| И ниже тако умилосердися, но и от сожженнаго толико тела ребра клещами разжеными извлачити повеле. И ниже, зде насытився, ослаби, но и главы его остриг темя, воду студенейшую на не мног час лити повеле. Страдалец же, яко страдалец, чрез два нощеденьства, неослабными мучении напрягаем, страдальчески вся и добльственно и богоблагодарно терпяше. Конечно мучай, видев свое изнеможение, повеле честную главу страдалца мечем посещи, в суботу по Пятидесятнице в небесное суботство страстотерпца главоусечением препослав. И ниже на мертвое тело блаженнаго, немилостивый, умилосердися: егда бо боголюбивии 844 гроб ему соделаша, погребалная уготоваша, пенязи 845 собраша и икону Богоматере принесоша, воином вся сия ограбити повеле, страдальца же тело рогозом обвивше и в землю честнаго безчестно закопавше, погребоша. Се первый плод и добрейший, или истее рещи, грозд сладчайший соловецкаго преподобных отец всесвятейшаго винограда, в точиле мучений изгнетшся, на божественнейшую вечерю ко всех Царю и Богу принесеся. Отца же Пимина егда воевода на испытание мучений привести повеле воином и егда совлекоша его, виде вериги тяжки на телеси его. Устыдевся сих мучитель, Богу тако изволившу, повеле паки в темницу всадити. И многое время седевша со учеником, отпущена быста паки в пустыню преподобника. Немного преиде по смерти предъявленнаго страдалца, от изшедших Соловецкаго монастыря отцев Димитрий и Тихон, с нима же и белец Иов, пойманы бывше и во мрачнейшей темнице затворени, гладом, жаждею, студению, наготою, веригами, узами и прочими различными озлоблении удручени, к светлости будущаго царствия преселишася и близ онаго погребена Быша. Но отнуду же изшедше, слово паки, си есть к повести о Соловецтей обители возвратим. Воевода оный Волохов, три или четыри неполная годиг ная времена пребыв в Сумстем острозе, наездами летодневными святую озлобляя обитель и ничтоже успев, царским указом к царствующему граду Москве взят бысть. Вместо же онаго от самодержца послан бысть полковник с тысящею воинов, еже разорити святую киновию. Ему же имя Климент Иовлев, человек лютый и немилостивый, иже, пришед ко обители, зельнейшую тесноту, горчайшую нужду, множайшия пакости святому месту сотвори. Кони бо и волы монастырския, яже имеяху на острове на вожение древес и прочих братских нужд во дворе, на то устроеннем, вся, загнав во двор, вся без остатка сожже, вкупе и с келиею. К сим и келии служебныя окрест обители, яже на острове создани бяху во упокоение труждающихся служебников, тако и ловецкия келии и хитрости, сети, и мрежие, и неводы со орудиами их, вся неблагий он безчеловечно сожже. Но и мзду за сие от Бога немедленно прия: поражен бысть язвою согнития и червей воскипением и в сих болезненно страдаша. Тем и указом царским взяся к Москве и тамо злый зле погибе, в той язве и живота лишися. Под монастырем стояв два года. |
| Были также свои иконописные мастерские у филипповцев при их духовном центре на Братском дворе и у поповцев белокриницкого согласия на Рогожском кладбище. Среди старообрядцев-поповцев наибольшую известность получил Яков Алексеевич Богатенко (1875–1941), реставратор-иконописец, уставщик и головщик, знаток и исследователь знаменною пения, публицист. Он окончил в 1898 г. Строгановское училище по классу живописи, а в 1912 г. еще и Археологический институт. В 1900–1910-х гг. содержал в Москве иконописную и реставрационную мастерскую (на Таганке, в Дурном переулке), которая была удостоена большой серебряной медали на 1-й Всероссийской выставке икон в Санкт-Петербурге в апреле 1904 г. Иконы, написанные в мастерской Богатенко, находились в старообрядческих храмах по всей России. Под его руководством были выполнены стенные росписи в московских старообрядческих церквах в Поровско-Успенской общине, в Гавриковом переулке, и в Покровской, на Новокузнецкой улице (росписи частично сохранились). После 1918 г. Богатенко участвовал в реставрации соборов Московского Кремля. Впоследствии был репрессирован. Старообрядческая иконопись продолжает развиваться и в наши дни, хотя за годы советских гонений многие традиции и секреты мастерства были безвозвратно утрачены. 3. Меднолитая пластика Потребность в правильных, соответствующих древним канонам, образах вызвала к жизни еще один вид старообрядческого искусства – меднолитую пластику. Это искусство пришло на Русь еще из Византии вместе с принятием христианства. Однако именно в старообрядчестве оно получило новое рождение. Меднолитые иконы обладали двумя очень важными преимуществами: во-первых, отлитое в металле изображение было практически невозможно исказить (а известно, что реформаторы зачастую меняли на древних писаных иконах и надписи, и форму перстосложения, не говоря уже о бесконечных «поновлениях», уродовавших до неузнаваемости древние образа), а во-вторых, как правило, небольшие по размеру медные кресты, иконы и складни было удобнее переносить с места на место в условиях постоянных гонений. |
| 3. Описание патриархальной жизни молокан 393 . Судит их по Библии старец 96 лет. Суровыми наказаниями считаются у них отлучение от участия в богослужении или лишение права на братское приветствие. Муж, дурно обращающийся с женой, публично кается в своей вине, и все присутствующие на собрании поют благодарственный гимн Богу (из газеты «Современные известия»). Последнюю «картину» (из жизни молокан) Леонтьев называет утешительной, первую – трагической, а вторую – трагикомической. Тут же он поясняет: «Куртин и Кувайцев могут быть героями поэмы более, чем самый честный и почетный судья, осудивший их вполне законно». Далее он утверждает, что Куртины и Кувайцевы невозможны в таких благоустроенных буржуазных странах, как Бельгия, Голландия и Швейцария (все эти страны были у него на «черном листе»!) 394 . Попытаемся разобраться в этих «леонтьевских» картинах. – Лже-Авраамы, вроде Куртина, – явление, конечно, очень «своеобразное», но ничего специфически русского в таком исключительном случае нет! А колдуны до сих пор не перевелись в цивилизованной Европе! Уже в нашем веке, и совсем недавно, знахарка имела большое влияние при дворе голландской королевы и ее называли голландским Распутиным (кстати отметим, что Распутин мог бы восхитить Леонтьева!). В Бельгии, которую Леонтьев ненавидел не меньше Бодлера, были писатели, хотя и не великие, но значительные, как Де Костер (а позднее появилась плеяда символистов – Роденбах, Верхарн, Метерлинк). Что же касается молокан, то таких протестантствующих сект немало было и в Европе, и в Америке, и они до сих пор там существуют. Вообще Леонтьев плохо разбирался в Западе – он видел его только мельком, проездом (Вену, Болонью и, может быть, Гамбург, Антверпен, Брюссель). По крайней мере, в то время он не знал или не вспомнил, что и в буржуазно-пролетарской Европе совершались чудеса – в Ла Салетт (1846), в Лурде (1858)... Напомним, что Леонтьев вообще любил эпатировать. Ему всегда хотелось кого-нибудь «стукнуть по голове» возмутительным фактом! (И это выражение мы находим в разбираемой нами статье!) Куртиными и Кувайцевыми он дразнит своих врагов слева (нигилистов, либералов) и пугает противников справа (сухих бюрократов, прекраснодушных славянофилов)! Но снобом Леонтьев не был; он чувствовал, что своеобразие исчезает в мире, и, чтобы его защитить, он ощеривался волком и бросался на всех осквернителей своей святыни! Из его современников это лучше всего понял бывший народоволец Лев Тихомиров , который видел в Леонтьеве прогрессиста в стане инертных консерваторов 395 . Замечательно, что в этой статье Леонтьев утверждает, что в 60-е гг. нигилисты (т. е. зло) принесли известную пользу: их космополитизм возбудил реакцию (добра) со стороны националистов и государственников. То же самое говорил и Милькеев («В своем краю»), который даже примкнул к революционерам, хотя и не разделял их взглядов... |
| Византийское правительство, по старому предрассудку своему, полагало единственный источник спасения на Западе, в Риме. Но Запад Европейский, в котором папство воспитало пренебрежение и ненависть к православному Востоку, не только с равнодушием, но иногда и со злорадованием смотрел на погибель православных Восточных государств, не обращая внимания и на то, что неверная сила, сокрушавшая их, могла впоследствии сделаться опасною для всей христианской Европы. На Западе говорили, что Восток схизматический по справедливости терпит наказание Божье от руки Турок за свое давнее упорство и непокорность римской Церкви. Сами папы, своими прежними воззваниями возбуждавшие в Западных народах только неприязнь к Востоку, не могли уже новыми воззваниями возбудить в них сострадание к погибавшим православным Восточным племенам. В виду народной неприязни к латинству, византийское правительство на первых порах таило свои новые сношения с папами. В первый раз после несчастной Лионской Унии, Император Андроник младший в 1339 году, по взятии Никомидии Турками, послал посольство на Запад с просьбою о помощи к авиньонскому папе, Бенедикту XII. Посольство это было отправлено тайно от народа и возложено не на византийского грека, а на пришлеца, ученого греческого монаха из Калабрии, Варлаама, которой сам в последствии оказался виновником большой Церковной смуты на Востоке, едва ли не как агент латинства. Варлаам в двух замечательных речах при авиньоском дворе развивал такие мысли, что Западные христиане непременно должны оказать Восточным помощь против Турок, как по братскому христианскому долгу, так и в интересе своего собственного благосостояния, ибо опасность от Турок не одной византийской империи, а и всей христианской Европе; что бескорыстною братскою помощью Западные христиане скорее всего могут привлечь к себе Восточных христиан, также как прежде они всего более озлобили их против себя насилиями и притеснениями; что до тех пор, пока не пройдет это озлобление, нечего и думать о соединении Церквей, а когда пройдет оно, легко будет устранить и все другие Церковные поводы к разрыву. |
| «Его письма – к папе ли, византийскому епископу, придворному диакону, или даже к простому монаху, безразлично, – всегда носят характер задушевного, отеческого или братского слова. В них нет сухой морали… но везде видно живое чувство. Просьба, негодование… удивление, сожаление, скорбь… радость, молитва – вот что выражается в… письмах патриарха, выражается чуждым риторизма, простым и легким языком. Николай Мистик был не только ревностным пастырем, знатоком Св. Писания и церковных правил, но и писателем, владевшим даром увлекательного и даже поэтического слова» . Видным церковным деятелем и духовным писателем первой трети X века был архиепископ Кесарии Каппадокийской Арефа. Он родился в знатной семье в Элладе, вероятно, в 861 году, потому что в одном из своих сочинений он написал, что в 934 году ему было 73 года. Арефа получил основательное образование, был хорошо начитан в христианской и классической литературе. До 886 года он перебрался в столицу империи, где познакомился с патриархом Фотием, которого считал своими учителем. До 895 года Арефа был рукоположен в диакона, а в 901 году он предстал перед судом по обвинению в безбожии. Что в самом деле стояло за этим делом – неизвестно. Возможно, его незаурядная начитанность в классической литературе, к которой он, подобно позднейшим гуманистам средневекового Запада вроде Петрарки или Лоренцо Валлы, относился с большим пиететом. Судом он был оправдан за отсутствием улик. Вскоре после этого процесса Арефа получил назначение при дворе – стал дворцовым ритором, составлял похвальные речи императору и слова, посвященные церковным праздникам, которые, очевидно, получили высокую оценку современников, потому что не позже 902 года он был хиротонисан на кафедру Кесарии Каппадокийской с титулом архиепископа. Занимаемая им кафедра считалась в Константинопольском Патриархате второй по диптиху после столичного первосвятительского престола. При этом он, очевидно, большую часть времени оставался в столице. Высоте его иерархического статуса соответствовали его личные качества: сильный характер, незаурядный ум, основательное богословское образование. Он имел поэтому значительное влияние на ход церковных дел и на взаимоотношения патриархии с правительством, а его позиция по болезненному вопросу о четвертом браке императора Льва и возможности его церковного признания не оставалась неизменной. |
| Товарищи похоронили отважную женщину во дворе школы. После войны ее останки вместе с останками умерших в госпитале были перезахоронены в братскую могилу на улице 20-летия Октября (Чижовский плацдарм). 27 августа 1942 каратели полностью ликвидировали госпиталь. Тяжелораненые бойцы и раненые при бомбежках мирные жители, всего 452 человека, включая 35 детей были вывезены на машинах за город и расстреляны на южной окраине Воронежа в Песчаном логу. Вывезены они были из трех зданий: Дома Коммуны/Дома Инвалидов (20 лет Октября, д. 86), родильный дом (20 лет Октября, д. 82), 29-я (ныне 12-я) школа… Эпизод третий. Прасковья Щеголева. В сентябре 1942 года по селу Семилуки близ Воронежа проходила линия фронта. Местные жители не по своей воле перебрались в соседнее Ендовище. Так поступили и 35-летняя Прасковья Щёголева и её мать Наталья Степановна. У Прасковьи было шестеро детей — Таня, Саша, Аня, Полина, Коля и Нина. Муж женщины — тракторист Степан Щёголев — ушёл на фронт. О том, что он уже погиб, Прасковья не знала. 14 сентября Прасковья решила, что не дело её семье ютиться у чужих людей и голодать. Родной огород рядом, в Семилуках, а там как раз картошка созрела. Женщина с пятью детьми (старшую дочь она не взяла), племянником и матерью тайком отправилась к своему дому. Незаметно накопали картошки, отварили, съели, провели ночь в собственном доме… 15 сентября 1942 года на Чижовском плацдарме Воронежа началось крупное наступление войск 40-й армии. Для того чтобы немцы не могли перебросить туда резервы, активизировались соседние участки фронта, штурмовая авиация атаковала скопления немецких войск. Младший лейтенант авиационного полка Михаил Мальцев получил боевое задание: провести штурмовку вражеской техники, скопившейся в лесу у реки Дон. Во время выполнения этого задания самолет Мальцева был подбит зенитным огнем. Летчик тянул горящую машину за Дон, но из-за малой высоты самолет немного не дотянул до уреза воды, упал на высокий холм и стремительно начал скользить на брюхе по крутому склону к реке… прямо в огород. В огороде находилась Прасковья Щеголева со своими детьми и матерью. Самолет горел. |
| Антипатр был недоволен обручением своих детей с детьми младшего асмонейского принца. Ему казалось опасным, что могущественный брат царя Ферор сделается тестем того внука Ирода, который будучи старшим потомком асмонейского рола и внуком Каппадокийского царя, сможет оспаривать его наследственные права на Иудею. Антипатр добился того, что Ирод изменил свое решение и выдал дочь Ферора не за сына Александра, а за сына Антипатра, а сам Антипатр женился на назначавшейся его сыну дочери Аристобула. И Саломея вышла в третий раз замуж за некоего Алексаса. Но все это не восстановило спокойствия. Ближайшие смуты при дворе Ирода вызвала неравная по происхождению жена Ферора, желавшая приобрести уважение благочестивых жителей Палестины, которого она не могла добиться в эллински-образованном обществе. Она решилась на смелый шаг, внеся из своей кассы за фарисеев пеню, которою обложил их Ирод, когда они отказались присягнуть императору и ему. Взбешенный этим поступком, Ирод запретил всем своим близким иметь какие бы, то ни было, сношения с этой женщиной и потребовал, чтобы Ферор развелся с ней. Само собой разумеется, при этом не обошлось без казни нескольких фарисеев. Но Ферор отказался разлучиться со своей женой. Если в этом мы видим прекрасную черту верности, то не менее отрадно и проявление братской любви Ирода, в силу которой он, правда, с величайшим трудом совладал с собой. Ферор был только сослан в свою тетрархию за Иордан. Впоследствии Ирод заболел и потребовал, чтобы Ферор возвратился в Иерусалим; но Ферор не явился. Ирод выздоровел и со своей стороны посетил заболевшего в это время Ферора. К сожалению последний умер спустя несколько дней после приезда брата. Его смерть вызвала новые ужасы. Ирод похоронил его в Иерусалиме с большими почестями; тогда явились два вольноотпущенника Ферора, требовавшие следствия по поводу того, не был ли Ферор отравлен и именно своей женой. Ирод производит следствие и находит яд; но оказывается, что Ферор умер не от него, и что яд был предназначен для Ирода и вручен Ферору Антипатром. |
| И такое веселое солнце было в этом гулком сарае, с окошками наверху. Сюда не придет Прохор, не шваркнет колодкой и не пообещает отмотать Драпу голову. Хорошо спать на сене… Вытянет слон хобот, пощекочет за вихры, как это он сейчас сделал. Да, понравилась ему Драпова голова. А что? Не почуял ли он невеселую жизнь Драпа?! Может быть, плешинки на Драповой голове что-нибудь сказали ему? Кто знает… Может быть, в серых грустных глазах Драпа было что-то особенное, что понял огромный слон, много видавший, потерявший свою свободу. Ведь и Драп был в неволе… И долго потом вспоминал Драп слона. Бывало, сидим на крыше, «чикаем» змеев. Небо над нами высоко-высоко, ласточки в нем играют, дрожит нитка чужого змея, трещит «посланник» по нитке, Драп смотрит-смотрит да вдруг и скажет: – Эх, слона бы теперь повидать!.. Слоны… Драп все сараи, все заборы исчертил во дворе «слонами». Выпросил у меня «звериную» книжку, где был нарисован слон, и все срисовывал, чтобы выходило лучше. И достиг! Таких слонов рисовал и углем и мелом, что даже дворник Гришка попросил его «начертить про слона» на стенке его сторожки, возле ворот. И начертил же Драп! Этот слон, во всю стену, даже смеялся, а хобот его шел винтом, как тогда, с яичком. Так и нарисовал с яичком, только яичко вышло величиной с арбуз. Драп занял у кузнечонка пару пятаков – Копченый носил их во рту, как в кошельке, – стравил на ситнички для слона, задолжал мне еще двугривенный, потом еще и еще, обещая отплатить голубями, и даже обругал нас с Васькой, что мы не даем больше. Он до того надоел сторожу с приставаньем, откуда слон, и сколько он стоит, и сколько ему годов, что сторож плюнул. – Да уйди ты, смола! Ну чего тебе нужно? Украсть, что ль, его хочешь? Когда вышли мы из слоновника, Драп широко разинул рот, словно собирался глотать что-то очень вкусное, поморгал и сказал так необыкновенно, что меня даже удивило, какой Драп стал добрый: – Эй, Колька! Слон прямо… по-братски!.. Дня через два мы посетили нору старого Димитраки. Разыскали нору без труда. |
| Таинственную борьбу в Пенуэле можно понимать как борьбу Бога с Иаковом за самого Иакова. Эта же черта станет особенностью ВЗ-ной истории народа Израиля, получившего свое название от Израиля-Иакова. После такого откровения Иаков бесстрашно отправился навстречу с Исавом. Но Исав, оказывается, давно всё ему простил. Да и как не простить: ведь в доме хозяином стал именно Исав, и ему больше ничего не нужно. Но и Иаков, будучи материально не беден, именно в Боге нашел свое богатство, первенство и благословение, и ему не нужно Исавова добра. Они братски обнялись после стольких лет разлуки, но их духовные интересы более не пересекутся, тем более, что Исав тяготеет к соседнему язычеству. На этом эпизоде жизненные испытания Иакова не кончаются. Ему предстоит пережить горе, когда его сыновья расскажут ему о мнимой смерти Иосифа, который был его любимцем, как некогда он сам для Ревекки, и принесут ему его якобы растерзанные одежды, как и он когда-то пришел к Исааку в одежде брата. Ему предстоят годы голода и нужды и вынужденная эмиграция в Египет. Но он выдерживает всё это и умирает почетным патриархом/родоначальником/Израиля, от двенадцати сынов которого происходит 12 колен Израилевых. Книга Бытия заканчивается известным повествованием об Иосифе, его благочестии и страданиях, о его величии при дворе, когда он стал вторым человеком в стране после фараона. Благодаря высокому положению Иосифа весь род Израиля (Иакова) поселился в Египте и зажил вполне благополучно. 4.1. Жизнь Моисея Но в начале кн. Исход, второй в Пятикнижии, мы застаем еврейский народ в тяжелом положении. Иногда это связывают с тем, что во времена Иакова в Египте правили завоеватели из семитского племени гиксосов, родственного евреям и благорасположенного к ним, а когда к власти вернулась исконно египетская династия, ее правители усмотрели в евреях союзников ненавистных врагов. Так это или нет, но в XIII в. до Р.Х. знаменитый фараон Рамзес II-oй задумал уничтожить потомков Иакова, для чего, во-первых, заставил их в тяжелейших условиях строить пирамиды, а во-вторых, издал страшный указ о убиении всех рождающихся младенцев мужского пола. |
| — Или русская печь, уцелевшая от сплошного пожара деревни, так что не осталось “ни былочки, ни поживочки”, а печь стоит — и вокруг неё, исколупанной пулями, строится заново какая-никакая изба. — Вот инвалид войны на культяшке, в своей деревне последний годный к ремёслам, к работе (“И уплывают…”) — Или бывший старшина, так распущенный трофейной вольностью конца войны, что уже не способен вернуться к скромному труду (“Объездчик”). Надо было автору отдалиться на десятилетия общественного забытья воинов, оттеснения ветеранов, бесприютности фронтовиков, стыдливости за боевые ордена, уже не нужные, почти смешные, когда молодёжь в забаву пляшет около “вечного огня”, молодым оркестрантам в изневолю исполнять траурный марш, и никому-никому не памятны, не известны высеченные на обелисках имена — малая доля их, кто по случайности не канул в полное беззвестье. Надо было пережить эти десятилетия, чтобы Носов сперва единожды описал нашего убитого, повисшего на немецкой колючей проволоке, у всех на глазах провисевшего так всю зиму. Из рукавов шинели торчали почти до локтей голые, иссохшие руки; казалось, этими вытянутыми руками он просил землю принять его, неприютного, скрыть от пуль и осколков, которые всё продолжали вонзаться и кромсать его тело. А годами позже, когда посвободнела речь, — распахнуть нам и всё то поле на днепровском плацдарме при наступившем весеннем обнажении, уже зловонно тлеющее польце, где в разных позах перезимовали никем не убранные “битые солдатики”: их часть поредевшая была тотчас снята на пополнение, а пришедшие взамен: “это не наши лежат”, чт б о под обстрелом “дурную работу делать”, ползать да хоронить? а потом до весны снегом закрыло всех. — И ещё шире, шире приходят воспоминания: и на госпитальном-то дворе мёртвых лежало выше забора; широкими розвальнями отвозили их до глубоких долгих ям, в которых прежде хранили колхозную картошку, наскоро выгребли смёрзшуюся гниль и приспособили под братские могилы. “Бывало, и по сотне, а то и больше в одну яму клали”. “Никто не забыт, ничто не забыто”. — Этих рыжих проплешин потом не пахали, а поперву голодные собаки туда бегали. В рассказах Носова 90х годов всё внятнее и тоскливей проступает сгущённая горечь покинутых, обездоленных, если не осмеянных ветеранов Великой войны. Теперь, через полвека, проступила у Носова, но безо всякого политического жара или упрёка, и подлинная картина советского обезумелого отступления 41-го года (“Синее перо”): |
|
|
