| Это «крылошанин»: действие соответствующего эпизода членится по частям службы, звучит жаргон древнерусского профессионального чтеца и т. д. Наконец, он был, как полагаем, одним из учеников Логгина, которые, по свидетельству Симона Азарьина, во всем подражали учителю. В пользу именно такой атрибуции свидетельствует, прежде всего, мажорность повести, особенно бросающаяся в глаза при сравнении ее с такими творениями клирошан, как «Калязинская челобитная» (см. выше) и «Стих о жизни патриарших певчих» (см. выше), написанными в тональности «смеха сквозь слезы». Мы знаем, что в первой половине XVII в. и троицким клирошанам жилось несладко, однако ученикам Логгина ничего не мешало, казалось бы, мечтать о повторении блестящей карьеры своего учителя и легендарного Филарета, обласканных вельможными «христолюбцами». Казалось бы – потому что после реформ Никона щедроты меценатов проливались уже на певцов новой, польско-украинской, «партесной» школы. С другой стороны, безымянность «старца» в повести едва ли не свидетельство того, что имена Филарета и Логгина стали в монастыре уже запретными, а память о них – апокрифической. Произошло это после 1633 г., когда патриарх Филарет в окружной послании назвал Логгина «вором и бражником» (двумя годами раньше он сжег правленый Логгином печатный «Устав» 1610 г.). Учитывая и иные косвенные признаки, решаемся датировать повесть серединой 30-х – началом 50-х гг. XVII в. Перед нами, таким образом, достаточно поздний плод «бесцензурного периода» (А. М. Панченко) русской духовной жизни и одновременно – один из ранних текстов отечественной «смеховой» литературы. По сведениям первого издателя, «сказка эта доставлена Л. Н. Майкову Е. И. Якушкиным, который нашел ее в одном принадлежащем ему рукописном сборнике XVIII века» (Веселовский А. Н. Сказки об Иване Грозном//Древняя и новая Россия. СПб., 1886. Кн. 4. С. 321). В сборниках небольшого собрания древнерусских рукописей Е. И. Якушкина (ЦГАОР, ф. 279) список повести отсутствует. Текст издается по последней публикации: Росовецкий С. |
| «Душе страшно. Ей кажется, что одно за другим отсыхает всё, что её животворило. Ей кажется, что отсыхает она сама. Она не может молчать и разучилась говорить. И она судорожно мычит, как глухонемая, делает безобразные гримасы. “На холмы Грузии легла ночная мгла”— хочет она звонко, торжественно произнести, славя Творца и себя. И, с отвращением, похожим на наслаждение, бормочет матерную брань с метафизического забора, какое-то “дыр бу щыл убещур”» (2,18). Так в этом мировом уродстве всё перемешано: высокое неизбежно перекрывается пошлым: «“На холмы Грузии легла ночная мгла.” И вот она так же ложится на холм Монмартра. На крыши, на перекрёсток, на вывеску кафе, на полукруг писсуара, где с тревожным шумом, совсем как в Арагве, шумит вода» (2,26-27). Он думает о Боге, но это не есть вера, потому что вера для него это минута слабости. Что же защитит человека от уродства ? Только одно: сон. Даже воспоминания свои он воспринимал как грёзу, как сон. «Есть воспоминания, как сны. Есть сны— как воспоминания. И когда думаешь о бывшем “так недавно и так бесконечно давно”, иногда не знаешь— где воспоминания, где сны» (3,118). Ему и в окружающих было это близко и приметно. Вот, например, признания поэта Рюрика Ивнева, другим, быть может, и не замеченное бы, но для Иванова ставшее важнейшим выражением душевно потаённого: «В обыденной жизни я изнемогаю от сознания собственной нереальности. А здесь, в этой обстановке, призрачной, нелепой, я не чувствую этого... Я призрак, и кругом призраки... И мне хорошо...» (3,127). Это вспомнилось о тех самых поэтических бдениях, о которых писала Ахматова: «Все мы бражники здесь, блудницы,//Как невесело вместе нам!» «Все мы призраки...»— вторит ей Ивнев. А Иванов трезво и ясно отпечатлевает эту призрачность в своей памяти. Вообще он был трезво умён— это видно по его прозе. Проза, впрочем, уступает стихам по уровню талантливости. Его рассказы занятны, но в них нет того свободного дыхания, что так ощутимо у подлинных мастеров. И одна и та же постоянная для Иванова мысль: всё не вполне реально, и трудно отличить подлинность от сна, от миража. |
| Пример 2 Слоговые обозначения степенных помет обиходного звукоряда в поздних руководствах Пример 2 Слоговые обозначения степенных помет обиходного звукоряда в поздних руководствах Прот. Василий Металлов впервые употребил термин «обиходный звукоряд» в 1-м издании своей монографии «Богослужебное пение Русской Церкви: Период домонгольский» (М., 1906), хотя отрицал роль звукорядной теории для практического овладения знаменным распевом. В дальнейшем термин употреблялся нерегулярно; понятие обозначалось также термином «церковный звукоряд» (см., напр.: Бражников. 1949. С. 92; Успенский. 1982). М. Г. Школьник, опираясь на теорию Нового метода в изложении Хрисанфа из Мадита (1832), выдвинула гипотезу о происхождении О. з. от визант. энгармонического интервального рода, однако предположила, что на раннем этапе в древнерус. певч. традиции могла существовать и диатоническая система визант. звукоряда ( Школьник. 1996. С. 22-46). По ее мнению, О. з. в завершенной форме (в виде 12-ступенного звукоряда с гексахордом в центральной его части) отражает зап. муз. теорию, а «роль посредника на пути гексахорда с Запада на Русь сыграла южнорусская церковно-певческая традиция» (Там же. С. 23). С 80-х гг. XX в. предпринимались попытки охарактеризовать мелос песнопений знаменного распева с помощью разработанной западноевроп. теории церковных ладов, и т. о. сложилось представление о 6 «обиходных» ладах, имеющих различное интервальное значение,- большом, малом и укосненном, каждый в 2 разновидностях - автентической и плагальной ( Холопов и др. 2006. С. 192-201). В. Ю. Григорьева предложила свою концепцию, рассматривая историю формирования звукоряда в древнерусской муз. теории. По ее мнению, в ранних руководствах «звуковое пространство характеризуется лишь наличием высокого и низкого регистров, а в контексте песнопений возникает еще один параметр - строка, которая… не позволяет судить о звуковысотности напева вне мелодического контекста» ( Григорьева. Осмысление. 2017. С. 289-290). Однако отсутствие системы степенных киноварных помет не является доказательством отсутствия О. з. в мелосе знаменных песнопений в течение неск. столетий. |
| От первого и до последнего стиха его чувствуется, несмотря на грубое его содержание, присутствие чьей-то благородной мысли, которая постоянно держит решительный протест против окружающей ее темной действительности, постоянно чувствуется, хотя и невысказанный словами, строгий голос судьи, который предает жестокому суду загрубелые пороки старины и подает охранительную свою руку читателю, проводя его по безотрадному поприщу древнерусского бражника. Лучшая, светлая сторона выведенной в сочинении темной эпохи – это само сочинение, как ее уразумение и протест против нее. Потому-то художественная оценка нашего стихотворения должна служить естественным и необходимым дополнением той характеристике века, которая предложена мною выше. Очень легко было бы определить убеждения автора и его понятия об изображенной им действительности, если бы сочинение было сатирическое, или, по крайней мере, если бы в нем где-нибудь проглядывала личность его самого. Но «Горе-Злочастие» принадлежит к тем произведениям народной словесности, которые подчинены иному закону творчества, нежели более ясные нам художественные законы эпохи развитой и образованной. Эти произведения возникают как бы сами собою, не по соображениям и крайнему разумению одного какого-нибудь сочинителя, а по внутренней потребности целого поколения, как бы бессознательно зарождаются в недрах целого народа. Так сильно наложен на них отпечаток народности! Конечно, в сочинении их участвовали отдельные певцы, но когда и как – мы не знаем. Всякая личная особенность сглажена с этих стихотворений, прошедших через уста поколений, как сглаживается от долгого обращения в руках чекан с монеты и остается только внутренняя ценность металла. Впрочем, надобно и то сказать, что личность певца в ту эпоху народного творчества так нераздельна была от массы, так с нею срасталась, что едва ли выказывалась определительно и в том первом, так сказать, экземпляре песни, который в минуту творчества впервые вылился из уст его. Доказательством этого служат стихотворения, кем-то сочиненные на Руси в начале XVII в. |
| Припомним здесь кстати следующее о Василии Блаженном. «Случися сему святому внити некогда в корчемницу, в ней же корчемник бяше зол сердцем, с поношением подаяше пиющим вино, и с ним паче же напоминанием имене диявольскаго, глаголя часто к пиющим: Тя да потребят дияволи! И бысть егда святый в корчемницу ону вниде, и став у дверей тоя корчемницы, и взираше на пиющих в оной вино и секиро; и абие за ним вниде во оную же един пияница трясыйся с похмелья своего, и прося корчемника, подавая ему пенязи, да даст ему вскоре испити вина. Корчемник же, объятый будучи многими пиющими, едва оныя пенязи принял, паче же со злобою сердца своего объят, егда подаде ему вино, вскоре злобы своея 143 . Чорт да поберет тя, пияницу, препятствующяго ми раздати вино лучшим тя! И абие бес вскочи в сосуд вина. Он же, приняв от руку его вино, взяв сосуд со оным в шуйцу свою, знаменася крестным знамением, и начат пити. Святый же Василий начат на сие хохотати, плескати руками и глаголати к пьянице: «Добре, добре, о человече, сотворил еси! Яко сия твори тако присно, да спасешися от язвы невидимаго врага нашего». Егда же святый сотвори сие, изрече пиянице таковая, абие вси сущий в корчемнице приступиша к нему и моляху его поведати им о смехе своем и о изречении им к пиянице. Святый, престав от смеха, и приступив к корчемнику и отверз уста своя, начат глаголати всем вслух, указуя на корчемника: «Яко подаде сей вино пити сему пиянице и изрече: диявол тя да поберет!» И сей пияница прекрестився, ябие диявол искочи из сосуда, и палим сый огнем, утече из корчемницы сея. Аз же сему и возмеявся, и смеюся, и хвалю помнящих Христа, и силу честнаго и животворящаго его креста, отражающи от знаменующихся крестом всю силу вражию». В XVII в., когда особенно стала распложаться у нас светская литература, преимущественно повествовательно-нравоучительного содержания, весьма часто переписывалась сатира на пьянство под названием «Повесть о высокоумном хмелю и худоумных пьяницах, или Повесть о хмельном питии, вельми душеполезна». Распространение этого сатирического сочинения в XVII в., со многими видоизменениями и вставками, достаточно характеризует эту эпоху, когда возникло стихотворение о Горе-Злочастии, об этом злом духе, преследующем горемычного бражника. |
| Петру Григорьеву сыну Алексееву хлеб брацкой, осетр. Марта 10, бояром Льву Кириловичу Нарышкину теша виноградная, пуд икры паюсной, 50 тешек межукосных. Тихону Никитичу Стрешневу тож, что и Льву Кириловичу. Федору Алексеевичю Головину 50 тешек межукосных, полтора ведра кавардаку. Отпущено обиходу з дворецким с Матвеем Григорьевичем Баскаковым на Воронеж: 2 теши виноградныя, 8 звен тешевых добрых самых, 3 косяка хрящевых самых добрых, 3 косяка мякотных, 3 косы, 2 белуги виноградных, 100 тешек межукосны 2 языка самых добрых, 20 туманов, 2 связки вязиги, 5 пуд семги, 2 пуда икры паюсной, 3 пуда икры арменской, 4 лососи в лехкосоли, 5 белуг, 5 осетров, изрезаны в звенье, присолены, 4 ведра кавардаку, 3 языки з башками, 3 четверика снетков исковских самых добрых, осмину снетков осташковских, 2 четьи круп грешневых, 2 четьи круп овсяных, четь толокна сеянова, 3 хлеба белых, 10 хлебов брацких, 2 пуда грибов маленких, 2 четьи сухарей, осмина луку, 6 фунтов хрену тертого, четьи муки крупичатой, четьи муки подрукавной, ведро масло орехового, 3 ведра масла конопляного, 5 пуд масла коровья, 2 пуда соли, 5 пуд икры зернистыя купленые, самые добрые, пол-пуда пшена сорочинского. Да на расход 15 белуг, 20 осетров. Марта 11, з домовым астраханским иноземцем с Артюшкою Григорьевым астраханскому воеводе 4 семги, весом 2 семги пуд, а две – 30 фунтов. Да свияжскому воеводе 2 семги средних. Да домовому учюжному промышленику старцу Александру 2 семги. Да ему иноземцу Артюшке Григорьеву на дорогу 2 семги. Марта 12, пушкарю Лучке Бражникову за его работу хлеб брацкой да белуга. Марта 13, выборного полку началным людям, капитаном и порутчиком и прапорщиком, для службы великого государя, Ивану Степанову сыну Яновскому с товарыщи, всего 21 человеку, по 3 осетра на десяток. Марта 14, лебедянцам дворяном, Максиму Хариеву с товарыщи, 7 человеком, которые поступились поместьи своими в дом пречистые Богородицы и святейшему патриарху, на дорогу им: белуга, 3 осетра, 7 хлебов брацких. Лебедянцом детям боярским Тимофею Стрелникову с товарыщи, 4 человеком, которые поступились поместьи своими в дом пречистыя Богородицы и святейшему патриарху, на дорогу им: 3 осетра да по хлебу человеку, пол-четверика круп. |
| Хотя подобное утверждение на наш взгляд является явной натяжкой. Таким образом Т. Владышевская высказывает мысль о ненасильственном естественном исторически и канонически обусловленном переходе от монодии к многоголосному пению, ранним образцом которого явилось троестрочие. Однако существуют и противоположные мнения. Так, например, известный головщик и исследователь знаменного пения Б. Кутузов считает многоголосное пение в самых различных его стилевых проявлениях чужеродным явлением, как для православной церкви так и русской культуры в целом, правда к сожалению не подкрепляя свое утверждение достаточно убедительными доводами 219–229]. Думается, что наиболее явной предпосылкой возникновения раннего русского многоголосия является широко распространенная на Руси практика народного хорового пения со стихийно возникающими подголосками к основной мелодии. Возможны ли по аналогии с народным пением в знаменном роспеве случайные отклонения от основного напева, так называемое «расщепление» унисона типа гетерофонии? Подобное явление может возникать к примеру при одновременном исполнении двух вариантов одного напева (восходящее и нисходящее опевание основного тона.) Возможно, что именно такие стихийно возникавшие подголоски в монодийном пении и способствовали постепенному появлению линеарного полифонического склада как определенного установившегося типа русского многоголосия. Понятие раннего русского многоголосия. По сравнению с монодийным пением этот значительный пласт русской церковной культуры веков изучен несколько менее несмотря на довольно активную его разработку исследователями середины XX века (В. Беляев, М. Бражников, Н. Успенский ) и рубежа веков (Г. Пожидаева, М. Богомолова, А. Конотоп и др.). Особую трудность представляет то обстоятельство, что данный тип многоголосия не сохранился в живой практике у старообрядцев, в распоряжении исследователей и исполнителей имеются только источники в безлинейной и линейной нотации косвенные исторические свидетельства о бытовании на Руси строчного и демественного многоголосного пения. |
| Противоположного мнения придерживались исследователи, считавшие, что русский национальный элемент присутствовал в церковно певческом искусстве уже на самом раннем этапе его становления. Этой точки зрения придерживался выдающийся русский ученый медиевист Степан Васильевич Смоленский. Наиболее обобщенно его суждения о происхождении древнерусского церковного пения были высказаны им в 1893 г. в официальном ответе на запрос протопсалта церкви св. Фотинии в Смирне М. Мисаелидиса. Вот что утверждал С. Смоленский: «Мы действительно получили через византийцев теоретические основания нашего церковного пения и сохранили их в точности до сих пор, может быть мы получили и значительное число напевов, но развили их сами и усовершенствовали мелодическое содержание этого пения и его письменное изложение вполне независимо от византийцев только своими силами» (135, 366). И в работе «О древнерусских певческих нотациях» С. Смоленский пишет: «В этих столь обычных для нас напевах, ставших родными нашему слуху осталась лишь небольшая часть греческого и болгарского элементов. Все поглощено русским творчеством, все тут переделано на русский вкус и лад» (55, 14). Здесь необходимо отметить, что взгляды С. Смоленского на путь развития русского церковного пения в известной степени отражали общественно политическую обстановку конца XIX века, связанную с идейным противостоянием различных общественных движений. С. Смоленский принадлежал к славянофилам, отстаивая идеи державности, русских национальных традиций. Подчеркивание близости (родственности) знаменного роспева и народно-песенного творчества характерно для русской культуры рубежа XIX–XX веков. Вот мнение одного из представителей Нового направления Н. Компанейского: «Русская песня и знаменный роспев – композиции одного автора – русского народа» (135, 478). Наконец, для многих ученых первой и второй половины XX века характерно признание приоритета византийского начала лишь на ранней стадии становления богослужебного пения на Руси, что послужило основополагающим импульсом для его дальнейшего развития в XV–XVI веках как самостоятельного национального творчества. Эту точку зрения в той или иной степени разделяли прот. В. Металлов 36 , М. Бражников, Н. Успенский , болгарский ученый Божидар Карастоянов. Так, например, Н. Успенский в результате проведенного им сравнительного анализа греческой и славянской рукописей XII века стихиры свт. Иоанну Златоусту приходит к общему выводу, что «Греческие записи служили для киевских доместиков своего рода канвой. В своей работе над переводами песнопений они придерживались византийской формы стихосложения стихиры и приема построчного изложения напева (тем самым сохраняя саму структуру песнопения – А.К.). Что же касается самих напевов, то они лишь в отдельных частях буквально совпадали с византийскими, а частично носили самостоятельный характер» (157, 41). |
| Рисунок 70. Верхний ряд, слева направо: бабочка дневной павлиний глаз, горностай, американская норка. Нижний ряд, слева направо: рыжая лисица, дикий лесной кот, дальневосточный (амурский) лесной кот. Приходится признать, что курицы обладают изрядной долей воображения, чтобы наблюдая крылья дневного павлиньего глаза, вдруг «увидеть» в них «глаза наземного хищника». Особенно учитывая тот факт, что зрение птиц отличается исключительной остротой, и когда им надо, они способны прекрасно видеть и правильно распознавать разнообразные детали изображения. В качестве хорошего примера, который наглядно показывает уровень зрительного восприятия птиц, можно привести соответствующие наблюдения специалиста-лепидоптеролога (Сураков, 2009): 161 Когда я собирал на свет ночных бабочек в Коста-Рике, утром после сборов иногда снимал с белой простыни ту или иную бабочку и подбрасывал ее в воздух, чтобы птицы могли поймать ее. И они ловили почти всех подброшенных бабочек, но никогда даже не трогались с места, если это была несъедобная бабочка, будь то ядовитая медведица или бражник с острыми длинными шпорами на голенях, способными поранить птичьи глаза. С тех пор я питаю огромное уважение к «таксономическим способностям» птиц. В связи с этим, мне кажется, возникает какой-то диссонанс фактов. С одной стороны, птицы настолько зоркие, что прекрасно отличают один вид бабочки от другого, да еще и на расстоянии, да еще и в движении… а с другой стороны, птицы (якобы?) путают «глазки» павлиньего глаза с глазами реальных хищников, несмотря на такой уровень сходства между этими объектами, что приходится подключать воображение, чтобы связать «глазки» павлиньего глаза с глазами, например, хорька или кошки. Следует отметить, что глаза некоторых других хищников гораздо больше похожи на «глазки» некоторых других бабочек. Например, глаза многих сов , действительно, могут быть похожими на «глазки» на крыльях некоторых ночных бабочек. Однако авторы исследования (Olofsson et al., 2013а) настаивают, что испуганные курицы у них издавали сигналы тревоги, соответствующие именно наземному хищнику, а не «небесному». |
| В России позорящие наказания широко стали применяться с начала XVIII века. Артикулами Петра I введены были следующие наказания: нанесение палачом удара по лицу, повешение за ноги после казни, шельмование, т.е. «тяжелое чести нарушение, которого имя на виселице прибито и шпага его от палача переломлена и вором (шельм) объявлен будет». До 1880 года в России существовал «обряд публичной казни», введенный законом 21 января 1846 года: преступник, приговоренный к ссылке на каторгу или на поселение, отвозился на место казни на черных дрогах. Еще одним видом позорящих наказаний были железные кандалы и деревянные колодки (последние были в каждой деревне и хранились на церковной паперти). Колодками наказывались мелкие воры, непослушные слуги, бражники, картежники и др. В Польше и Малороссии им соответствовал гусак. Другие позорящие наказания: яркоцветные буквы, нашивавшиеся на платье (за богохульство, пьянство, а также беднякам, пользовавшимся пособием от общины), надевание уздечки, вешание на шею точильного камня, обмазывание смолой и осыпание перьями... В конце XIX века большинство правоведов полагало, что позорящие наказания являются институтом вымирающим, поскольку современные законодательства стремятся не к опозорению, а к исправлению преступника с.123-124]. Однако, изучая проблему, можно сказать, что институт древнейшего из способов воздействия на людей, уклоняющихся от исполнения правил и норм поведения в обществе, не исчез, лишь трансформировался. Из него были изъяты телесные наказания. Но на смену им пришли иные. К примеру, в связи с развитием средств массовой информации появилось новый вид позорящих наказаний - публикация на страницах газет и журналов сведений, умаляющих честь и достоинство виновных в преступлении. Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона указывал: «Из устыдительных наказаний доныне сохранились у нас в уложении о наказаниях: опубликование осужденного через ведомости сенатские, обеих столиц и губернские (ст. 58), выведение из биржевого собрания через биржевого старшину (ст. 1276) и выставление имени в биржевой зале (ст. 1278)». Кстати, в Советском Союзе публикация в средствах массовой информации сообщений о нарушениях норм морали и права была одним из действенных способов воздействия на правонарушителей. В современной России появилось основание для увольнения должностных лиц - в связи с утратой доверия. Это доверие утрачивается, в том числе, и в результате работы журналистов. |
|
|
