| Третья слава. Стихи. См. Пример 6. В третьей славе объем мелодии стихов в части б расширился и равен чистой кварте фа – си бемоль , которая образовалась соединением двух трихордов: типа A ( фа – соль – ля ) и типа B ( соль – ля – си бемоль ). Вариирование, вызванное разницей в количестве слогов, предусмотренных для части б строки (нормально – 6 слогов), происходит тем же способом, как было сказано выше. В 13-ой кафизме в слове «Господеви» слог -де- поется на фа , а слог -ви- – на соль длительностью, как и и предыдущее фа . Это подтверждает высказанное нами выше предположение, что звук ми (указанный знаменем столица с очком ) и последующее фа (первый звук голубчика борзого ) – могут быть позднейшего происхождения и образовались путем раскра шивания первоначальных звуков большей длительности – фа и соль ; последний звук есть переходный к более сильному и яркому звуку ля . В той же кафизме слова «Воспойте Господе ( ви ) » помечены киноварными пометами квартой ниже, слог же -ви- – в нормальной высоте, как и другие стихи в той-же славе. Таким образом, читок происходит на терцию ниже, чем обычно (вместо фа – на ре ). Повидимому, это – исключение, которое певец мог себе, возможно, позволять время от времени и в других стихах. Припев. См. пример 7. Строение припева «Аллилуия» такое же, как и в предыдущих славах. Но мелодия поднимается выше, до весьма редко употребляемого в знаменном пении (за исключением фит) звука верхнего до (тресветлого согласия, помечаемого киноварной пометой «покой с хохолком»). Начинаясь в трихорде типа B ( соль – ля – си бемоль ) мелодия модулирует в смежный более высокий трихорд типа C ( ля – си бемоль – до ) и кончается на его основном звуке ля . Предконечный звук соль (выраженный запятою с борзой пометой) является украшающим («опевающим») звук ля тоном. Если выпустить звуки ля – си бемоль , приходящиеся на слог -и- ( Ал-ли-лу-и-я ), и принять соль за слегка акцентированный звук, то получится мелодический оборот, очень напоминающий весьма употребительную в демественном пении мелодию-попевку. Борзая помета при запятой указывает на краткость выражаемого ею звука; мрачная статья вместо обычной на конце мелодических строк статьи простой указывает (согласно орфографии столповой нотации типа B), что звук выражаемый этим знаменем, является высшим по отношению к предыдущему, что вполне понятно (т. к. запятая в нотации B всегда указывает на низший звук мелодической фразы или её отрезка, после которого мелодическая линия идет вверх). |
| Сложное знамя кулизма имеет в своем начертании три статьи разных видов, в зависимости от величины самой кулизмы. Высота и порядок звуков в этом знамени зависят от церковного гласа, от местоположения в песнопении и от предшествующих знамен 31–32 ]. Кулизмы бывают большие, средние и малые (полукулизмы). Последние, в свою очередь, делятся на большие и малые. Начертание кулизмы большой состоит из статьи мрачной с подверткой, малой закрытой и простой. В кулизме средней, первая статья пишется простая с подверткой, а остальные – такие же, как и в большой кулизме. Полукулизма большая (по Покровскому – средняя) пишется в виде статьи мрачной с подверткой и пометой «качка», а малая – в виде статьи простой с пометой «борзая» 33]. Греческое слово «кулизма» толкователи переводят словом» «колебательная» 10]. (От – катать, перекатывать). Само наименование этого знамени говорит о плавном, волнообразном движении мелодии. Общая длительность звуков этого знамени соответствует длительности трех статей с подверткой (в средней кулизме) или одной статьи (в полукулизме). Большая кулизма имеет до 20 четвертей. Высота звуков средней кулизмы в каждом гласе установлена особая. Так, после палки и голубчика, средняя кулизма, включая эти два знамени, разводится так: Но эта же кулизма после скамейцы и сложития, в первом и четвертом гласах поется иначе: Она же встречается иногда и в несколько измененном виде, в зависимости от смежных знамен. Кулизма большая имеет следующие разводы: Кулизма – это последнее знамя крюковой нотации, «омега» знаменной азбуки. Она стоит на грани знамен и кокиз. Кокиза – слово греческое. В.М.Металлов переводит его словом «выпевать» [Металлов, Русская семиография, М., 1912, 80]. По свидетельству историков церковного пения, в России «в старину существовало пение по кокизам и по подобнам. Напевы по кокизам согласовались с текстом безусловно, а по подобнам – относительно. Первый распев можно считать большим знаменным… Для пения по кокизам нужна книга и умение по ней петь». Так утверждает Д.Аллеманов 125]. Почтенный исследователь называет здесь кокизой то, что другой, не менее авторитетный историк Металлов называет попевкой. Первое (греческое) название мелодических строк, как более благозвучное, следовало бы «закрепить» за ними. |
| Она была говорлива и даже красноречиво распространялась на тему о злонравном товариществе, которое будто бы подвело ее неосторожного Додю под незаслуженные им подозрения и погубило его при содействии отвратительнейшей женщины, молодой, но настолько развращенной, что она, забыв ласки ее, Анны Львовны, была в самой непозволительной близости со всеми… Тут Анна Львовна, в подкрепление своей клеветы, несла всякий вздор, рисуя такие фантастические картины мнимой близости Любы “со всеми”, что всякий поневоле убеждался, что все это вздор и клевета. Однако Анна Львовна была благодарна Богу и одному “священному”, по ее словам, лицу за то, что если уже Додичке нет средств оправдаться, потому что он так хитро опутан коварством Любы, то по крайней мере его не отдают на суд всяких приказных, где бы он должен был стать наравне с другими, а жалеют его и посылают в небольшой городок N, недалеко за Уралом. Анна Львовна уверяла, что Додичке там будет прекрасно, потому что о нем туда напишут, а она с своей стороны даст ему крест с мощами и пошлет много книг; а там его после непременно скоро и простят, и все это только послужит ему в жизни полезным уроком. Исполнение подобных кар следовало тогда немедленно же вслед за распоряжением, и Анна Львовна, говорившая утром этого дня, что Додичка уедет, вечером уже возвращалась в карете с заплаканными глазами из-за рогатки, за которую борзая тройка умчала в телеге Додичку в сопровождении двух жандармов, имевших в суме предписание отвезти милого шалуна гораздо подальше, чем рассказывала утром Анна Львовна. Во весь этот день, приходя и уходя от Анны Львовны, я не видал ни Любы, ни Павлина, должность которого в этот суматошный день оставалась без отправления, и мне не у кого было о нем даже осведомиться. Не получил я о нем никаких слухов и во весь другой день, а к вечеру пошел без церемонии о нем справиться. Я узнал следующее: комната Павлина еще со вчерашнего дня оказалась пустою: имущество его найдено все брошенным зря и как попало, точно после воровского визита: ни Павлина, ни жены его нигде не было, и никто о них не мог дать никакого ни слуху, ни духу. |
| Отец по всему складу своей души и по всем своим интересам не был ни инженером, ни коммерсантом, а случайно не состоявшимся естествоиспытателем. Больше всего в жизни он любил сельское хозяйство и охоту. На заднем дворе за парком у него под надзором странного человека, которого мы все почему–то звали азиатом, размеренно жили своею профессионально–спортивною жизнью около тридцати охотничьих собак. Тут были: грудастые, как боксеры, черные, с круглыми желтыми бровями и подпалинами гончие, плоскоголовые, с изогнутыми хребтами дегенеративно–аристократические борзые и, мои любимцы, женственно–печальноокие сеттера с длинною шелковистою шерстью. Шумные охотничьи рассказы отца и его знакомых о том, как старая борзая справляется одна с «матерым» волком, приводили нас с братом в большой восторг. Надо ли говорить, что, наслушавшись таких рассказов, мы в отсутствии отца частенько забегали в его устланный волчьими шкурами кабинет, лихо «седлали» подбитых зеленым сукном «матерых» и, схватив левою рукою волчьи загривки, беспощадно прокалывали деревянными кинжалами слегка пахнувшие нафталином сердца наших жертв… Лучшая пора деревенской жизни — лето. Какое было неописуемое счастье выскочить рано поутру из постели, быстро одеться, быстро напиться чаю и вприпрыжку пронестись по саду, по парку, заглянуть на птичий двор, где, наливая кровью свои лысые генеральские черепа и подбородки, забавно чванились индейские петухи, нервно подергивали своими кокетливо–миниатюрными, головками почему–то по–вдовьи одетые Господом Богом цесарки и, истошным криком предупреждая мир о какой–то им одним ведомой опасности, смешным пешим лётом внезапно сносились к тинистому пруду гуси. Какое было счастье после птичьего заглянуть на скотный двор, где рационально кормились и доились соловые сементалки и чернопегие холмогорки — странные существа с задумчиво устремленными вдаль бессмысленными глазами — и где взволнованно хрюкали, чавкали и повизгивали йоркширские свиньи и борова, породистые соотечественники основателя фабрики, вислощекого, тупоносого, но все же весьма благообразного англичанина, большой портрет которого висел над письменным столом отца в фабричной конторе… |
| Оно было хорошим, правда. Но вот беда: я постоянно болел. Родился совсем слабым, в раннем детстве чуть не умер. Немного времени спустя случилась легкая аллергия, от которой мне дали обычный супрастин, и уже на него — парадоксальная реакция, отек Квинке, меня едва спасли. Потом какая-то опухоль на лице, бесконечные консультации и тяжелая операция в неполные три года. Вскоре после этого — туберкулез. А затем тяжелейшая астма. И дальше примерно в том же духе: постоянные аллергии, проблемы с сосудами, которые заставили врачей подозревать, нет ли у меня опухоли головного мозга, в юношеском возрасте — панкреатит, к 17 годам — порок сердца, чуть позднее язва. И на протяжении всего периода от рождения до совершеннолетия бесконечные травмы, болячки и болезни. Я, когда рассказываю сейчас об этом, не перестаю удивляться: словно и не со мной все это было! Но и правда — не со мной. Все это было… с моей мамой, которая меня растила одна: все это легло на ее плечи, причем так, что я каким-то чудом даже и не замечал того, что со мной происходило, тяготясь разве что слишком частым посещением различных лечебных учреждений или пребыванием в них. Мама учила: «Чем хуже, тем лучше» Мама — маленькая и хрупкая, список ее болячек никак не уступает моему, жизнь была у нее всегда крайне непростой, начиная с того момента, как моего дедушку, а ее папу, в 1948 году арестовали, и она росла дальше дочерью врага народа. Как она справлялась со всем тем, что выпадало на нашу с ней совместную долю — так, что я заподозрить даже не мог, что у нас что-то в жизни неблагополучно — сложно сказать. Я не помню, чтобы она когда-либо унывала, сидела сложа руки и тем более плакала. Как-то раз ей в лицо (именно так!) вцепилась принадлежавшая нашей соседке афганская борзая. Мама пришла домой вся в крови, со щекой, практически насквозь прокушенной собачьими клыками, и… достаточно раздраженная. Она и от боли не плакала. Так вот, к чему я об этом говорю. Все мое детство я слышал от мамы в разных трудных ситуациях примерно одно и то же: |
| Но мы и не подозревали, что он так нам понравится, как понравился, когда мистер Джарндис представил его нам. Это был не только очень красивый пожилой джентльмен — прямой и крепкий, каким нам его уже описали, с большой головой и седой гривой, с привлекательно-спокойным выражением лица (когда он молчал), с телом, которое, пожалуй, могло бы располнеть, если бы не постоянная горячность, не дававшая ему покоя, с подбородком, который, возможно, превратился бы в двойной подбородок, если бы не страстный пафос, с которым мистер Бойторн всегда говорил, — словом, он был не только очень красивый пожилой джентльмен, но истинный джентльмен с рыцарски-вежливыми манерами, а лицо его освещала такая ласковая и нежная улыбка, до того ясно было, что скрывать ему нечего и он показывает себя таким, какой он есть на самом деле, то есть человеком, который не способен (по выражению Ричарда) ни на что ограниченное и лишь потому стреляет холостыми зарядами из огромных пушек, что не носит с собой никакого мелкокалиберного оружия, — так ясно все это было, что за обедом я с удовольствием смотрела на него, все равно, разговаривал ли он, улыбаясь, с Адой и со мною, или в ответ на слова мистера Джарндиса, залпом выпаливал что-нибудь «в превосходной степени», или, вздернув голову, словно борзая, разражался громогласным «ха-ха-ха!». — Ты, конечно, привез свою птичку? — спросил мистер Джарндис. — Клянусь небом, это самая замечательная птичка в Европе! — ответил тот. — Удивительнейшее создание! Эту птичку я не отдал бы и за десять тысяч гиней. В своем завещании я выделил средства на ее содержание, на случай, если она переживет меня. Прямо чудо какое-то, — так она разумна и привязчива. А ее отец был одной из самых необычайных птиц, когда-либо живших на свете! Предметом его похвал была очень маленькая канарейка, совсем ручная, — когда камердинер мистера Бойторна принес ее на указательном пальце, она, тихонько облетев комнату, уселась на голову хозяину. Я слушала неукротимые и страстные высказывания мистера Бойторна, смотрела на малюсенькую, слабенькую пташку, спокойно сидевшую у него на голове, и думала, что такой контраст очень показателен для его характера. |
| Тут Анна Львовна, в подкрепление своей клеветы, несла всякий вздор, рисуя такие фантастические картины мнимой близости Любы «со всеми», что всякий поневоле убеждался, что все это вздор и клевета. Однако Анна Львовна была благодарна богу и одному «священному», по ее словам, лицу за то, что если уже Додичке нет средств оправдаться, потому что он так хитро опутан коварством Любы, то по крайней мере его не отдают на суд всяких приказных, где бы он должен был стать наравне с другими, а жалеют его и посылают в небольшой городок N, недалеко за Уралом. Анна Львовна уверяла, что Додичке там будет прекрасно, потому что о нем туда напишут, а она с своей стороны даст ему крест с мощами и пошлет много книг; а там его после непременно скоро и простят, и все это только послужит ему в жизни полезным уроком. Исполнение подобных кар следовало тогда немедленно же вслед за распоряжением, и Анна Львовна, говорившая утром этого дня, что Додичка уедет, вечером уже возвращалась в карете с заплаканными глазами из-за рогатки, за которую борзая тройка умчала в телеге Додичку в сопровождении двух жандармов, имевших в суме предписание отвезти милого шалуна гораздо подальше, чем рассказывала утром Анна Львовна. Во весь этот день, приходя и уходя от Анны Львовны, я не видал ни Любы, ни Павлина, должность которого в этот суматошный день оставалась без отправления, и мне не у кого было о нем даже осведомиться. Не получил я о нем никаких слухов и во весь другой день, а к вечеру пошел без церемонии о нем справиться. Я узнал следующее: комната Павлина еще со вчерашнего дня оказалась пустою; имущество его найдено все брошенным зря и как попало, точно после воровского визита; ни Павлина, ни жены его нигде не было, и никто о них не мог дать никакого ни слуху, ни духу. В общей суматохе прошедшего дня никто не видал, возвращалась ли Люба домой из-под ареста и приходил ли ночью домой Павлин. Один я мог свидетельствовать, что Павлин говорил мне, будто он отвел жену домой и будто желает освободить ее от греха и соблюсти свою душу; но что могли значить все эти его слова? Теперь им приписывались разные иносказательные значения, в истолковании которых казалось по временам что-то не совсем невероятное. |
| Не знаю, чему приписать такое приращение добродетелей человеческих; тому ли, что страсти прежние утихли, или тому, что обман сделался почти невозможным при распространившейся учёности. Дело историка было всегда весьма трудным; но оно стало гораздо труднее с тех пор, как летописи уже не считаются, единственным источником истины. Звание историка требует редкого соединения качеств разнородных: учёности, беспристрастия, многообъемлющего взгляда, Лейбницевой способности сближать самые дальние предметы и происшествия, Гриммова терпения в разборе самых мелких подробностей и проч. и проч. Об этом всём уже писано много и многими; мы прибавим только своё мнение. Выше и полезнее всех этих достоинств – чувство поэта и художника. Учёность может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам: чувство художника есть внутреннее чутьё истины человеческой, которое ни обмануть, ни обмануться не может. Никогда писатели, одарённые этим инстинктом истины, этим чувством гармонии, не впали бы в ошибки, весьма обыкновенные у большей части историков и исследователей. Не могли бы принимать черноволосых, стройных, красивых и весёлых Ирландцев за чистую породу белокурых, широкоплечих и приземистых Кельтов. Любой скульптор, или живописец, или поэт сказал бы учёному: где же твои глаза? Да художники обыкновенно не вмешивались в книжную премудрость. Не стали бы считать Индийцев по-Гангесских за первобытное племя, тогда как высшие касты носят на себе ясную печать народов Иранских, а нижние представляют смешанную физиономию Африки и Тибета, т. е. жёлтого и чёрного племени. Не вздумали бы ставить первые жилища Славян в при-Дунайских горах, тогда как вся их народная песня (без исключения) имеет характер степной: и не вздумали бы отыскивать хвост Германского переселения в горах Гималайских, тогда как сжатый, жёсткий, сдавленный, так сказать корявый звук Немецкого языка дико разногласит с плавным полнозвучным и волнообразным наречием северного Индостана. Все эти ошибки очень похожи на богатое открытие какого-то зоолога, напечатавшего (кажется в Энциклопедическом Лексиконе), что густо-псовая борзая есть смесь хорта и шарло или water-spaniel 23 . Бедный учёный не понимает что от смесь двух пород с висящими ушами, как крымок и шарло, или породы вислоухой с породой, который уши опрокинуты назад, как у борзых Западной Европы, никак не может выродиться порода прямоухих собак, какова густо-псовая. |
| Руководство он начал с принятия дел от прежнего, не освобождённого секретаря. Прежним секретарём был лейтенант Клыкачёв. Клыкачёв был сухопар, как борзая, очень подвижен и не знал отдыха. Он успевал и руководить в лаборатории дешифрирования, и контролировать криптографическую и статистическую группы, и вести комсомольский семинар, и быть душой «группы молодых», и сверх всего быть секретарём парткома. И хотя начальство называло его требовательным, а подчинённые — въедливым, новый секретарь сразу заподозрил, что партийные дела в марфинском институте окажутся запущенными. Ибо партийная работа требует всего человека без остатка. Так и оказалось. Начался приём дел. Он длился неделю. Не выйдя ни разу из кабинета, Степанов просмотрел все до единой бумаги, каждого партийца узнав сперва по личному делу, а лишь позже — в натуре. Клыкачёв почувствовал на себе нелёгкую руку нового секретаря. Упущение вскрывалось за упущением. Не говоря уже о неполноте анкетных данных, неполноте подбора справок в личных делах, не говоря уже об отсутствии развёрнутых характеристик на каждого члена и кандидата, — наблюдалось по отношению ко всем мероприятиям общее порочное направление: проводить их, но не фиксировать документально, отчего сами мероприятия становились как бы призрачными. — Но кто же поверит? Кто же поверит вам теперь, что мероприятия эти действительно проводились?! — возглашал Степанов, держа руку с дымящейся папиросой над лысой головой. И он терпеливо разъяснял Клыкачёву, что всё это сделано на бумаге (потому что — только на словесных уверениях), а не на деле (то есть не на бумаге, не в виде протоколов). Например, что толку, что физкультурники института (речь шла, разумеется, не о заключённых) каждый обеденный перерыв режутся в волейбол (даже имея манеру прихватывать часть рабочего времени)? Может быть это и так. Может быть они действительно играют. Но ни мы с вами, ни любые поверяющие не станут же выходить во двор и смотреть, прыгает ли там мяч. А почему бы тем же волейболистам, сыграв столько игр, приобретя столько опыта, — почему не поделиться этим опытом в специальной физкультурной стенгазете «Красный мяч» или, скажем, «Честь динамовца»? Если бы затем Клыкачёв такую стенгазетку аккуратненько снял бы со стеночки и приобщил к партийной документации — ни у какой инспекции никогда не закралось бы сомнение в том, что мероприятие «игра в волейбол» реально проводилась и руководила им партия. А в настоящее время кто же поверит Клыкачёву на слово? И так во всём, так во всём. «Слова к делу не подошьёшь!» — с этой глубокомысленной пословицей Степанов вступил в должность. |
| Белым инеем, Словно серебром, Дерева укрой! Разрумянь скорей Щеки детские, – Зацветут зимой Розы алые. Полетят – помчат В легких саночках Детки к зимушке На веселый пир. Приходи, зима! Приходи скорей! Приводи с собой Дни морозные, Ночи звездные! (С. Сериков). 10. Привет русской зиме Здравствуй, русская молодка, Раскрасавица – душа, Белоснежная лебедка, Здравствуй, матушка-зима! Здравствуй в белом сарафане Из серебряной парчи, На тебе горят алмазы, Словно яркие лучи... Нам не страшен снег суровый: С снегом – батюшка мороз, Наш природный, наш дешевый Пароход и паровоз... Ты у нас краса и слава, Наша сила и казна, Наша добрая забава, Молодецкая зима! (Кн. Вяземский). 11. Зима Где сладкий шепот Моих лесов? Потоков ропот, Цветы лугов? Деревья голы; Ковер зимы 14 Покрыл холмы, Луга и долы. Под ледяной Своей корой Ручей немеет; Все цепенеет; Лишь ветер злой, Бушуя, воет И небо кроет Седой мглой. (Баратынский). 12. Зимняя дорога Сквозь волнистые туманы Пробирается луна, На печальные поляны Льёт печальный свет она. По дороге зимней, скучной, Тройка борзая бежит, Колокольчик однозвучный Утомительно гремит. Что-то слышится родное В долгих песнях ямщика: То разгулье удалое, То сердечная тоска... Ни огня, ни чёрной хаты – Глушь и снег... Навстречу мне Только версты полосаты Попадаются одни. (Пушкин). 13. Зимнее утро Вечор, ты помнишь, вьюга злилась; На мутном небе мгла носилась; Луна , как бледное пятно, Сквозь облака едва смотрела... А нынче – посмотри в окно! Под голубыми небесами Великолепными коврами, Блестя на солнце, снег лежит; Прозрачный лес один чернеет; И ель сквозь иней зеленеет, И речка подо льдом блестит. (А. Пушкин). 14. Зимняя ночь Весело сияет Месяц над селом; Белый снег сверкает Синим огоньком. Месяца лучами Божий храм облит; Крест под облаками, Как свеча, горит. Пусто, одиноко Сонное село; Вьюгами глубоко Избы занесло. Тишина немая В улицах пустых, И не слышно лая Псов сторожевых. Помоляся Богу, Спит крестьянский люд, Позабыв тревогу И тяжелый труд. (Никитин). 15. Прощальная песня зиме |
|
|
