| Старец по своей прозорливости знал мысли и желания людей. В одно из моих посещений старца я встретил в его келлии своего знакомого из Мефони (область Мессиния) вместе с двумя другими, незнакомыми мне людьми. Этого знакомого я как-то задержал и отвел в полицейский участок, где был начальником: он занимался строительством без официального разрешения. Старец подошел ко мне и сказал: «Может быть, ты арестовывал кого-нибудь из них?» Я был ошеломлен, мне стало стыдно. Видя, что я расстроился, старец сказал улыбаясь: «Это я просто так сказал, Костас, не переживай». Старец по своей прозорливости открыл мой поступок многолетней давности. Однажды он сказал мне о кошке, которая была у него в саду: «Видишь эту кошку? У нее нет ни ада, ни рая. Мы должны ей сочувствовать, не обижать ее». Старец советовал нам изучать Ветхий Завет : «Костас, – говорил мне старец, – изучай Ветхий Завет. Это – книга боговдохновенная, историческая, учительная. Там мы видим, что еврейский народ грешил, Бог его смирял, посылая войны и беды; когда он приходил в себя и исполнял Его закон, тогда Он его освобождал и посылал Свои блага». Старец также советовал изучать древнегреческий язык. Как-то летом мы с моим сыном Аристидисом были у него в келлии и он нам сказал: «Изучайте древнегреческий язык. Мы изучали древнегреческий с начальной школы». Моему сыну Аристидису старец рассказал историю: «Двое друзей пошли на прогулку. Один был одет чисто, в костюм. Другой – в лохмотьях. По дороге им попалась грязь. Тот, что в лохмотьях, взял грязь и испачкал второго, чистого». – И добавил: «Плохой человек хочет, чтобы и добродетельные люди стали такими, как он. Будь осторожен в жизни и выбирай в друзья добродетельных людей». Моя дочь носила юбки, когда училась в старших классах. Все ее соученицы носили брюки. Одна из соучениц сказала ей: «Не видишь, что ли, мы все носим брюки. Переходи в другой класс. Мы тебя не выносим в твоих юбках». Дочь пришла домой очень расстроенная, вся в слезах. Летом в келлии старца, при большом стечении паломников, я рассказал о случае с дочерью. |
| Анна Михайловна — моложавая, кудрявая блондинка, вся будто сложенная из булочек, была очень старательной. Пожалуй, слишком старательной, а это, если учесть ее полнейшую неопытность в том, что касается лесоповала, приводило к опасным ситуациям. Тайга неосторожных не щадит! На каждом шагу Анна Михайловна попадала в беду. Однажды я просто чудом успела ее — буквально в последний момент — выхватить из-под падающей лесины. Она сделала себе рабочий комбинезон из брюк своего мужа, мужчины крупного. Сама же Анна Михайловна была совсем миниатюрной: брюки мужа доходили ей до шеи. Осталось лишь превратить карманы в рукава. Вот за эти брюки из «чертовой кожи» я и успела ее схватить и выдернуть, когда лесина уже почти коснулась ее позвоночника. Она была мужественной женщиной и долго крепилась, не падала духом. Дома, в Сороках, она преподавала кулинарию в женской профессиональной школе, окончив специальное кулинарное училище в Швейцарии, очень любила свою профессию и была большой лакомкой. Ей пришлось, безусловно, куда труднее, чем мне. Я уже почти год проходила «предварительную подготовку», и все те невзгоды, что мне пришлось перенести на протяжении этого года, основательно подготовили меня к лишениям, а к физическому труду я и до того была привычна. А ей-то, каково было ей?! Прямо из дома, уютного, как бонбоньерка, да в телячий вагон! Вчера еще — в кругу семьи, в привычной обстановке, с нею муж, сын… А сегодня она — лесоруб. Муж? Должно быть, в тюрьме… Сын? Он при ней, но легко ли ей, матери, сознавать, что из-за нее юноша, пред которым, казалось, было светлое будущее: карьера инженера, девушка, с которой у него наклевывался роман, — и вот он, ее сын, здесь, в нарымской болотистой тайге… Вчера еще ее единственной заботой было «приготовить чего-нибудь вкусненькое», такое, что пальчики оближешь. А тут? Пайка хлеба и два раза в день пол-литра жидкого супа, в котором, как говорится, крупинка за крупинкой бегает с дубинкой! Сколько раз она мне говорила: — Ах, Фросенька, как я вам завидую! Вы и Лотарь можете есть этот ужасный черный хлеб, а я ну никак не могу! Я отдаю почти всю свою пайку Лотарю. Мы получаем сразу на двоих, и я себе отрезаю совсем тонюсенький ломтик. |
| Кавалер. Я впервые услышал такое обращение. Кавалер – значит мужчина. Я почувствовал себя полным сил и готовым к мужским свершениям – колоть дрова, запрягать лошадь, носить тяжелую мебель, двигать шкафы и рояли. Я шел с Агриппиной, готовясь к свершениям. В просторной кухне около пылающей печи хозяйничали женщины. Многие в светлом, с белыми косынками на головах. Присутствие архиерея делало их, кухарящих, уже приподнято, молитвенно настроенными. Пироги, заливное, изысканные закуски – все рыбное и молочное: архиерей мяса не ест. Я уже смотрел на дрова и готов был помогать топить печь (дома я всегда топил), когда Агриппина спросила: «Что бы дать нашему помощнику- кавалеру?» Женщины загудели вокруг меня, послышалось: «Миленький! Картинка! Чистый кавалер». Я потупился, но мои мускулы налились энергией. – Да мужских-то дел нет. – Испачкается! – А вот есть мужское дело, – раздался голос Агриппины. – Он нам сметану собьет! Она дала мне в руки глиняный горшок, похожий на перевернутый церковный купол с плоским донцем, наполненный густой сметаной. – Вот, Юрочка, сбивать масло умеешь? Вот этой мешалкой, – она дала мне деревянную лопатку, – сбить сметану, чтобы была густая, как масло. – Да он забрызгается! – А дайте ему фартук! И женские руки надевали на меня и завязывали дамский фартук (на брюки-то!) и тянули меня по ступенькам заднего крыльца, чтобы, усадив на скамейке и отогнав собаку, которая прибежала уже сюда за мной, показать мне, как сбивать. Я стоял около замшелой зеленой скамейки с глиняным горшком и лопаткой в руках, в огромном, отороченном кружевом фартуке, облегающем меня всего. Женщины, обрядившие меня, уходя оглянулись, и я услышал: «Ну прямо принцесса!» Такого я не ждал. Я, тот самый Гаттерас, я, кавалер в новых брюках, – принцесса? И все это из-за фартука и кружев. Я уже собрался бросить эту затею и отнести горшок в кухню, когда на дорожке, идущей вокруг дома, показалась группа гостей во главе с владыкой Евсевием. Хозяин рассказывал гостям о саде, цветах, московской природе. Архиепископ, увидев меня, похвалил за помощь, а я, держа горшок одной рукой, старался другой поднять и засучить за пояс злополучный фартук, чтобы исчезли кружева и все могли видеть новые брюки. Принцесса- |
| Такое состояние, впрочем, нередко перемежалось вспышками нервной энергии, когда хотелось двигаться, объяснять, говорить и спорить. И вот теперь я сидел в первом состоянии. Под колпачком лампочки густо слоился дым, его всасывало в колпачок, и потом он уходил куда-то ввысь. Мысли мои вертелись только вокруг одного – вокруг моей пьесы. С того самого дня, как прислано было Фомою Стрижом мне решающее письмо, жизнь моя изменилась до неузнаваемости. Как будто наново родился человек, как будто и комната у него стала другая, хотя это была все та же комната, как будто и люди, окружающие его, стали иными, и в городе Москве он, этот человек, вдруг получил право на существование, приобрел смысл и даже значение. Но мысли были прикованы только к одному, к пьесе, она заполняла все время – даже сны, потому что снилась уже исполненной в каких-то небывающих декорациях, снилась снятой с репертуара, снилась провалившейся или имеющей огромный успех. Во втором из этих случаев, помнится, ее играли на наклонных лесах, на которых актеры рассыпались, как штукатуры, и играли с фонарями в руках, поминутно запевая песни. Автор почему-то находился тут же, расхаживая по утлым перекладинам так же свободно, как муха по стене, а внизу были липы и яблони, ибо пьеса шла в саду, наполненном возбужденной публикой. В первом наичаще снился вариант – автор, идя на генеральную, забыл надеть брюки. Первые шаги по улице он делал смущенно, в какой-то надежде, что удастся проскочить незамеченным, и даже приготовлял оправдание для прохожих – что-то насчет ванны, которую он только что брал, и что брюки, мол, за кулисами. Но чем дальше, тем хуже становилось, и бедный автор прилипал к тротуару, искал разносчика газет, его не было, хотел купить пальто, не было денег, скрывался в подъезд и понимал, что на генеральную опоздал… – Ваня! – слабо доносилось со сцены. – Дай желтый! В крайней ложе яруса, находящейся у самого портала сцены, что-то загоралось, из ложи косо падал луч раструбом, на полу сцены загоралось желтое круглое пятно, ползло, подхватывая в себя то кресло с потертой обивкой, со сбитой позолотой на ручках, то взъерошенного бутафора с деревянным канделябром в руке. |
| Мещаниновы были и фабрикантами, и откупщиками, и поставщиками на казну. Иван Иванович унаследовал от отца эти операции, но бросил их, после того как потонуло у него несколько барок с солью. Состоянию нанесен был удар. Иван Иванович расплатился со всеми кредиторами, простил долги всем должникам, закрыл фабрики и остался при своих двух населенных имениях (душ, кажется, 300 с чем-то) и одном московском доме, которых прежде было несколько. Он зажил жизнию, которая походила на монастырскую. Знакомства не вел, в гости никуда не ходил, все его время проходило в чтении книг лежа на постели. Иначе я его и не представляю; в меховом халате, с трубкой, которую он не выпускал изо рта, и с книгой в руке. Когда у него кто бывал, он, разумеется, вставал, беседовал; но гость уходит — и снова постель, и снова книга в руке. Когда я прихаживал к нему не мальчиком уже (пока я жил в Коломне, мое дело ограничивалось: прийти, поклониться, спросить книгу, взять и уйти с поклоном), нет, но юношей, лет семнадцати и восьмнадцати, в Москве, визиты мои были оригинальны. Поклон; он кивает головой, подав руку. Я сажусь. Перебрав книги на столе, выбираю, какая возбудит мое любопытство, сажусь и читаю. Он лежит и тоже читает. Молчим оба, и часто бывало, я ухожу, не обменявшись словом и оставляя его полулежащим с вечною книгой и вечною трубкой. Трубку он не оставлял даже ни при каком госте. Батюшка ставил Ивана Ивановича в пример курильщикам, детям, племяннику, дьячку: «Вы жжете табак, а не курите; смотрите, как Иван Иванович курит». И действительно, Иван Иванович только курил, едва-едва забирая дым и не доводя его далее передней полости рта; пускает дымок и время от времени уминает большим пальцем содержимое трубки. Совершенно равнодушный к моде и почти никуда не выходивший, Иван Иванович одевался в платье, которое носили тому тридцать или сорок лет назад. Его шубе, сюртуку, брюкам, шинели не было износа; если б он прожил еще сто лет, все та же осталась бы у него шляпа, купленная при Александре I, та же шинель с полудюжиной воротников, расположенных этажами, тот же однобортный сюртук синего сукна. Он уступил моде, введенной Веллингтоном, и выпускал иногда брюки, но большею частию ходил по-прежнему, брюки в сапогах. Когда в сороковых годах случалось мне у него бывать в Москве и он угощал меня обедом в трактире, помещавшемся в доме Посольского подворья, мне неимоверно досадно бывало на половых, которые скверною лакейскою улыбкой посмеивались на его допотопный костюм. Но Иван Иванович не обращал на это внимания, или даже просто не замечал, и щедро наделял подачками на чай каждого, кто к нему подходил. Эта челядь, должно быть, считала его дурачком; в самом деле, одевался так странно и давал на чай так великодушно, да зря притом, иногда кому совсем не следовало! |
| Ведь в генеалогии замечателен тот факт, что никакие Де к нам ни с кем другим не являлись. Однако предки Реджинальда Уилфера были такого заурядного происхождения и образа жизни, что в течение ряда поколений это семейство весьма скромно кормилось около доков, акцизного управления и таможни, а теперешний Р. Уилфер был бедный конторщик. Настолько бедный, что, имея ограниченное жалование и неограниченное число детей, он ни разу в жизни не мог достичь скромного предела своих мечтаний, а именно: одеться с головы до пят во все новое сразу, включая сапоги и шляпу. Его черная шляпа успевала порыжеть, прежде чем он обзаводился деньгами на новый сюртук, брюки белели по швам и на коленках раньше, чем он собирался купить себе пару сапог, сапоги изнашивались прежде, чем он мог позволить себе новые брюки, и к тому времени, как он снова добирался до шляпы, блестящему модному цилиндру приходилось увенчивать собой ветхие руины разных периодов. Если бы традиционный вербный херувим мог предстать перед нами взрослым и одетым, то его фотография вполне заменила бы портрет Р. Уилфера. По внешности Р. Уилфер был так пухлощек, моложав и наивен, что к нему всегда относились свысока, а то и попросту командовали им. Посторонний человек, заглянув в его бедное жилье часов около десяти вечера, непременно удивился бы, что он так поздно сидит за ужином. Своей пухлостью и малым ростом он до такой степени напоминал мальчишку, что попадись он на Чипсайде своему бывшему учителю, тот вряд ли удержался бы от искушения высечь его тут же на месте. Словом, это был традиционный херувим во взрослом состоянии, как было уже сказано, несколько седоватый и явно в стесненных обстоятельствах. По своей застенчивости он не любил признаваться в том, что его зовут Реджинальдом, так как это имя казалось ему слишком высокопарным и вычурным. Подписываясь, он ставил одно начальное Р. и разве только избранным друзьям, и то под строгим секретом, сообщал, что, собственно, оно значит. Из этого в окрестностях Минсинг-лейна возникло шутливое обыкновение давать ему прозвища из прилагательных и существительных, начинающихся с Р. |
| Только теперь Ирина вспомнила, что брат вечером тридцать первого августа ремонтировал трубу в ванной и перекрыл воду. Она открыла вентиль, показала, где лежат продукты, и в сопровождении того же милиционера вернулась за кольцо оцепления. Ночью была гроза, лил дождь, раскаты грома заглушали звуки выстрелов. В нескольких шагах от дома Ирины, в спортзале, на котором уже не было крыши, дождевая вода заливала обугленные тела тех, кто три дня умирал от жажды. Пятого сентября Ирина наконец вернулась домой. В ванной комнате, на полу, лежали брюки, в кармане которых она обнаружила связку ключей и нательный крестик. Рядом — окровавленные туфли, которые, судя по размеру, принадлежали подростку. Ирина выстирала брюки, вымыла туфли и дала объявление в газету. Через несколько дней за ключами пришли Руслан Персаев и двое его сыновей, Алан и Сослан. Руслан, казалось, еще не до конца верил своему счастью: оба его сына были в заложниках и оба вышли из школы живыми. Он все три дня находился в оцеплении, а третьего сентября, после взрывов, выносил из зала детей. На его руках умер мальчик; ему показалось, что это его младший сын. Передав ребенка дальше по цепочке, он вернулся в школу. Соседи Ирины, Шотаевы, хоронили Альбину и Зарину. Их тела опознала в морге сама Тамара: внучку — по роскошным, хотя и обгоревшим, волосам, а дочь — по ногам. Маленький Гоша спрашивал: «И теперь у меня никогда не будет мамы?». И плакал: «Хочу маму и Зайку!». Мимо дома Пхалаговых в школьный двор снова потекла людская река. Но теперь это были не веселые и говорливые стайки школьников. Тысячи людей в скорбном молчании нескончаемой похоронной процессией шли в сгоревший спортзал. Не переставая, лил дождь, редкий для начала сентября. Ирина со страхом вошла в школьный двор. На том же месте, что и первого сентября, стояли стол ведущего и музыкальная аппаратура. Рядом на стуле под холодным осенним дождем мокла дорогая заказная осетинская гармоника. У стола, на котором лежали пустые гильзы из-под снарядов, толпились мужчины. |
| Все подростки были без рубашек, в одних брюках (рубашки сняли из-за жары). До трусов раздевались только малыши. Вот и ее Тамик, лежит. Она села рядом и обняла его. Взгляд упал на брюки. Нет, это не он. У него не такие брюки. Опустила мальчика на пол и пошла дальше. Вот вроде бы похож, но носки на нем белые. У Тамика носки были черные. Подростков много, но все они так похожи друг на друга — коротко стриженные, лица серые от обезвоживания, глаза и рты открыты. Она опять держит на руках тело подростка. — Лариса, это не мой Тамик? — слышит она. Повернувшись на голос, видит соседку Наташу Сатцаеву. — Нет, это не твой. И не мой. Только теперь Лариса понимает: не все, кто лежит на полу спортзала, мертвые. — Лариса, ложись! — кричали ей. — Нет, — отвечала она, продолжая переворачивать тела. — Вставайте, надо идти в подвал. Может, ее Тамик в тренажерном зале? Она вошла в тренажерный, а в ушах ее стоял все тот же пронзительный детский визг, прерываемый автоматными очередями. В тренажерном зале прятались заложники, но и среди них Тамика не было. В больнице, куда ее привезли, она узнала, что Тамерлан жив. Полгода Лариса жила в страхе, что террористы придут за ней. В больнице она просила закрывать на ночь решетчатую металлическую дверь, вздрагивала при виде людей в камуфляже и черной одежде, боялась бородатых мужчин. Когда ее выписали, она долго стояла во дворе клиники и плакала, глядя на небо, на кусты и деревья, вдыхая запах увядающей травы и листьев. Там, в спортзале, она была уверена, что никогда всего этого больше не увидит. Другие статьи по теме: Другое 1 сентября: Беслан сегодня +ФОТО «В Беслане очень много боли…» Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. Сейчас ваша помощь нужна как никогда. Поделитесь, это важно Выбор читателей «Правмира» Подпишитесь на самые интересные материалы недели. Материалы по теме |
| Но Дусик и Пусик Уитхорнов упорно оставались исключением, как я ни старался отыскать в них хотя бы одно достоинство. Сплошные недостатки — отвратительные привычки, отвратительные манеры. Например, встреча, которую они мне неизменно устраивали. - Лежать! Лежать! — взвыл я, как всегда, но два уэст-хайленд-уайт-терьера продолжали, стоя на задних лапах, передними яростно царапать мои голени. (Выше они не дотягивались.) Возможно, кожа у меня на голенях особенно нежная, судить не берусь, но ощущение было мучительнейшим. Когда я попятился на пуантах, комнату огласил заливистый смех мистера и миссис Уитхорн. Сцена эта им никогда не приедалась. - Ну какие же они лапочки! — пролепетал мистер Уитхорн, давясь хохотом. — Как мило они с вами здороваются, утютюлечки мои! Согласиться с ним мне было трудновато. Ведь гнусная парочка не просто пытала меня, нанося некоторый ущерб и тонкой материи брюк, но вперяла в меня свирепые взгляды, весьма недвусмысленно скалясь, подергивая губами и пощелкивая зубами. Да, рычать они не рычали, но я бы все-таки не назвал это таким уж дружеским приветствием. - Идите к папочке, лапусеньки! — Хозяин подхватил их на руки и нежно расцеловал, все еще похихикивая. — Нет, согласитесь, мистер Хэрриот, это же просто чудо, с какой любовью они вас встречают, а потом не хотят, чтобы вы уходили? Я ничего не ответил и принялся молча отряхивать брюки. Да, действительно, едва я входил, как эти твари принимались царапать мне ноги, а когда я уходил, всячески старались тяпнуть меня за щиколотки. А в промежутке допекали, как могли. И ведь оба были стариками — Дусику шел пятнадцатый год, а Пусику — тринадцатый. Казалось бы, возраст и опыт могли бы приучить их к сдержанности, но где там! - Ну, — сказал я, убедившись, что ни ноги, ни брюки серьезного ущерба не понесли, — насколько я понял, Дусик прихрамывает? - Да, на левую переднюю лапочку. — Миссис Уитхорн поставила страдальца на стол, предварительно застеленный газетой. С самого утра. Бедняжечка так страдает! Я осторожно приподнял лапу и тут же отдернул руку: зубы Дусика лязгнули в дюйме от моих пальцев. |
| Взрослый на вид, а в движениях – как дитя. Одет в коротковатые трикотажные брюки василькового цвета от спортивного костюма «Динамо» с отвисшими коленями. В брюки заправлена приталенная бежевая рубашка в стиле «Диско» (отголосок забытой мужской моды начала 1970-х) с пышными цветами на груди и с массивным, заостренным на концах воротником. Вся одежда, по-видимому, досталась ему за чьей-то ненадобностью. В расстегнутых сандалиях на босу ногу он спешил к свечному ящику, держа в левой руке скомканную, засаленную от жирных волос кепку несуществующего в природе цвета. Его русые волосы на голове застыли, как полегшие в поле стебли пшеницы после сильного и порывистого ветра с дождем. Они были странно примяты и местами беспорядочно торчали в разные стороны. Когда мужчина приблизился к отцу Митрофану, то застыл на минуту как вкопанный и произнес странную речь: – О!.. Митрофан! Ты мне, это… мыло дай. Дай мне мыло! Меня зовут в баню, а мыла нет. Давай скорее, автобус ждет! Отец Митрофан улыбнулся и медленно нагнулся – достал из-под стола и выложил на стол кусочек мыла. Откуда взялось мыло в свечном ящике, еще догадаться можно было. Руки помыть или еще для какой-нибудь нужды. Объясняя свое требование, мужчина интенсивно махал руками, как на пожаре, но внезапно остановился. Почесал кепкой спину и продолжил: – А!.. Митрофан! Еще же мочалка нужна в бане! Дай мне мочалку! Здесь стоит напомнить, что диалог происходил в храме. Откуда появилась мочалка в руках отца Митрофана – догадаться было уже невозможно. К тому же батюшка улыбался еще сильнее и был очень рад, словно к нему приехал издалека близкий родственник. А человек по-прежнему не унимался: – Митрофан, давай скорее! Меня люди ждут, автобус. Понимаешь? В баню ж еду, в Слоним! Мыться ж буду. Митрофан, а после бани чаю попить нужно. Дай мне сахару! Батюшка дал ему все, что тот просил, и услышал слова благодарности: – Митрофан хороший. Он очень хороший! Девяносто лет жить будет. Молодой человек активно жестикулировал, кричал, что опаздывает, и наконец ушел, не взяв ничего, что дал ему отец Митрофан… Старец по-прежнему улыбался с нежностью и любовью. Как оказались в тот день в свечном ящике мыло, мочалка, сахар и чай – осталось тайной. |
|
|
