего греха, ту бо и сущим крещением креститеся...” Не он один так учил. Некий поп Александрище тоже настаивал: “в нынешнее де время Христос не милостив, пришедших на покаяние не приемлет...” Среди первых “капитонов” был один иноземец, Вавила. Как записано о нем в “Винограде Российском,” “бяше рода иноземческа, веры люторския, вся художественные науки прошед, в славней Парижстей академии учився довольна лета, языки же многими добре и всеизрядне ведый глаголати.” В Россию он прибыл еще в 30-х годах, здесь принял православие, “терпение всекрасный адамант показася...” |
| Поняв, что русский поп не относится к числу счастливцев, мужики отправляются на праздничную ярмарку в торговое село Кузьминское, чтобы там расспросить народ о счастье. В богатом и грязном селе есть две церкви, наглухо заколоченный дом с надписью «училище», фельдшерская изба, грязная гостиница. Но больше всего в селе питейных заведений, в каждом из которых едва успевают управляться с жаждущими. Старик Вавила не может купить внучке козловые башмачки, потому что пропился до грошика. Хорошо, что Павлуша Веретенников, любитель русских песен, которого все почему-то зовут «барином», покупает для него заветный гостинец. Мужики-странники смотрят балаганного Петрушку, наблюдают, как офени набирают книжный товар — но отнюдь не Белинского и Гоголя, а портреты никому не ведомых толстых генералов и произведения о «милорде глупом». Видят они и то, как заканчивается бойкий торговый день: повальным пьянством, драками по дороге домой. Впрочем, мужики возмущаются попыткой Павлуши Веретенникова мерить крестьянина на мерочку господскую. По их мнению, трезвому человеку на Руси жить невозможно: он не выдержит ни непосильного труда, ни мужицкой беды; без выпивки из гневной крестьянской души пролился бы кровавый дождь. Эти слова подтверждает Яким Нагой из деревни Босово — один из тех, кто «до смерти работает, до полусмерти пьет». Яким считает, что только свиньи ходят по земле и век не видят неба. Сам он во время пожара спасал не накопленные за всю жизнь деньги, а бесполезные и любимые картиночки, висевшие в избе; он уверен, что с прекращением пьянства на Русь придет великая печаль. Мужики-странники не теряют надежды найти людей, которым на Руси хорошо живется. Но даже за обещание даром поить счастливцев им не удается обнаружить таковых. Ради дармовой выпивки счастливцами готовы себя объявить и надорвавшийся работник, и разбитый параличом бывший дворовый, сорок лет лизавший у барина тарелки с лучшим французским трюфелем, и даже оборванные нищие. Наконец кто-то рассказывает им историю Ермила Гирина, бурмистра в вотчине князя Юрлова, заслужившего всеобщее уважение своей справедливостью и честностью. Когда Гирину понадобились деньги для того, чтобы выкупить мельницу, мужики одолжили их ему, не потребовав даже расписки. Но и Ермил теперь несчастлив: после крестьянского бунта он сидит в остроге. |
| Во вторник же, в последний день, во нь же преставися святый владыка, во время завьтрени ко владыке прииде феодоровъской архимандритъ Ефремъ, 663 зело бо владыка архимандрита Ефрема любил за его добродетелное житие. И видя архимандрит владыку велми изнемогша, и молит з духовником и с старцы с келейными, чтобы владыка лег на постели легости для. Бяше бо владыка, како и рознемогся, на ребрех не леживал, но все сидя молитвовалъ и бес сна пребывалъ, якоже преже речено бысть. И владыка же к молению ихъ приклоняется и повел постелю послати на коник у дверей против образовъ. И повел владыка собя на постели положити. Молитва же изо устъ святого владыкы къ Всемилостивому Спасу и до последнего издыханиа непрестанно исхожаше о благоврном и христоносном царе Иване и о его благоврной царице Марии, и о их богодарованных чадех царевичахъ Иване и Феодоре, и о христолюбивом царя Ивана воиньств, и о всхъ православных християнехъ. На утреи же пред обеднею прихожаху ко владыке в келью отрьческой архимандрит Вавила 664 и феодоровской архимандрит Ефрем, и игумены многые посатские, и Пречистые обители Желтикова архимандритъ Саватей 665 и благословяхуся. Владыка же всх благословляет совершенным здравымъ разумом и прощение даетъ, якоже всегда, ни есть убо у святого владыкы ни единаго человека не прощенна и не благословенна, всх бо владыка Акакие иметъ прощенных и благословенныхъ. Архимандрит же Ефрем нача говорити владыке, чтобы в среду еще причастился Животворящихъ Христовыхъ Таинъ. И владыка рече: «Добро». Вкушения же во вторникъ у владыкы не было. С обеденныя же поры ни с км не почалъ ничего говорити, токмо с проволоком нача глаголати «Радуйся» до вечерни. И за вечернюю пору такоже «Радуйся» говорилъ, да потише. Духовник же по преставлении уразум, что владыка похвалные кануны Пречистыя Богородици мыслию говорилъ, языком же неизмогал, токмо «Радуйся». За чазъ же до вечера прииде феодоровъской архимандрит Ефремъ. Владыка же еще «Радуйся» говоритъ, да уже тихо. На первом же часу нощи абие владыка аки усыпати сталъ. Архимандрит же Ефрем учал канунъ на исход души говорити. Духовник же вземъ кандило з благоуханным фемияном, нача кадити и почалъ молитву на исход души говорити. Егда же на отпуске 666 кануна, и владыка аки уснулъ, и абие легко икнулъ на втором часу нощи. Таково святого владыки преставление. Лице же его учинилося свтло паче, неже у живаго, очи же и устне, якоже у спяща. Архимандрит же Ефремъ с духовником и с старци келейными мощи святого владыкы пологають на одре и начаша говорити келейное правило, а сторожу церковному повлеша немного позвонити в благовстной колокол явьствено чинять святого владыкы преставление. |
|
|
