| Я еще все сидел на завалинке, глядя на темное озеро и вспоминая мои в темную даль улетевшие годы. Тут тогда были эти неуклюжие лодки, к которым носил меня могучий Невструев; здесь я спал с послушниками, и все тогда было такое милое, веселое, полное, а теперь как-то все как будто и то же, да нет чего-то. Нет беззаботного детства, нет теплой животворящей веры во многое, во что так сладко и так уповательно верилось. — Руси дух пахнет! Откуда гости дорогие? — крикнул отец Вавила, внезапно выйдя из-за угла хатки, так что я совершенно не заметил его приближения. Я его узнал с первого раза. Он только совсем побелел, но тот же детский взгляд и то же веселое лицо. — Издалека изволите быть? — спросил он меня. Я назвал одну деревню верст за сорок. Он спросил: не сыночек ли я Афанасья Павловича? — Нет, — говорю. — Ну, все равно: милости прошу в келью, а то дождь накрапывает. Действительно, начал накрапывать дождик, и по озеру зарябило, хотя ветра в этой котловине никогда почти не бывало. Разгуляться ему здесь было негде. Такое уж было место тихое. — Как величать позволите? — спросил отец Вавила, когда мы совсем вошли в его хатку. Я назвал свое имя. Отец Вавила посмотрел на меня, и на его добродушно-хитрых губах показалась улыбка. Я тоже не удержался и улыбнулся. Мистификация моя не удалась: он узнал меня; мы обнялись со стариком, много раз сряду поцеловались и ни с того ни с сего оба заплакали. — Дай-ка я посмотрю на тебя поближе, — сказал продолжавший улыбаться отец Вавила, подводя меня к очагу. — Ишь вырос! — А вы состарились, отец Вавила. Отец Прохор засмеялся. — А они у нас еще всё молодятся, — заговорил отец Прохор, — и даже ужасть как молодятся. — А то по-вашему, что ль! — храбрясь отвечал отец Вавила, но тут же и присел на стульце и добавил: — Нет, братик! дух бодр, а плоть уж отказывается. К отцу Сергию пора. Поясницу нынче все ломит — плох становлюсь. — А давно умер отец Сергий? — Третий год со Спиридона пошел. — Хороший был старик, — сказал я, вспоминая покойника с его палочками и ножичком. |
| 4. Нумериан сказал: «Ваши писания – сказки, а наши дела – таинства и имеют образ истины; ибо богам нашим не свойственно что-либо дурное. Посему повелеваю тебе принести им жертву, или знай, что если ты ослушаешься, то не останешься безнаказанным; ибо ты не лучше пришедших к этому раньше тебя и удостоенных столь великой чести». Вавила сказал: «Совращенные совращены как люди, меня же ты не совратишь, даже если обещаешь мне царство небесное, которого ты чужд и недостоин, так как не хочешь обратиться; но тебя ждет наказание, ибо Бог потребует от тебя душ, которые ты погубил». Нумериан сказал: «Что же есть Бог ? Что означает такое наименование?» Вавила сказал: «Величия Бога ты не мог бы измерить, даже летая на крыльях; и ты ищешь имя Бога, которого не найдешь; ибо все именуемое лучшим именуется, дабы одно звало, а другое слушало. Итак, кто есть наименовавший Бога? Бог не имя Бога, а слава Бога. Итак, не ищи в Боге, чего не можешь. Ибо Бог – путь мудрый, противному не приемлемый, и что сотворил Бог, то сотворил выше человеков». Нумериан сказал: «Что есть человек?» Вавила сказал: «Состояние жизни, пользование происшедшим». Нумериан сказал: «Клянусь богами, ты ответил по разуму, как мудрый учитель и как гласит окружающая тебя слава; одного тебе не достает – познания богов; ибо ты мог быть вполне добрым человеком». Вавила сказал: «Ты неразумен, нечестив, хвастун и тиран; ибо мне оскорбление произносимые тобою восхваления, и честь от тебя приносит мне бесчестие; ибо я исполнен всякого блага, познавая Бога и Христа его и не поклоняясь камням». Нумериан сказал: «Я больше не переношу тебя, но налагаю цепь на шею, дерзнувшую нанести оскорбление своему владыке». Вавила сказал: «Бога имею Владыкою, а господами – братьев, боящихся Бога. Посему и ты уверуй в Бога, и я облобызаю твои ноги; мне же честь, в чем ты думаешь причинить бесчестие. И претерпевая сие, я еще не есмь достойный раб Бога, но негодный; блаженны же претерпевающие сие ради Бога, ибо великая награда отложена им на небесах» (Ср. Mamф. V, 12 ; Лyk. VI, 23 ). |
| 5. Нумериан сказал дуку Викторину: «Я желаю, чтобы Вавила учитель был вразумлен тобою. Итак, повелеваю надеть цепь на шею его, а также и на ноги его, в бесчестие; ибо он не мало оскорбил меня». Викторин дук сказал: «Клянусь твоею божественностью, я давно хотел донести страху твоему о человеке сем и о нечестивейшем народе сем, что они учат противозаконным и чуждым уставам и, умножаясь, причиняют нам затруднения, не повинуясь нам». Нумериан сказал дуку: «Теперь исполни приказанное тебе об ослушнике, и понемногу я изведу народ сей». Дук же наложил Вавиле цепь на шею и также на ноги и отпустил его идти со стражею, дабы он был видим всеми пасомыми им. Вавила же сказал: «Благодарю Бога моего, приведшего меня в такую честь за исповедание Его; ибо верую во Христа моего и уповаю, что он даст мне силу и терпение противостать козням отца твоего диавола; тебя же, дука, не благодарю, ниже царя твоего». 6. Нумериан сказал: «Призовите Вавилу, учителя малых и неразумно волнующихся». И ему Вавила сказал: «Я есмь учитель малых, кое в чем младенчествующих, но кое в чем и благоразумно противящихся желающим извратить истину; неразумных же среди вас не есмь учитель». Нумериан сказал: «Клянусь богами, подобает тебе цепь и облежащее вокруг ног твоих». Вавила сказал: «Ты, неразумно волнуясь, насмехаешься, но клянусь Сыном Божиим, она больше мне подобает, нежели тебе диадема, которая облегает твою голову». Нумериан сказал: «Несчастный, принеси жертву богам и освободись от ожидающих тебя мучений, и не обманывай детей, которых учишь». Вавила сказал: «Я уже сказал тебе, что есмь учитель малых; а желаешь узнать, что есть воспитание малых и учение в Боге? Я имею в своем ведении трех мальчиков, воспитываемых по Богу. Повели позвать их и увидишь твердость, и Бог есть с ними; ибо, может быть, ты не уверился моим испытанием, но внимал мне, как вздорному и болтливому». 7. Нумериан повелел ввести детей, предложенных Вавилою, и введенных спросил, имеют ли они мать. Они же сказали: «Да, но выше матери – воспитавшего нас Вавилу, нашего господина, учителя и отца». |
| — Смотри-ка! В угол-то смотри! тут вся его мастерская и теперь стоит. Да зажги ты свечу, отец Прохор. — А Капитан жив? — Ах, ты кота… то бишь кошку нашу Капитана помнишь? — Как же! — Удушился, брат, Капитан. Под дежу его как-то занесло; дежа захлопнулась, а нас дома не было. Пришли, искали, искали — нет нашего кота. А дня через два взяли дежу, смотрим — он там. Теперь другой есть… гляди-ко какой: Васька! Васька! — стал звать отец Вавила. Из-под печи вышел большой серый кот и начал тыкать головою в ноги отцу Вавиле. — Ишь ты, бестия какая! Отец Вавила взял кота и, положив его на колени, брюхом кверху, щекотал ему горло. Точно теньеровская картина : белый как лунь старик с серым толстым котом на коленях, другой полустарик в углу ворочается; разная утварь домашняя, и все это освещено теплым, красным светом горящего очага. — Да зажигай свечу-то, отец Прохор! — крикнул опять отец Вавила. — Вот сейчас. Никак не справишь. Отец Вавила между тем оправдывал Прохора и рассказывал мне: — Мы ведь себе свечи теперь не зажигаем. Рано ложимся. Зажгли свечу. Хата точно в том же порядке, как была за двенадцать лет назад. Только вместо отца Сергия у печки стоит отец Прохор, а вместо бурого Капитана с отцом Вавилою забавляется серый Васька. Даже ножик и пучок кореневатых палочек, приготовленных отцом Сергием, висит там, где их повесил покойник, приготовлявший их на какую-то потребу. — Ну, вот и яйца сварились, вот и рыба готова, а Василья Петровича нет, — сказал отец Прохор. — Какого Василья Петровича? — Блажного, — отвечал отец Прохор. — Неш ты с ним приехал? — С ним, — сказал я, догадываясь, что кличка принадлежит моему Овцебыку. — Кто ж это тебя с ним сюда справил? — Да мы давно знакомы, — сказал я. — А вы мне скажите, за что вы его блажным-то прозвали? — Блажной он, брат. Ух, какой блажной! — Он — добрый человек. — Да я не говорю, что злой, а только блажь его одолела; он теперь как нестоящий: всеми порядками недоволен. Было уже десять часов. — Что ж, давайте ужинать. Авось подойдет, — скомандовал, начиная умывать руки, отец Вавила. — Да, да, да: поужинаем, а потом литийку… Хорошо? По отце Сергие-то, говорю, литийку все пропоем? Стали ужинать, и поужинали, и «со святыми упокой» пропели отцу Сергию, а Василий Петрович все еще не возвращался. |
| — Лукавый льстец! Для чего ты раскидываешь перед нами многосплетенную сеть твоих прельщений? Неужели ты думаешь уловить нас так же, как птиц? Будь уверен, что не будешь иметь никакого успеха, хотя бы ты приложил всё свое старание; ибо нас охраняет и покрывает сила Христа, — и Его силою твоя сеть вскоре будет уничтожена, а мы получим избавление. Затем отроки воскликнули: — О, матерь наша, благочестие, не отвергнемся мы от тебя! О, возлюбленный наш учитель, Вавила, будем верны твоему учению! Ибо не только один сей царь, но если бы здесь находились многие и лютейшие цари и мучители, и те не могли бы нас отторгнуть от Бога нашего. Святой Вавила, заключенный неподалеку, услыхав сии речи своих учеников, возрадовался радостью несказанною и возблагодарил Бога, из уст детей совершающего Себе хвалу. Вскоре царь повелел привести к себе и Вавилу и сказал ему: — Не твои ли это, Вавила, родные дети? Я думаю, что они родились от тебя, ибо своим злонравием они весьма на тебя похожи. — Воистину, — отвечал святой, — сии отроки — мои дети, но не по плоти, а по духу: ибо я до сего времени не искушен плотским похотением и супружеской жизни не испытал. — Непокорный Вавила! — сказал царь — для чего ты до сего времени пребываешь в своем жестокосердии, мучаешь себя и нас? Принеси скорее жертву богам, чтобы и нам более не утруждать себя, и тебе с детьми твоими избавиться от мучений и удостоиться почестей и даров от нас. Какая для тебя польза добровольно предавать себя и малых сих детей на мучение и смерть? Не подобает ли тебе, как мудрому наставнику, заботиться о детях так же, как о собственной своей жизни, чтобы они не погибали безвременно, и быстро завянув, не скончались в самом расцвете юности? Но богомудрый Вавила возразил: — Не подобает ли тебе, царь, иметь попечение о своем царстве, вооружаться против врагов и с ними воевать, а не нас неповинных мучить? Ты же, бросив все земные заботы, устремился на нас и, забыв о врагах, пленяющих страну, воюешь с нами и нас преследуешь. И всё сие ты делаешь не для какой-либо пользы твоему царству, а только для того, чтобы угодить твоей звероподобной ярости и свирепому нраву. |
| Отец Прохор убрал со стола лишнюю посуду, а сковороду с рыбой, тарелку, соль, хлеб и пяток яиц оставил на столе, потом вышел из хаты и, возвратясь, сказал: — Нет, не видать. — Кого не видать? — спросил отец Вавила. — Василья Петровича. — Уж если б тут был, так не стоял бы за дверью. Он теперь, видно, на прогулку вздумал. Отец Прохор и отец Вавила непременно хотели меня уложить на одной из своих постелей. Насилу я отговорился, взял себе одну из мягких ситниковых рогож работы покойного отца Сергия и улегся под окном на лавке. Отец Прохор дал мне подушку, погасил свечу, еще раз вышел и довольно долго там оставался. Очевидно, он поджидал «блажного», но не дождался и, возвратясь, сказал только: — А гроза непременно соберется. — Может быть, и не будет, — сказал я, желая успокоить себя насчет исчезшего Овцебыка. — Нет, будет: парило нынче крепко. — Да уж давно парит. — У меня поясницу так и ломит, — подсказал отец Вавила. — И муха с самого утра как оглашенная в рожу лезла, — добавил отец Прохор, фундаментально повернувшись на своей массивной кровати, и все мы, кажется, в эту же самую минуту и заснули. На дворе стояла страшная темень, но дождя еще не было. Глава шестая — Встань! — говорил мне отец Вавила, толкая меня на постели. — Встань! нехорошо спать в такую пору. Неравен час воли божией. Не разобрав, в чем дело, я проворно вскочил и сел на лавке. Перед образником горела тоненькая восковая свеча, и отец Прохор в одном белье стоял на коленях и молился. Страшный удар грома, с грохотом раскатившийся над озером и загудевший по лесу, объяснил причину тревоги. Муха, значит, недаром лезла в рожу отцу Прохору. — Где Василий Петрович? — спросил я стариков. Отец Прохор, не переставая шептать молитву, обернулся ко мне лицом и показал движением, что Овцебык еще не возвращался. Я посмотрел на мои часы: был ровно час пополуночи. Отец Вавила, также в одном белье и в коленкоровом ватном нагруднике, смотрел в окно; я тоже подошел к окну и стал смотреть. При беспрерывной молнии, светло озарявшей все открывавшееся из окна пространство, можно было видеть, что земля довольно суха. |
| Клянемся же его спасением, которое есть Христос, ты не избежишь рук Божиих, но будешь предан огню геенны». И разгневавшись, он повелел мучить и их, дети же как бы в один голос сказали: «Не стыдишься, нечестивейший, будучи побеждаем детьми при этой толпе? Ибо ты больше подвергаешься мучению, мы же, – клянемся Могущим вскоре воздать тебе, – не чувствуем мучений». 10. И повелел он отвести и скрыть Вавилу в келлии, дабы отдельно испытать детей, и начал говорить детям: «Дети, послушайтесь меня, и я дарую вам многие блага, которых не может учитель ваш даровать вам». Они же как бы в один голос сказали: «Злодей и коварный, не замышляй нам смерть; ибо все дары твои полны геенны. Ибо с тех пор, как учитель наш дал нам печать, мы стали совершенными и отвергли помышления юного возраста и, причастившись суровой пищи, готовы умереть за Бога, чем прогневать раба Божия Вавилу, господина нашего. Ты полагал победить нас удалением нашего пастыря. Клянемся Сыном Божиим, могущим помочь нашему пастырю, где бы он ни был, и нас избавить от нечистых рук твоих и вскоре изменить время сие, мы не отречемся от Бога и не посрамим нашего пастыря, господина нашего Вавилы, молящегося за стадо свое, да не погибнет кто-либо». Все это услышал триблаженный Вавила в келлии. 11. Нумериан сказал: «Да будет введен Вавила». И введен был Вавила, и он сказал ему: «Это твои дети?» Он же сказал: «Воистину они мои дети по Богу, ибо жены ради Бога моего не знаю с тех пор как родился». Нумериан сказал: «Как же они подобны тебе во всем?» Вавила сказал: Я молюсь, дабы они были подобны мне во всем, исключая грехов моих». Нумериан сказал: «Я сказал тебе освободиться и от мук, и от наказания, которое ты примешь, и ты не послушался. Одобряю тебя и извиняюсь за первые муки, только избавь себя от нынешних мучений; убеди и отроков, чтобы они, будучи неразумными, не получили вскоре конца жизни». Вавила, разгневавшись, сказал: «Безрассуднейший из всех людей и нечестивейший тиран, ты занялся нами, покинув заботы о войнах или о том, как должно идти против иноплеменников. |
| Видимо, на этих иконах лик Христа казался Капитону слишком земным и здоровым, что противоречило его представлениям о Христе-мученике и аскете. Уже в самые ранние годы религиозной деятельности Капитона Корнилий насчитывает у него в скиту около тридцати его учеников 256 . В Данилове он начал набирать себе последователей не только среди мужчин, но и среди женщин, и этим еще больше приумножил число своих прозелитов. Его странствования и гонения привели к распространению его идей и росту числа учеников, обращенных в его аскетическую веру. Все они, по словам позднейших биографов, были " славные постницы и славные железоносцы», т.е. – носители вериг 257 . Таковыми были «перепоясанный железным поясом дивный Леонид», строго державший пост Симеон, «всепречудный Яков»,«всепрекрасный Прохор» и, наконец, ученик Прохора и сподвижник самого Капитона –»великий и премудрый Вавила» 258 . Вавила, наиболее заслуживающий внимания среди всех отцов " чудного и дивного воздержания», был не русский, а иностранец, и происхождение его до сих пор остается загадочным. По словам Денисова, писавшего о Капитоне и Вавиле со слов их учеников лет через 40–50 после их смерти, этот Вавила»был рода иноземческа, веры люторской«. Это не значит, что он обязательно был лютеранином, так как русские XVII века часто называли всех протестантов»люторами«. Он отличался большей эрудицией, чем другие " отцы» того времени,»все художественные науки прошед« – изучил грамматику, риторику, логику, богословие и другие науки в»славней парижстей академии«, т.е. в парижской Сорбонне, и хорошо знал греческий, латинский и немецкий языки. Опять-таки, по данным Денисова, Вавила приехал в Россию при царе Михаиле Федоровиче и тоже уже»осеян был всепреславными благочестия лучами» и из«бездревнего люторского вреднословия изшед«, принял православие. Ставши православным, он решил»от мирского мятежа и многосуетности отлучиться« и стал строгим монахом:»железы свои силы изволительно смирил, вериги тяжелые на себя положив, железами же чресла свои опоясав» 259 . |
| — Бу-у— кричала вынь.— Бу-у! И вдруг ясно послышалась человеческая речь: — Запрягай, Вавила! Впереди, у самой дороги, горел костёр; пламени уже не было, светились одни красные уголья. Слышно было, как жевали лошади. В потёмках обозначились две подводы— одна с бочкой, другая пониже, с мешками, и два человека: один вёл лошадь, чтобы запрягать, другой стоял около костра неподвижно, заложив назад руки. Заворчала около подводы собака. Тот, который вёл лошадь, остановился и сказал: — Словно кто идёт по дороге. — Шарик, молчи!— крикнул другой на собаку. И по голосу можно было понять, что этот другой был старик. Липа остановилась и сказала: — Бог в помощь! Старик подошёл к ней и ответил не сразу: — Здравствуй! — Ваша собачка не порвёт, дедушка? — Ничего, иди. Не тронет. — Я в больнице была,— сказала Липа, помолчав.— Сыночек у меня там помер. Вот домой несу. Должно быть, старику было неприятно слышать это, потому что он отошёл и проговорил торопливо: — Это ничего, милая. Божья воля. Копаешься, парень!— сказал он, обернувшись к спутнику.— Ты бы поживей. — Твоей дуги нету,— сказал парень.— Не видать. — Прямой ты Вавила. Старик поднял уголёк, раздул— осветились только его глаза и нос, потом, когда отыскали дугу, подошёл с огнём к Липе и взглянул на неё; и взгляд его выражал сострадание и нежность. — Ты мать,— сказал он.— Всякой матери своё дитё жалко. И при этом вздохнул и покачал головой. Вавила бросил что-то на огонь, притоптал— и тотчас же стало очень темно; видение исчезло, и по-прежнему было только поле, небо со звёздами, да шумели птицы, мешая друг другу спать. И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костёр. Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу. — Вы святые?— спросила Липа у старика. — Нет. Мы из Фирсанова. — Ты давеча взглянул на меня, а сердце моё помягчило. И парень тихий. Я и подумала: это, должно, святые» (С-10,172-174). Есть глубокая связь этого короткого диалога с ночным пейзажем: в совокупности они очень полно и точно передают психологическое состояние Липы, хотя прямо о нём почти ничего не говорится. |
| — А-а! — протянул отец Вавила. — Молонья зажгла, — подсказал отец Прохор. — И как горит прелестно! — сказал опять художественный отец Вавила. — Богом ей так назначено, — отвечал богобоязливый отец Прохор. — Ляжемте, однако, спать, отцы: гроза утихла. Действительно, гроза совершенно стихла, и только издали неслись далекие раскаты грома, да по небу тяжело ползла черная бесконечная туча, казавшаяся еще чернее от горящей сосны. — Глядите! глядите! — неожиданно воскликнул все еще смотревший в окно отец Вавила. — Ведь это наш блажной! — Где? — спросили в один голос я и отец Прохор и оба глянули в окно. — Да вон, у сосны. Действительно, шагах в десяти от горящей сосны ясно обрисовывался силуэт, в котором можно было с первого взгляда узнать фигуру Овцебыка. Он стоял, заложа руки за спину, и, подняв голову, смотрел на горевшие сучья. — Прокричать ему? — спросил отец Прохор. — Не услышит, — отвечал отец Вавила. — Видите, шум какой: невозможно услышать. — И рассердится, — добавил я, хорошо зная натуру моего приятеля. Постояли еще у окна. Овцебык не трогался. Назвали его несколько раз «блажным» и легли на свои места. Чудачества Василья Петровича давно перестали и меня удивлять; но в этот раз мне было нестерпимо жаль моего страдающего приятеля… Стоя рыцарем печального образа перед горящею сосною, он мне казался шутом. Глава седьмая Когда я проснулся, было уже довольно поздно. «Некнижных» отцов не было в хатке. У стола сидел Василий Петрович. Он держал в руках большой ломоть ржаного хлеба и прихлебывал молоком прямо из стоящего перед ним кувшина. Заметив мое пробуждение, он взглянул на меня и молча продолжал свой завтрак. Я с ним не заговаривал. Так прошло минут двадцать. — Чего растягиваться-то? — сказал, наконец, Василий Петрович, поставив выпитый им кувшин молока. — А что ж бы нам начать делать? — Пойдем бродить. Василий Петрович был в самом веселом расположении духа. Я очень дорожил этим расположением и не стал его расспрашивать о ночной прогулке. Но он сам заговорил о ней, как только мы вышли из хаты. |
|
|
