| – Я должен встать. Немедленно. Где мои брюки? – Они у меня, – сказал отец Эррера. – То, что вы сейчас произнесли… я в жизни не смогу заставить себя повторить это… такие слова в устах священника, монсеньера… У отца Кихота возникло дикое желание употребить ту же не подлежащую повторению фразу по поводу своего сана, но он сдержался. – Немедленно принесите мне мои брюки, – сказал он, – я хочу встать. – Эта непристойность показывает, что вы не в своем уме. – Я же сказал вам: принесите мне мои брюки. – Терпение, терпение, – произнес доктор Гальван. – Через несколько дней вы встанете. А сейчас вам необходим отдых. И прежде всего – никаких волнений. – Брюки! – Они будут у меня, пока вам не станет лучше, – заявил отец Эррера. – Тереса! – воззвал отец Кихот к своему единственному другу. – Он их запер в шкафу. Да простит меня господь, отче. Я ведь не знала, что он задумал. – Вы что же, думаете, я буду тут лежать – в постели? – Немного медитации вам не помешает, – сказал отец Эррера. – Вы вели себя крайне своеобразно. – Не понимаю! – Жандармы из Авилы сообщили, что вы поменялись с вашим спутником одеждой и дали им ложный адрес. – Ничего они не поняли. – В Леоне арестовали человека, который ограбил банк, он заявил, что вы дали ему ботинки и прятали его у себя в машине. – Никакого банка он не грабил. Это был всего лишь магазин самообслуживания. – Нам с его преосвященством пришлось немало похлопотать, чтобы убедить жандармов ничего не предпринимать против вас. Пришлось даже звонить его преосвященству епископу Авильскому и просить вмешаться. Очень помог также двоюродный брат доктора Гальвана. Ну и, конечно, сам доктор Гальван. Нам, по крайней мере, удалось убедить их, что вы страдаете нервным расстройством. – Какая ерунда! – Это самое милосердное объяснение вашего поведения. Словом, мы едва избежали большого скандала в Церкви. – И он уточнил: – Во всяком случае, пока. – А теперь поспите немного, – сказал доктор Гальван отцу Кихоту. – В полдень – немного супа, – дал он указание Тересе, – а вечером, пожалуй, омлет. Никакого вина. Вечером я заеду и посмотрю, как наш пациент, но не буди его, если он заснет. |
| Может, в Лазареву субботу можно и рыбу? Не помню. В Вербное-то воскресенье можно. Такое счастье - солнце и сегодня. Постоянная вина перед теми, кто дорог, кто близок. Возвёл очи горе. Ого! Мошки, как окаянные приватизатоы, обсевшие Русь, зачернили потолок. Встал утром - брюки сползли. Подтянул, а дырки на ремне кончились. «Брюки спали, брюки спали, потихоньку съехали. Все колхозники на тракторе сбирать поехали». Открыто такие частушки пели. И ещё будут нам демократы долдонить о запуганном русском народе. Сами пугались, дело ваше, а русские тут ни при чём. Да, крепко я исхудал. Но это очень хорошо, гроб легче нести. Ладно, не искушай судьбу, не шути так. Долго занимался ремнём, делал две новые дырки. Это называется: живот подтянуть, а чего подтягивать - живота-то нет. Солнце. Одевался потеплее, вышел, стоял на солнце, очень надеясь на его помощь. Оживил костёр, подвалил в него мусора. Дымило, потом занялось. Пламя костра и солнце. И вот, продолжаю репортаж об умирании - слепну. Не вижу, что пишу. Думаю, это от того, что нагляделся на солнце и на пламя. Нахватался зайчиков, как говорят о тех, кто глядел на пламя электросварки. Я солнышка нахватался. Глухой, слепой, больной, как хорошо! Чую, что температурю. А к костру надо. Надо у него дежурить, подкладывать сжигаемый мусор и следить, чтоб огонь не ускочил. Ещё поокапывал вокруг костра. Но опасность и в ветре - подхватит искры, унесёт на сухую траву. Тогда так полыхнёт! Хожу, как в мутной воде плаваю. Ноги переставляю. К берёзе пора. Собрать сока побольше, рабочим в церкви радость. И матушке с семейством. Ходил и заменил одно ведро на другое. Первое принести просто не мог, закрыл его крышкой. Это я заранее сообразил о крышке. Да, а моих муравьишек нет на пригорке, значит, ожили. Обсохли на солнышке, разбежались. И на берёзе их безсчётно. Капли сока падают на пустое дно ведра. Не слышу. Глухая тетеря. Куда денешься - старик. Этот день, он же не повторится. Как и жизнь. И зачем в такой день покидать этот мир? Да только кто меня спросит, когда мой срок. Будь готов, и всё. |
| Кроме открытой мелкой торговли, в ближайших к рынку домах процветала недурно законспирированная крупная спекуляция валютой, драгоценными камнями и опиумом. Вдруг пробежит подозрительный субъект, быстро, словно спичкой на ветру, чиркнет перед тобою бриллиантом в чуть приоткрытом кулаке и сипло шепнув на ухо «есть и доллары» — смотрит, пойдешь ты за ним или нет. Пойти страшно, может быть, тут же и арестуют, а не пойти, если нужны деньги и надо продать что–нибудь ценное — нельзя: ведь покупают ценности лишь те, что и продают их. С этим чекистски–воровским миром мы впоследствии ближе познакомились, когда пришлось продавать драгоценности, чтобы купить лошадь для нашего ивановского хозяйства. Но я не буду забегать вперед, пока что мы покупаем штиблеты, а не лошадь. Долго рыщем мы в поисках подходящих — все нет и нет. Всюду либо ужасная работа, либо совершенная рвань. Но вот в руках типичного хитровца болтается то, что мне нужно: почти новые шевровые башмаки с лаковым носом, американской работы. Примерил — сидят как перчатки. Спрашиваем сколько стоят. Товарищ заламывает безумную цену. Торгуемся, уступает какие–то гроши, рублей тридцать. Нечего делать надо платить. Подсчитываем деньги: принесенных с собою и только что вырученных от продажи мелочей не хватает. Даю задаток, оставляю бедную Наташу сторожить явного жулика и с грустью в сердце отправляюсь продавать брюки. Чтобы привлечь к себе внимание, кричу во все горло: «Товарищи, кому нужны брюки? Английской фланели, с ручательством; крепки, как буржуазные предрассудки». Вокруг меня быстро собирается народ, я по дешевке спускаю брюки, спешу к Наташе. Слава Богу, оборванец еще стоит рядом с нею. Мы расплачиваемся и, забрав штиблеты, спешим домой. К сожалению, Наташа на празднестве быть не могла: в хозяйстве было много неотложной работы. Нагруженная тяжелым мешком за плечами, она с рассветом отправилась на вокзал. Со станции она должна была идти пешком, ввиду постоянного опаздывания поездов, скорее всего ночью. В то время по дорогам не только грабили, но и убивали. Как раз за неделю убили и ограбили Знаменского кооператора, который вез товар в лавку. |
| Но даже после этой зажигательной речи миссис Дарлинг продолжала сохранять спокойствие. — Дай я попробую завязать, милый. Собственно, за этим. он и шел в детскую. Своими мягкими прохладными руками она завязала ему галстук, а дети стояли и глядели на то, как решалась их судьба. Другой бы мужчина, может быть, и возмутился бы тем, что она сумела сделать это так легко. Другой, но не мистер Дарлинг. Он ведь был славным человеком. Он поблагодарил ее кивком и через минуту уже скакал по детской с Майклом на закорках… — Какую мы тогда устроили кучу малу!.. — вздохнула миссис Дарлинг. — В последний раз в жизни… — простонал мистер Дарлинг. — Помнишь, Джордж, Майкл спросил меня: «Мамочка, а как ты узнала в первый раз, что это именно я?» — Помню! — Они были такие милые, правда? — И они были наши. Наши! А теперь их у нас нет!.. Тогда куча мала рассыпалась с приходом Нэны. Мистер Дарлинг нечаянно наскочил на Нэну и тут же обшерстил свои новые брюки. И не в том даже дело, что брюки были новые. Это были первые в жизни брюки с шелковой тесьмой по бокам! Конечно, миссис Дарлинг тут же почистила их щеткой, но мистер Дарлинг опять завел разговор насчет того, что неправильно держать в няньках собаку. — Джордж, Нэна просто сокровище! — Не сомневаюсь. Только мне иногда кажется, что она принимает детей за щенят. — Да нет же, дорогой! Я уверена, что ты ошибаешься. — Не знаю, — произнес мистер Дарлинг задумчиво. — Не знаю. Миссис Дарлинг показалось, что наступил подходящий момент рассказать ему про мальчишку. Сначала он не хотел и слушать, но потом задумался, когда она показала ему тень. — Эта тень не напоминает мне ни одного из моих знакомых, — сказал он. — Но мне кажется, что ее обладатель — негодяй… Мы как раз об этом говорили, — вспоминал мистер Дарлинг, — когда Нэна вошла с лекарством для Майкла. Больше ты никогда не принесешь пузырек с лекарством, Нэна, и во всем этом виноват только я один! Он был, несомненно, мужественным человеком. Но тогда с этим лекарством повел себя, прямо скажем, глупо. Если у мистера Дарлинга и были какие-то слабости, то одна из них заключалась в том, что ему казалось, будто всю жизнь он очень храбро принимал лекарства. Поэтому, когда Майкл начал отпихивать ложку с микстурой, которую Нэна велела ему принять на ночь, мистер Дарлинг сказал: |
| — Коль, ты бы помог Сашке, пока он не привыкнет… — Да я ему тоже говорю, чтобы он не дурил, а он не верит, — отзывается Колька со своей кровати. — Поверит, поверит. Саня, знаешь что? Давай, пока ты не привык, снимай сегодня только свитер и брюки, чтобы не помять. Рубашку оставляй. Ладно? — Ладно… — с трудом произносит Сашка. Он садится на кровати, снимает свитер. Лицо его покрывается густыми, красными пятнами. Потом он снимает брюки и бросает их на тумбочку. Падает в кровать и опять укрывается с головой. Я беру брюки, складываю, вешаю на спинку кровати. — Ну, всё, мальчишки, пока. Спокойной ночи. Учтите, я никуда не спешу. Ещё два часа тут буду гулять. Так что, не шуметь! — Спокойной ночи! — отвечают мне несколько голосов. Кажется, и Сашкин — тоже. Ничего, привыкнет. Привыкнет. У нас хороший интернат. Насколько можем, мы им издеваться друг над другом не даём. Директор наша строго за этим следит. И воспитатели следят за такими случаями. Да только трудное это дело. Жестокая среда. Всё равно — издеваются, бьют, насмехаются и плюются. И чего только не делают… Но, не смотря на это, у нас — действительно хороший интернат. Бывает, дети из других интернатов (те, которых к нам переводят), рассказывают страшные вещи. О том, как дети издеваются друг рад другом, и как старшие издеваются над младшими, и, в довершение всего, как воспитатели издеваются над детьми… Над этим Сашкой издевались. Явно, издевались. Страх… Страх у него, страх. Пока пройдёт… Да и пройдёт ли совсем. Дай-то Бог. Мальчик неплохой, кажется. Пошёл на контакт. Я прощаюсь с шестыми и седьмыми классами и поднимаюсь на третий этаж, к восьмым-девятым. — Наталья, ты посмотри, что это за безобразие! — встречает меня воспитатель девятого, Екатерина Алексеевна. Екатерина Алексеевна — женщина пенсионного возраста. У нас, вообще, большая часть воспитателей — пенсионного возраста. А кто молодой пойдёт, в наше время, на такую работу, да ещё с такой зарплатой! Екатерина Алексеевна возмущена. — Наталья, ты посмотри! Ни один бачок в туалете не смывает! |
| Тяжело вздохнув, Паддингтон собрал брюки и побрёл наверх почитать инструкцию. Раньше он в основном интересовался той частью, где рассказывалось, как машина устроена, но в самом конце была глава и о том, что можно сделать с помощью иголки, если удалось вдеть в неё нитку. Эту главу Паддингтон и открыл. К сожалению, в ней не оказалось ничего подходящего. Видимо, в те давние времена очень редко носили брюки, а если и носили, то они были хорошо сшиты и никогда не рвались. Картинки в основном рассказывали о событиях довольно странных: например, на одной из них была нарисована тётенька, которая зацепилась юбкой за огромное переднее колесо старомодного велосипеда, а на другой, которая называлась «Драма в пустыне», усатый дяденька в шортах зашивал палатку, после того как на неё наступил верблюд. Но что касается упоминаний о брюках, интерес представляло разве что полное их отсутствие. Паддингтон с большим уважением относился к инструкциям, но уже не раз замечал, что в них, как правило, написано про всё на свете, только не про то, про что ему нужно. На последней страничке, между прочим, говорилось, что перед обладателем машинки фирмы «Сама-Шиот» открываются бескрайние горизонты. Пока что Паддингтон видел на своём горизонте только два более или менее утешительных обстоятельства: Брауны вернутся нескоро, а мистер Карри вряд ли рискнёт высунуться из дому в таком неприличном виде. Паддингтон был не из тех медведей, что отступают без боя, поэтому он взял ножницы и без особой надежды принялся ковырять один из швов. Как ни странно, его старания тут же увенчались успехом: один рывок — и пояс распоролся пополам. Тогда Паддингтон решил ещё раз дёрнуть за свободную нитку, но это оказалось уже лишним: раздался треск, и брючина одним махом разъехалась до самого низу. А потом, когда он ещё раз дёрнул за ту же нитку, а может быть, и за другую, одна штанина вовсе отвалилась и осталась одиноко лежать на столе. Паддингтон на всякий случай задёрнул занавески, зажёг ночник и внимательно осмотрел штанину. Он уже пожалел, что не выбрал для начала какие-нибудь захудалые штаны, а сразу же взялся за тёмно-синие брюки в мелкую полоску от лучшего костюма мистера Карри. |
| Помните, еще совсем недавно не только в модных, но и просто в женских журналах давались советы, как с помощью одежды замаскировать излишнюю худобу или, наоборот, избыточный вес, визуально сузить слишком широкие плечи или расширить чересчур узкие бедра. Конечно, и тогда встречались толстухи, которые напяливали мини-юбку, но они были посмешищем для окружающих. А родные старались образумить модниц с таким дурным вкусом. Но ближе к концу 80х стали появляться силуэты и фасоны, которые не могли украсить никакую фигуру, а делали облик нелепым, карикатурным, порою клоуноподобным. Брюки со сборками на животе уродовали даже самых стройных девушек. Женщины ведь всегда заботились о том, чтобы живот скрадывался. Отсюда — просторные народные сарафаны. Дворянки, следовавшие европейской моде, наоборот, затягивались в корсет. Но в любом случае демонстрировать большой живот считалось неприличным. А тут даже худышка выглядела пузатой! И вдобавок сужающиеся к низу брюки создавали впечатление огромного отвислого зада. Не дамская одежда, а мечта паяца! Тогда же сделались популярными и совершенно несуразными мужские наряды. Например, красные брюки, рубашки с кружевными манжетами и гипюровыми жабо. Вот и получается, что в моде 80х уже достаточно отчетливо зазвенели сигнальные звоночки, ведь и карикатурность облика, и стремление походить на существо другого пола, да и анахронизм в одежде — все это психиатрические симптомы. В последующие же годы в моде все меньше оставалось смешных нелепостей и все больше появлялось нелепостей откровенно безобразных, уродливых и даже пугающих. Высоколобые умники заговорили об эстетике безобразного, искусствоведы — об агонийных (от слова “агония”) формах искусства. Но мы не станем развивать агонийное искусствоведение, на то есть патентованные специалисты, получающие заграничные гранты. Мы лучше посмотрим на новейшую моду с точки зрения психопатологии. Интересно, что бы сказали корифеи русской и советской психиатрии, пройдясь по современным московским улицам, спустившись в метро, заглянув на молодежную дискотеку? Корсаков, Ганнушкин или Кащенко могли бы не устраивать свои знаменитые профессорские разборы для студентов-медиков в стенах клиник, носящих теперь их имена. |
| Я в душе порадовался маминому невежеству в технике и медленно отдышался. — Ума не приложу, во что тебя одевать, — сказала мама. — Пошли поищем снова. Я был готов на все, даже на те парусиновые штанишки, лишь бы покинуть опасный участок. И наконец нам повезло! Худая решительная женщина предложила нам брюки изумительной красоты. Это был полукомбинезон из вельвета (его тогда почему-то называли «бархат»). Черные штанины, малиновая грудь, такие же отвороты внизу и широкие лямки со сверкающими пряжками. Я от восхищения даже забыл про подшипник. Представил, как появлюсь перед Майкой в столь мужественном виде, и горячая волна восторга накрыла меня с головой. Но тетка назвала такую цену, что маму пошатнуло. Она даже сказала: — Совесть-то у вас есть? Женщина ответила, что совесть есть, но денег за нее не дают, а жить надо. К тому же товар заграничный, американский. Наверно, эти брюки попали к нам в одной из посылок — тех самых, которые вместе с яичным порошком и тушенкой Америка посылала нам во время войны. Мне очень хотелось получить заграничные штаны. Я готов был обещать маме полное послушание на вечные времена и сплошные пятерки в табеле. Но мама и женщина торговались, и нельзя было вмешиваться, чтобы не сорвать дело. Наконец чудо свершилось. Сверток с брюками перешел ко мне, и солнце засияло в два раза ярче. Жизнь состоит из постоянной смены радостей и огорчений. Дома, когда я надел обновку, мама ахнула, опустилась на стул и вдруг начала смеяться. Все громче и веселее. — Санкюлот, — говорила она. — Гаврош! Кошмар, честное слово! Что такое «санкюлот», я не знал, а в слове «Гаврош» не видел ничего смешного. И при чем здесь кошмар? Я обиженно повернулся к зеркалу. Ну и что? Надо сказать, что брюки пришлись впору, сидели как влитые. Правда, были они длинноваты, на ногах собирались в гармошку, да и ширина внизу была, пожалуй, чрезмерная. Малиновые манжеты подметали пол. Но это даже придавало особый шик! Мама, однако, думала не так. Она уже перестала смеяться. — Да, без переделки здесь не обойтись… |
| А потом Сталин решил возродить «дух Империи». На офицерах появились погоны, а женские брюки стали вне закона. И в 50-х гг дружинники резали на девушках брюки. А теперь вспомним, кто в 80 гг был хранителем околоцерковных традиций? Бабушки 65-70 лет, т.е. те, чья молодость пришлась на эти самые 40-50 гг. Т.е. те, кто в русле идеологических предпочтений Великого Вождя штанов не носил. Именно эти бабушки и встречали в 90-е воцерковляющуюся молодежь, передавая им сталинские традиции одежды. Мне неоднократно приходилось беседовать с духовной дочерью нашего бывшего настоятеля, о. Василия Серебренникова, почитаемого многими. Пожилая дама, врач-гематолог по профессии, прожила всю жизнь по монашески — в труде, посте и молитве. Однако одета она была весьма элегантно. Мы познакомились в паломничестве, где женский костюм вольностей не предполагает, однако потом я увидел старую фотографию, где она стояла (видимо, в какой-то турпоездке с коллегами) в свитере и брюках. Меня весьма заинтересовало это обстоятельство, и она объяснила, что о. Василий брюки к греху не приравнивал, а, наоборот, считал, что православный человек не должен эпатировать окружающих своим нелепым внешним видом. Воцерковляясь в 80-90-е, мы приходили к вере из ниоткуда, и с радостью принимали то, что говорили нам те, кто в этой вере жил уже давно. И часто мы не замечали, как выстраивали стену гетто, сохраняя внешнее, но не погружаясь во внутреннее. Для бабушек -комсомолок 30-40-х эта одежда была естественной, а мы воспринимали ее как знак отличия. Легко надеть длинную юбку мешком, намекая и на свое целомудрие и на нестяжательность, но как сложно стать целомудренным и нестяжательным внутри себя. Мы строили баррикады из тряпок и выкинутых телевизоров, не давали детям играть в обычные игры и читать обычные книжки, и в результате у многих из нас дети отошли от веры. Мы принимали на себя особое, «постническое» выражение лица, и тем отпугнули многих. Отпугнули тем, что радость богообщения мы показать не умели, а наше постничество выглядело сожалением об оставленном мире (помните тему сочинения Арамиса — «Некоторое сожаление приличествует покидающему мир»?). |
| — Итак, — сказал он, — брюки убийцы торчали из-под штор. Чьих штор? — Грена, чьих же еще? — А ты-то где была? — На лестнице снаружи. Мы с Калле лезли по ней. В десять часов вечера в понедельник. У комиссара не было детей, и сейчас он благодарил Бога за это. — Да что же вы делали на лестнице Грена в понедельник вечером?! Тут он вспомнил тайну, в которую его только что посвятили, и добавил: — А, понимаю! Вы гонялись за каким-нибудь другим Мумриком, да? Ева-Лотта взглянула на него почти презрительно. — Что ж, по-вашему. Великие Мумрики на деревьях, что ли, растут? На свете есть только один Мумрик, во веки веков, аминь! И Ева-Лотта рассказала о ночном переходе через крышу Грена. Бедный булочник озабоченно качал головой. А еще говорят, что девочек иметь спокойнее! — Откуда же ты знала, что это брюки убийцы? — А я не знала. Если б я знала, я б его арестовала. — Но ты же сказала…— возразил раздраженно комиссар. — Да нет, я уже потом сообразила. Ведь это были такие же темно-зеленые габардиновые брюки, как те, которые я встретила на тропинке. — Это могло быть случайностью. Не надо делать поспешных выводов. — А я и не делаю. Я же слышала, как они там в комнате шумели из-за векселей, и тот, в брюках, сказал: «Мы встретимся в среду на обычном месте! Захвати все мои векселя!» Так сколько же зеленых брюк Грен может встретить за одну несчастную среду? Комиссар был убежден, что Ева-Лотта права. Теперь все ясно: мотивы, место, время. Дело стало лишь за одним — поймать преступника. Комиссар поднялся и потрепал Еву-Лотту по щеке. — Большое спасибо, — сказал он. — Ты умница. Ты даже не понимаешь, как ты нам помогла. А теперь забудь обо всем! — Постараюсь! — обещала Ева-Лотта. Комиссар повернулся к Бьорку. — Теперь нужно только отыскать этого Калле, чтобы он подтвердил показания Евы-Лотты. Где его можно найти? — Здесь, — раздался спокойный голос с балкона над верандой, и удивленный комиссар, подняв глаза, увидел над перилами две головы — одну светлую, другую темную. Рыцари Белой розы не оставляют товарища в трудные минуты полицейских допросов и других испытаний. Как и булочник, Калле и Андерс хотели присутствовать на допросе. Но предпочли, на всякий случай, разрешения не спрашивать. |
|
|
