| – Бу-у! – кричала выпь. – Бу-у! И вдруг ясно послышалась человеческая речь: – Запрягай, Вавила! Впереди, у самой дороги, горел костер; пламени уже не было, светились одни красные уголья. Слышно было, как жевали лошади. В потемках обозначились две подводы – одна с бочкой, другая пониже, с мешками, и два человека: один вел лошадь, чтобы запрягать, другой стоял около костра неподвижно, заложив назад руки. Заворчала около подводы собака. Тот, который вел лошадь, остановился и сказал: – Словно кто идет по дороге. – Шарик, молчи! – крикнул другой на собаку. И по голосу можно было понять, что этот другой был старик. Липа остановилась и сказала: – Бог в помощь! Старик подошел к ней и ответил не сразу: – Здравствуй! – Ваша собачка не порвет, дедушка? – Ничего, иди. Не тронет. – Я в больнице была, – сказала Липа, помолчав. – Сыночек у меня там помер. Вот домой несу. Должно быть, старику было неприятно слышать это, потому что он отошел и проговорил торопливо: – Это ничего, милая. Божья воля. Копаешься, парень! – сказал он, обернувшись к спутнику. – Ты бы поживей. – Твоей дуги нету, – сказал парень. – Не видать. – Прямой ты Вавила. Старик поднял уголек, раздул – осветились только его глаза и нос, потом, когда отыскали дугу, подошел с огнем к Липе и взглянул на нее; и взгляд его выражал сострадание и нежность. – Ты мать, – сказал он. – Всякой матери свое дитё жалко. И при этом вздохнул и покачал головой. Вавила бросил что-то на огонь, притоптал – и тотчас же стало очень темно; видение исчезло, и по-прежнему было только поле, небо со звездами, да шумели птицы, мешая друг другу спать. И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костер. Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу. – Вы святые? – спросила Липа у старика. – Нет. Мы из Фирсанова. – Ты давеча взглянул на меня, а сердце мое помягчило. И парень тихий. Я и подумала: это, должно, святые. – Тебе далече ли? – В Уклеево. – Садись, подвезем до Кузьменок. Тебе там прямо, нам влево. |
| Губернатор лежал на мягком диване, на персидском ковре, раскуривал трубку. — Нагни свой голова, — приказал генерал. Гришатка нагнул, думал, что Рейнсдорп снова трубку начнет выбивать о темя. Однако на этот раз барин выдал ему увесистого щелчка. — О, крепкий есть твой голова, — произнес губернатор. Вечером у Гришатки произошел разговор с Вавилой. Поговорили о господах. Рассказал Гришатка дровоколу про трубку и про щелчок. — Немец, как есть немец, — заявил Вавила. — У него что ни день, то новые в голове фантазии. «Ку-ка-ре-ку!» Прав оказался Вавила. Немало бед принял Гришатка из-за этих самых барских фантазий. Началось с того, что Рейнсдорп решил просыпаться чуть свет, вставать с петухами. А так как петуха в губернаторском доме нет, то генерал приказал быть за голосистую птицу Гришатке. Явился мальчик чуть свет к дверям губернаторской спальни. — Ку-ка-ре-ку! — завопил. Спит губернатор. — Ку-ка-ре-ку! — заголосил еще громче Гришатка. Не помогает. Кукарекал, кукарекал Гришатка, голос себе сорвал. Хоть плачь — не просыпается барин. Позвал Гришатка на помощь Вавилу. Вместе они кукарекают. Хоть из пушек пали, спит, не просыпается генерал-губернатор. Часов в одиннадцать наконец проснулся. — О майн гот! — закричал генерал. Схватил он Гришатку за ухо. — Не разбудил. Не разбудил. Ты есть приказа не выполнил. — Я же будил, — начинает Гришатка. — Вот и Вавила. Сон у вас очень крепкий, ваше сиятельство. — О, русише швайн, — вскипел генерал. — Их бин золдат. Их бин золдат. Я человек военный. Мышь хвостом шевельнет — я уже есть на ногах. Муха летит — я уже слышу. Смешно от такого вранья Гришатке. — Да вас хоть из пушек буди, ваше сиятельство. — Что!! — заревел генерал. — Кобильин, Кобильин! Всыпать ему плетей. Тащат Гришатку на кухню. Всыпает Кобылин ему плетей. Ганнибал Вздумалось Рейнсдорпу иметь при себе арапчонка. Вспомнил генерал про царя Петра Первого, что у того арапчонок был — себе захотелось. А откуда в Оренбурге и вдруг африканец, и губернатор опять за Гришатку. Вымазали мальчика сажей, Алексашка снова завил ему кудри, дали в руки опахало — веер на длинной палке. Ходит Гришатка следом за Рейнсдорпом, опахалом помахивает. |
| Слушая такие речи, Нумериан не мог их понять. Да и как могла уразуметь их его душа, не знавшая благодати, не наставленная в учении веры? Однако, из стыда пред стоящими вокруг, что не заметили они его непонимание, он сделал вид, будто всё, что говорил Вавила, он вполне уразумел, и похвалил его, как человека рассуждающего вполне хорошо. Затем снова спросил его: — А что такое человек? — Человек, — отвечал Вавила, — существо земное и смертное, но выше всех смертных животных; кроткое, любезное своим ближним, хотя мы и сделались лютыми друг к другу больше, чем звери. Удивляясь речам Вавилы, но вместе с тем и сам продолжая притворяться мудрым, Нумериан клялся своими богами, что Вавила говорит истину и засвидетельствует свою мудрость, если только принесет жертву богам. — Одного только и недостает Вавиле, — говорил царь, — чтобы он воздал честь богам нашим. Невозможно, чтобы такой премудрый человек мог бесчестить богов и осмелился говорить против них. И ласково посмотрев на Вавилу, сказал ему: — О, премудрый старец! принеси жертву богам и тотчас же я буду считать тебя как бы отцом своим. Клянусь богами, что не лгу и награжу тебя многими имениями в моем царстве. И разными ласками, обещанием больших почестей и богатства, нечестивый царь старался прельстить сего праведного мужа. Но истинный исповедник Христов остался непоколебим в своей вере. На льстивые слова мучителя он отвечал: — Начало и основание всякого блага есть благочестие: без него все обещаемые мне тобою блага суть только нищета, крайнее огорчение и лишение и того, что я имею. Убедившись, что святого Вавилу невозможно склонить к злочестию, Нумериан снова пришел в ярость и приказал своему военачальнику Викторину надеть тяжелые цепи на шею и на ноги святителя и водить его по городу, чтобы опозорить его пред всеми. Беззаконник питал надежду, что почтенный сей муж, пользующийся славой и уважением от всех, устыдится такого бесчестия и согласится исполнить нечестивое желание царя. Когда же надели на святого цепи, царь стал насмехаться над ним: |
| 2. На следующий день, воссев в палате, повелел привести его и в присутствии всех сказал ему: «Жалкий человек, что имея пред глазами дерзнул ты, встретивши, удержать меня? Ты не знаешь, что с тобою говорит царь? Клянусь своим могуществом, не избегнешь ты рук моих. Посмотрим, поможет ли тебе Бог твой». Вавила сказал: «Я человек смиренный, но Бог соблаговолил избрать меня пастырем народа Своего; посему, узрев волка, входящего в стадо Христово, я потщился не презреть, чтобы не отдать отчета Богу моему, потеряв кого-либо из стада». Нумериан сказал: «Я показался тебе волком, жизнесмертный, а не царем?» Вавила сказал: «По изволению Божию ты царь за грехи наши, дабы мы и так были воспитаны и обратились; ибо я не называю тебя воистину царем, так как ты не знаешь, Кто дал тебе царство. Ибо, если бы ты знал Его, то Ему единому поклонялся бы и Его единого чтил бы, а не создания Его; а такими делами ты прогневляешь сотворившего тебя из небытия в бытие и почтившего тебя, дабы ты прославил Его. Говорю же тебе простое дело: если кто из оруженосцев твоих, удалившись, уйдет к другому царю, то есть к иноплеменному, не гневаешься ли ты? Итак, рассуди, что и Бог, сотворивший небо и землю, так ревнует в таковых делах; ибо когда Израиль, огорчил Бога, сказал им Бог чрез Моисея: Вы раздражили Меня не богами, и Я раздражу вас не народом; народом бессмысленным огорчу вас (Второзак. XXXII, 21). Итак, и ты прогневляешь Бога, и Он скоро извлечет тебя из царства сего и даст царство твое другому, кому не хочешь, дабы ты познал, что добро есть исповедовать Бога, а не боготворить его создания и поклоняться им, как написано: Господу Богу твоему поклонишься и Ему единому послужить» (Второзак. VI, 13, 14, X, 20). 3. Нумериан сказал: «Ты говоришь обидные глупости; разве они не кажутся тебе созданиями великого бога, или ты не видишь их действия и предвещания, которые они говорят? Я хотел бы узнать, какой народ писание называет неразумным; я охотно послушаю тебя об этом». Вавила сказал: «Бог сотворил человека простым. Сатана, низвергнутый свыше с небес, добровольно отвратившийся от славы, которую имел, и позавидовавший роду человеческому, увлек с собою отцов наших своими лукавыми замыслами, и мы сделались неразумными. Итак, Единородный Сын Божий, истинный Бог, восскорбев о столь великом идолослужении и увидев погибающим создание, чрез Него происшедшее, явился нам и, отвлекши, помиловал, и мы уже не неразумны, зная Бога, или лучше, будучи познаны Им; ибо нет никакого предвещателя, кроме единого Бога. Ибо все это сказки и измышления поэтов, так называемые боги, не сущие и не существовавшие; ибо если бы у людей не было искусства, то вы не имели бы богов, но были бы безбожными. Если ты хочешь, послушавши меня, сделаться разумным, то Бог принимает тебя; если же не хочешь, то останешься неразумным». |
| — Я пойду с многочисленным войском, сравняю с землей эту обитель блудниц и приведу сюда Евдокию. Царь и все согласились, и на другой день царский сын с воинами отправился разорить пустынную обитель и схватить Евдокию. По дороге он приблизился к селу, принадлежавшему его отцу и, в виду наступления ночи, захотел остановиться на ночлег в этом удобном для отдыха месте. По юношеской живости он быстро соскочил с коня, ударился о камень и сильно разбил себе ногу, так что на руках воинов отнесен был в постель. Ночью болезнь его усилилась, и он умер; и возвратились воины к царю, везя с собою его мертвого сына. При виде внезапно умершего сына царь упал замертво. Собрался весь город и плакал народ, сожалея царского сына и самого царя, умирающего от скорби. Среди народа был и Филострат. Подойдя к царским приближенным, он говорил им, что Евдокия — раба Божия, и никто не может причинить ей вреда, ибо ее охраняет небесная сила. Но если царь хочет видеть сына живым, то пусть пошлет к ней почтительную просьбу, чтобы она умолила Бога оживить мертвеца. — Я сам, — говорил Филострат, — на себе испытал силу ее молитвы и Божие милосердие. Услыхав это, царь немного пришел в себя и, точнее узнав от Филострата о случившемся с ним, поверил словам его и тотчас послал к Евдокии трибуна Вавилу с почтительным, смиренным и просительным письмом. Когда он прибыл в обитель, святая Евдокия, смиренно поклонившись, приняла царское письмо и сказала: — Зачем царь посылает свое письмо мне, убогой и недостойной грешнице? В ожидании, пока святая прочтет царское письмо, трибун вошел в одну из монастырских комнат и, увидев там открытую книгу, наклонился и прочитал: «Блаженны, хранящие откровения Его, всем сердцем ищущие Его» (Пс.118:2) и, дочитав до конца псалма, задремал и, положив голову на книгу, заснул. Во сне явился ему некий светлый юноша и, толкнув его в бок жезлом, бывшим у него в руке, сказал: — Вавила, встань! Мертвый дожидается тебя. Пробудившись, Вавила пришел в ужас от явления ангела и рассказал о сем блаженной Евдокии, прося скорее отпустить его. Она, созвав всех сестер, сказала им: |
| Достоверно ли это предание? Мнения ученых расходятся по этому вопросу. Прежде большая часть ученых отрицала сказание Евсевия (Neander. Allg. Geschichte. В. I. S. 69—70; Чельцов. История Хр. Церкви. С. 177—179); но в настоящее время двое очень солидных писателей взялись доказывать достоверность разбираемого предания (Аивё. Les cretiens dans l " empire Romain. P. 467—488; Uhlhorn. Herzog. Encykl. Leipz., 1883. Bd. XI. S. 613—615). Впрочем, и в настоящее время можно встретить ученых, не признающих достоверности Евсевиева рассказа (например, Chastel. Hist, de christianisme. Paris, 1881. Т. I. P. 66). Следовательно, наука не дает определенного решения вопроса. Вопрос считается открытым. Кажется, будет правильнее считать предание, записанное Евсевием, не выдерживающим критики. Во-первых, Евсевий, как сознается, взял это предание со слухов ( κατχει λγος ), во-вторых, говорит о событии очень неопределенно, не указывая, где происходило оно и какой епископ принимал участие в нем. Правда, тот же рассказ можно найти у Златоуста в его «Похвальной речи св. Вавиле, епископу Антиохийскому» (Слова и беседы на разные случаи. С.-Пб., 1864. Т. I. С. 148—184). В этой беседе Златоуст указывает, что местом происшествия была Антиохия, а действующим лицом в нем св. Вавила (имя императора не названо). Но нет оснований беседу Златоуста считать источником, независимым от истории Евсевия. Кто прочтет рассказ Евсевия и беседу Златоуста, тот найдет, что беседа не дает ничего нового в сравнении с историей Евсевия. Златоуст, очевидно, пользовался Евсевием при составлении своей беседы. Правда, у Златоуста к тому, что говорит Евсевий, еще прибавляется, что царь не только не раскаялся вследствие обличений епископа, но сильно ожесточился: приказал епископа ввергнуть в темницу и потом предать смерти. Но эти новые сведения, новые по сравнению с Евсевием, чужды исторической точности, так как несомненно известно, что св. Вавила пострадал при Децие (см. III главу нашего исследования — о гонении Деция), а не при Филиппе. |
| Нумериан повелел ввести и мать детей. Когда она была введена, спросил ее: «Кто говорит?» Она же сказала: «Феодула». Нумериан сказал: «Это твои дети?» Она же сказала: «Я родила их; но принесла Богу чрез пастыря моего, господина моего Вавилу, и он научил их богопочитанию». Нумериан сказал: «Заушите ее перед детьми ее, говоря ей: Не говори необдуманно». Дети смотрели, как били их мать, и зараз все трое воскликнули, говоря: «Тиран, не бей нашу мать; ибо она благороднейшая; ибо она истинно прекрасно сказала, что она родила нас, а воспитавший нас есть господин наш Вавила. И хотя бы ты снова разгневался, он наш господин, пастырь и учитель; ибо он научил нас богопочитанию». И царь, разгневавшись, повелел поднять трех отроков на плечи и первому дать 12 ударов, второму 9, а третьему 7; отроки же, как бы в один голос сказали: «Благословен еси Боже, что за Христа Твоего претерпеваем мы сие». Нумериан сказал их матери: «Первый сын твой скольких лет?» Она сказала: «Двенадцати». Нумериан сказал: «Второй скольких?» Она сказала: «Девяти». Нумериан сказал: «Третий скольких?» Она сказала: «Семи». И возопив, сказала: «Благословен еси, Боже, что за Христа Твоего претерпеваем мы сие, что и каждого из сыновей моих повелел он так бить по количеству лет за Тебя, венчающего и совершенствующего их». 8. Нумериан повелел вывести вон мать их и ввести Вавилу. И сказал царь: «Учитель неразумных и воспитатель малых, то испытание, которое ты думал дать мне чрез детей, оказалось ложным; ибо призванные дети обещали мне и условились со мною принести жертву богам». Вавила сказал: «Прекрасно солгал ты против своего спасения, и ничего другого не делаешь; ибо ты сын диавола, называемого Сатаною, всегда лгущего, и никогда не можешь ни ты, ни отец твой победить кого-либо, если не солжете; ибо и первосозданного Адама он, солгавши, изгнал из рая». Нумериан сказал: «Клянусь Асклипием, я плюю на твои речи и оскорбления и, подвергнув тебя мучениям, понемногу изведу; и если ты не послушаешься, я повелю отрубить твою голову». |
| Дождя большого, значит, не было с тех пор, как мы заснули. Но гроза была страшная. Удар следовал за ударом, один другого громче, один другого ужаснее, а молния не умолкала ни на минуту. Словно все небо разверзлось и готово было с грохотом упасть на землю огненным потоком. — Где он может быть? — сказал я, невольно думая об Овцебыке. — И не говори лучше, — отозвался отец Вавила, не отходя от окна. — Не случилось ли чего с ним? — Да случиться, кажется, чему бы! Зверя большого нет тут. Разве лихой человек — так и то не слышно было давно. Нет, так небось ходит. Ведь на него какая блажь найдет. — А вид точно прекрасный, — продолжал старик, любуясь озером, которое молния освещала до самого противоположного берега. В это мгновение грянул такой удар, что вся хата затряслась; отец Прохор упал на землю, а нас с отцом Вавилою так и отбросило к противоположной стене. В сенях что-то рухнуло и повалилось к двери, которою входили в хату. — Горим! — закричал отец Вавила, первый выйдя из общего оцепененья, и бросился к двери. Дверь нельзя было отпереть. — Пустите, — сказал я, совершенно уверенный, что мы горим, и с размаху крепко ударил плечом в дверь. К крайнему нашему удивлению, дверь на этот раз отворилась свободно, и я, не удержавшись, вылетел за порог. В сенях было совершенно темно. Я вернулся в хату, взял от образника одну свечечку и с нею опять вышел в сени. Шум весь наделала моя лошадь. Перепуганная последним ужасным ударом грома, она дернула повод, которым была привязана к столбу, повалила пустой капустный напол, на котором стояло решето с овсом, и, кинувшись в сторону, притиснула нашу дверь своим телом. Бедное животное пряло ушми, тревожно водило кругом глазами и тряслось всеми членами. Втроем мы всё привели в порядок, насыпали новое решето овса и возвратились в хату. Прежде чем отец Прохор внес свечечку, мы с отцом Вавилою заметили в хатке слабый свет, отражавшийся через окно на стену. Посмотрели в окно, а как раз напротив, на том берегу озера, словно колоссальная свечка, теплилась старая сухостойная сосна, давно одиноко торчавшая на голом песчаном холме. |
| Сокроем же сказанное в недрах памяти, а для того, что будет сказано раскроем бразды души; и за все будем поклоняться творящему чудеса Христу, потому что Ему слава со Отцем и Всесвятым Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь. Произнесено в Антиохии после похвального слова св. Евстафию, в день памяти св. Романа — 18 ноября. Принадлежность этого слова св. Златоусту сомнительна в виду большого различия в слоге и языке между ним и подлинными словами св. отца. Здесь в русском синод. переводе совсем другой смысл, а в септуагинте то же, что и в славянском: εξομολογησεται πασα γλωσσα τω θεω — и.И. О святом священномученике Вавиле Св. Вавила — епископ Антиохии и мученик. Возможность для мученика подвигов и по смерти, удостоверяющая воскресение. Отступничество Юлиана, его усилия истребить христианство; невозможность этого, доказанная событиями. Перенесение мощей святого из предместья, по требованию оракула. Не мертвое тело есть скверна, а злая воля. Страх Юлиана перед мощами мученика. Сожжение капища Аполлона молнией. Похвала усердию антиохийцев и епископа их к мученику. 1. Хотел я сегодня отдать долг, который недавно, бывши здесь, я обещал вам; но что мне делать? Блаженный Вавила, явившийся тем временем, позвал нас к себе, не голос подавши, но блеском вида своего привлекши нас. Не гневайтесь поэтому на отсрочку уплаты; во всяком случае чем больше пройдет времени, тем более возрастет и прибыль для вас: мы уплатим серебро с лихвой, потому что и Владыка, вверивший нам его, так повелел (Лк.19:23). Итак, не сомневаясь касательно этого долга, так как и капитал и проценты вам остаются, не пропустим и сегодня случившейся прибыли, но насладимся подвигами блаженного Вавилы. Впрочем, как управлял он нашей церковью, и спас этот священный корабль среди непогоды, бури и волн, какое показал дерзновение перед царем, как душу свою положил за овец и принял то блаженное заклание, об этом и подобном говорить предоставим старейшим из учителей и общему нашему отцу (епископу). О древнейших событиях прекрасно могут рассказать вам старцы, а что случилось недавно и на нашем веку, это расскажу вам я, юный, — разумею происшедшее после кончины мученика, после погребения его, и в то время, когда он пребывал в предместии города. |
| Отец Игнатий ездил на крошечной тележке и сам правил другою толстою лошадью. Я собственно всегда имел право ехать с отцом Игнатием, которому меня особо поручала моя бабушка, и отец Игнатий даже позволял мне править толстою лошадью, запряженною в короткие оглобли его тележки; но я обыкновенно предпочитал идти с послушниками. А они никогда не шли по дороге. Понемногу, понемногу заберемся, бывало, в лес, сначала запоем: «Как шел по пути молодой монах, а навстречу ему сам Иисус Христос», а там кто-нибудь заведет новую песню, и поем их одна за другою. Беззаботное, милое время! Благословенье тебе, благословенье и вам, дающим мне эти воспоминания. К ночи только, бывало, дойдем мы так к озеру. Тут на берегу стояла хатка, в которой жили два старичка, рясофорные послушники: отец Сергий и отец Вавила. Оба они были «некнижные», то есть грамоте не умели, и исполняли «сторожевое послушание» на монастырском озере. Отец Сергий был человек необыкновенно искусный в рукоделиях. У меня еще теперь есть прекрасная ложка и узорчатый крест его работы. Он также плел сети, кубари, лукошки, корзины и разные такие вещицы. Была у него очень искусно вырезанная из дерева статуэтка какого-то святого; но он ее показал мне всего только один раз, и то с тем, чтобы я никому не говорил. Отец Вавила, напротив, ничего не работал. Он был поэт. «Любил свободу, лень, покой». Он готов был по целым часам оставаться над озером в созерцательном положении и наблюдать, как летают дикие утки, как ходит осанистая цапля, таская по временам из воды лягушек, выпросивших ее себе в цари у Зевеса. Тотчас перед хаткою двух «некнижных» иноков начиналась широкая песчаная полоса, а за нею озеро. В хате было очень чисто: стояли две иконы на полочке и две тяжелые деревянные кровати, выкрашенные зеленою масляною краскою, стол, покрытый суровой ширинкой, и два стула, а по сторонам обыкновенные лавки, как в крестьянской избе. В угле был маленький шкафик с чайным прибором, а под шкафиком на особой скамеечке стоял самовар, вычищенный, как паровик на королевской яхте. |
|
|
