| 89 5 В чине XVI в. не говорится ни о приглашении митрополитом властей, ни даже о многолетии царю и царице с чадами в данное время чина. Вместо этого, митрополит многолетствует царя, по окончании утрени, по приходе своем из собора в крестовую палату. 91 В этой же самой Иверской рукописи 1120 в конце чина находим следуюцую прибавку писца рукописи: Μετ τ τλος τς ζ» δς, ψλλεται τοτο ντ σματικο κρ Μανουλ το Γαζ, συνετθη δ κα γρφη κα παρ» μο, ς ρς, χος πλ. δ». δ γγελος, δ γγελος Κυρου, δ γγελος Κυρου συγκατβη μα τος περ τν ζαραν ες τν κμινον. Πλιν. δ γγελος Κυρου, συγκατβη μα τος περ τν ζαραν, ες τν κμινον, κα ξετναξε τν φλγα το πυρς κ τς καμνου, κα ποησε τ μσον τς καμνου, ς πνεμα δρσου διασυρζον, κα οχ ψατο ατν τ καθλου τ πρ. Πλιν πλ. α». Οδ λπησεν, οδ παρηνχλησεν. Ττε ο τρες, ς ξ νς στματος, μνουν κα ελγουν κα δξαζον τν Θεν ν τ καμν λγοντες. π χορν, πλ. δ. Ελογετε. 92 Слова: Λγε и Παλιν в данной рукописи написаны киноварью и положены на ноты. Эти слова называются вставочными, но их присутствие в стихирах и стихах не было делом случайным, а вызывалось практическими соображениями нотописцев. Д. Разумовский , Церковное пение в России, в. I, стр. 109. 93 κολουθα называлось подробное и последовательное изложение службы или чина, со всеми обрядами, священническими и диаконскими возгласами и с полным текстом молитв, входящих в состав его – краткое уставное изложение тех же служб или чинов, часто даже без указания молитв. 95 Небезынтересно сообщить нашим читателям следующий любопытный факт. Отыскав вышеприведенный греческий чин пещного действия в Иверской рукописи 1120, мы, после того, пересмотрели несколько нотных рукописей той же библиогеки, все нотные рукописи богатой афонской Ватопедской библиотеки (около 500 ркп.), русского Пантелеимоновского монастыря и библиотеки Афинского национальнаго Университета, куда собраны рукописи Фессалийских метеорских монастырей, и ни в одной из них не нашли чина пещного действия хотя бы в том же самом изложении, в каком дает его нам Иверская рукопись 1120. Между этими рукописями попалось нам несколько экземпляров даже с тем самым надписанием: «Παπαδικ τχνη». |
| Это пребывание его в столице было для архимандрита Порфирия полно тяжелых испытаний, но все они были им забыты, когда 31 июля 1847 г. он получил назначение быть начальником первой Русской духовной миссии в Иерусалиме. Из Петербурга ему однако-же удалось выехать только в половине Октября того же года; последние его месяцы и почти весь Январь следующего 1848 г. он провел в Константинополе, а в Иерусалим приехал не ранее половины Февраля. На этот раз он пробыл на востоке довольно долго, именно до 3 Мая 1854 г., т. е. до начала Крымской войны. Архимандрит Порфирий впрочем не все эти шесть лет оставался в Иерусалиме, к этому времени относятся его вторичные поездки по Палестине и Сирии, где он обращал свое внимание не только на научные вопросы, но преимущественно на положение и условия местной Православной церкви. Можно с полной достоверностью сказать, что ни один из последующих представителей России в Сирии и Палестине не ознакомился с этими странами, личными наблюдениями и посещениями, так подробно и обстоятельно, как архимандрит Порфирий. Из Иерусалима он в 1850г. вторично посетил Египет 8 . Покинув Св. Землю, архимандрит Порфирий через Италию и Австрию вернулся в Петербург, где оставался до 1858 г. Будучи начальником Иерусалимской миссии, о. Порфирий был причислен к ордену Св. Владимира 3-й степени, а по приезде в Россию был избран членом-корреспондентом Императорского Русского Археологического общества. 24 Апреля 1858 г. о. архимандрит был в третий раз командирован на восток, на этот раз только на один год, (хотя, в действительности, он пробыл там с лишком три года) с исключительно ученой целью, для сбора сведений о церковной архитектуре и живописи, для описания церковных утварей, библиотек и архивов и для возобновления своих сношений с Коптским духовенством, внимание к которому со стороны Православной церкви привлечено о. Порфирием в 1850 г. Он направился на этот раз через Константинополь и Солунь на Афон, где пробыл до конца 1858 г., часть 1859 и 1861 гг. 9 Со Св. Горы он предпринял в 1859 г. поездку в Фессалию и Метеорские монастыри, а в 1860 г. – в Константинополь, Св. Землю Египет, Малую Азию, Сирию и Одессу, где оставался до конца этого года и первой четверти следующего, т. е. 1861 г., а затем опять вернулся через Константинополь на Афон, где пробыл до 15 июля и в Августе месяце 1861 года возвратился в Россию. Этой командировкой были заключены заграничные поездки о. Порфирия; с 13 Августа 1861 г. он не покидал более России. |
| Донесение Комиссии Общему собранию в заседании 1 мая 1893 г. информировало также о том, что «приступлено к печатанию Дневников преосвященного Порфирия, издаваемых под наблюдением г-на Сырку и под ответственною редакциею В. Г. Васильевского на иждивении Палестинского общества, и в настоящее время их всего отпечатано 16 листов». 1508 Это было началом 10-летней работы, в процессе которой под редакцией Сырку увидели свет 8 томов «Книги бытия моего». На два года в этот длительный процесс вклинилась работа по подготовке к изданию другого труда Порфирия – «Путешествие в Метеорские и Оссоолимпийские монастыри». Старт ей был дан постановлением Общего собрания от 5 марта 1894 г., а редакторство Сырку определено постановлением от 7 мая 1894 г. 1509 Книга вышла в 1896 г. По справке Канцелярии Правления Академии, работа оплачивалась по тому же тарифу, что «История Афона», и с 13 мая 1894 г. по сентябрь 1896 г. Сырку получил за подготовку 35 листов текста Порфирия, оглавление, предисловие и 3 и 5 / 8 листа именного указателя 1186 р. 25 к. 1510 Как пишет Сырку в предисловии, текст описания был воспроизведен в том виде, в каком его подготовил для печати автор; исправления касались исключительно описок. Несколько названий, как «Анатопити» и «Апотопити», при невозможности установить их «действительные формы», приведены в двух написаниях; сокращались повторения основного текста в Приложениях. Кроме того, к Приложениям Сырку сделал так называемые Добавления – «Каталог замечательных рукописей, хранящихся в монастырях Метеорских и Киссаво-Олимпийских» и «Живописцы в Фессалии». «Обе эти статьи, – пишет он, – будучи помещены в книге приложений, не были отмечены особыми нумерами, которые указывали бы, к какому месту книги оне относятся, но ввиду новизны их содержания, представляющего большой интерес, а также ввиду того, что оне могут служить объяснениями к многим разным местам книги, я счел необходимым добавить их к Приложениям». 1511 В 1894 г. Сырку приступил еще к одной работе. Порфирьевская комиссия 5 марта 1894 г. |
| —257— Евагрий писал ту физику, которую я читал в Иверском монастыре на Афоне, и пр. пр. А если кто с помощью стола станет отвечать на такие вопросы; то ответы его будут неверны, ложны, вроде тех снов, которые душа порождает в насмешку над своими же мечтами, или страстишками. Наоборот, дадутся верные, или хотя приблизительные к истине ответы на такие напр. вопросы: выздоровеет ли Эдитта? Выйдет ли замуж Сталь, и когда именно? вменят ли госпожу Бакунину? Любит ли меня такой-то граф? Прилично ли царю устроить кузницу подле тронной валы? Пристойно ли Великой Княгине напускать в свой дворец башмачниц, прях и швей? Не заразятся ли от тих чесоткой чистенькие фрейлины? На такие и подобные вопросы душа сумеет кое как отвечать, осмыслив свой магнитный ток. Когда возразят Вам, что стол Юма пишет такие слова., коих не знала совопросница: отвечайте, что эти слова были известны ей из книг, или из разговоров, но давно забыты, а теперь воскрешены памятью, которая на страшном суде даст отчёт за всякое праздное слово. Итак не советую Вам ездить туда, где бывает Юм. Лучше пусть пожмёт Вам руку Маша, которая в известном Вам сновидении моём дала мне почувствовать, что я ленив молиться. Лучше, пусть пощекочет Вас горничная девушка, или жених перед свадьбой. А самой спрашивать Юмов стол кое о чём полуизвестном, или сердечном, а самой же отвечать с помощью своей же магнитной сущности, значило бы дурачить себя саму и ловить свои грёзы и думы, добро бы в своём тереме, а то под столом нездорового Шотландца. И что за охота заражаться болезнью его, т. е. насильственным раздвоением души? Не для заразы этой, и не для любопытства надлежало бы Вам призывать Юма в чертоги, а для того, чтобы уврачевать его. Но кто из вас силён подать ему здравие? Не теряйте же времени, ловя грёзы, или думы свои под столом Юма: а лучше употребите его, усевшись за письменный стол свой и ответив мне на это послание. 22 марта. Пройдут ещё девять дней; и я отправлюсь из Солуня в Метеорские монастыри. Говорят, что они построены на |
| Сила философского учения не в форме ее изложения, не в обилии подстрочных примечаний и не в систематических и методологических разработанностях. Если в философии могут быть достигнуты построения великих и поражающих «Систем», «Критик» и «Сумм», то не в них одних сила, и может быть и другой подход к философскому ведению, а именно, восприятие его, как дела жизни. Оно может стать задачею жизни, чтобы не сказать драмой жизни. Философия может черпать не из одних Платонов и Аристотелей, но, не отметая, конечно, и их, и из самого бытия, из интуиции жизни, из переживаний. Творчески–познавательный акт философии м б. направлен на внутреннее созерцание своих сокровенных драм, потрясений, откровений. Самоуглубление в смерть, любовь, ревность, испуг, отчаяние, восторг, тревогу, во все вообще несказанные и таинственные переживания человека дает истинный материал для своего философского опыта. Если для Платона философия есть упражнение в смерти, и настоящие философы только и знали что приготовляться к смерти и умирать, то философия не есть наука, не есть умственная дисциплина, а дело жизни, жизненная задача. Такое платоновское восприятие философии, а это восприятие почти совпадает с нашим теперешним пониманием экзистенциальной философии, очень близко к тому именно значению философии, которое ему придавали отцы и писатели церковные. Это понимание любомудрия, как постоянного умирания и есть та жизненная задача, которой отдавались тысячи человеческих жизней на столпах Метеорских, в дебрях Афона, в зыбучих песках Синая и Заиорданья, словом, всюду в тех монастырях, которые блаженный Феодорит Кирский назвал «подвизалищами философии», где внимали своему внутреннему голосу, созерцая Высшее Благо, Несозданный Свет, неминуемую смерть, непонятный процесс возникновения и исчезания, загадку бытия. Думается, что при всем наличии интересов к философствованию и при всей богословской напряженности, у византийцев все же не хватало достаточной сноровки и выработанной привычки к систематическим занятиям в области философии. Это зависело во многом от недостатка систематического философского образования. Кроме того, и не все вопросы, затронутые в XI–XII вв., и уж, конечно, не самый паламитский спор могли быть разрешены философскими методами. Очень многое в этих богословских проблемах принадлежало области непосредственной мистической интуиции. |
| Казалось бы, что тут уже не до благотворительности, не до покровительства Востоку, казалось невозможным и крайне неразумным при таких обстоятельствах тратить большие суммы вконец истощенной казны на раздачу милостыни разным просителям с Востока. Не так смотрело на это дело московское правительство: отказаться от благотворительности православному Востоку значило бы из боязни лишних, хотя бы и тяжелых для государства, расходов отказаться от исторического призвания России, от той высокой роли, какая самим Промыслом назначена Руси относительно всего православного мира, значило бы порвать связь с прежними, самыми заветными и дорогими стремлениями и преданиями Московского царства, значило бы подвергать никем более не поддерживаемое Православие на Востоке крайней опасности и сделать ответственной Москву за его если не конечное падение, то умаление на Востоке. На такой шаг московское правительство, несмотря на все свои финансовые затруднения, было не способно, особенно же Филарет Никитич, строгий ревнитель русской чести и преданий Московского царства. Поэтому с воцарением Михаила Феодоровича, и особенно с приездом Филарета Никитича, прием в Москве просителей милостыни снова был восстановлен и число их все более увеличивалось, так как Филарет Никитич хотел во всей силе поддержать и продолжить старые московские традиции по отношению к православному Востоку. Просителей не только радушно принимали, но и одаряли милостынею ничуть не меньше прежнего времени, несмотря на крайнюю скудость государственной казны. Но так как число их увеличивалось с каждым годом, а вместе с тем росло и количество злоупотреблений милостынею, то явилась потребность в каких-либо определенных правилах, имевших в виду на первый раз не столько сокращение числа просителей или количества отпускаемой им милостыни, сколько предупреждение злоупотреблений. Одною из первых мер в этом роде была дача разным восточным обителям так называемых жалованных грамот. Такие грамоты уже выдавались раньше Иваном Васильевичем и Федором Ивановичем некоторым восточным монастырям, например: Пантелеймоновскому афонскому монастырю, Благовещенскому сербскому на реке Папраче, Всесвятскому Метеорскому. |
| Восстановлен г. Димитрийем Кирготи Иоанийцем и Ианном Ангелиди и всем... 1859. Вот до каких мест доходило волнение, возбужденное нашею крымскою войною. И здесь дело кончилось тем же, чем везде, т. е. разрушением и потом восстановлением. А кто же эти „мятежные пираты“? Не турки же, которые отбивались тогда от повстанцев-христиан. Значит, это свою же братью честят так ктиторы Кирготис и Ангелидис! Наскоро подкрепившись чаем и метеорским сухарем, мы заплатили ханджи по бешлыку с души за тихое пристанище, и весело стали подниматься в гору знакомою уже местностию. При подъеме, труд передвижки всею своею тяжестию падает на бедное животное. Седоку легко и привольно. Свежесть сил телесных и покой душевных, утренняя прохлада, свет, падающий на все предметы сзади, – все благоприятствовало наилучшему настроению духа на целые полтора часа. Вот взбираемся и на красную овальную горку с сосновым лесом. Еще и еще подъем под более острым углом. Обостряется с ним и горная прохлада. Чувствуется, что мы уже на Пинде. Открываются виды на далекую окрестность горную, но, чтобы услаждаться ими, необходимо оборачиваться, на что неспособною делается шея, одеревеневшая от постоянно согнутого положения тела. Еще мало, и перед нами открывается ровная площадь. А вот и военный пикет или „караул“ с колодцем. Мы, значит, уже на перевале. Даем себе минутный отдых, пьем воду, разминаем ноги и любуемся великолепной панорамой северных разветвлений Пинда. А Олимп еще раз в облаках. Не удается мне высмотреть его с западной стороны. Прощай Фессалия! Больше не увидимся. Простые эти задушевные слова сорвались с языка моего невольно. Моей симпатии, чуть не привязанности к „золотой“ Фессалии я объяснить себе не могу иначе, как допустивши какой-нибудь забытый эпизод ученической жизни, оставивший по себе глубокий след на сердце, и связанный с ее именем, – какую-нибудь картину, книгу, географическую карту, относящуюся к ней. Если она приурочила себе название золотой в моих „памятях“, то за Эпиром следовало бы остаться имени хотя серебряного, но и до этого он не дослужился. |
| Фет Афанасий Афанасьевич (1820–1892) – поэт. Лучшие свои стихотворения, ставшие шедеврами русской лирики и романсов («На заре ты ее не буди…», «Я пришел к тебе с приветом…»), он опубликовал в «Москвитянине» в 1842 и 1843 годах, еще будучи студентом Московского университета. Готовясь к поступлению в университет, он жил в «пансионате» издателя «Москвитянина» и университетского профессора истории М.П. Погодина, а затем переехал во флигель дома своего однокурсника Аполлона Григорьева на Малой Полянке, где и прожил почти весь студенческий период. Оба они, по словам Фета, успели к этому времени «заразиться страстью к стихотворству». По свидетельству еще одного их сокурсника Якова Полонского (он тоже, как Фет и Аполлон Григорьев, свои первые стихи опубликовал в погодинском «Москвитянине»), «Григорьев верил в поэтический талант своего приятеля, завидовал ему и приходил в восторг от лирических его стихотворений». После окончания университета их жизненные пути разойдутся, но через много лет Аполлон Григорьев напишет Фету из Италии: «…Дело в том, что ты меня понимаешь и я тебя понимаю, и что ни годы, ни мыканье по разным направлениям, ни жизнь, положительно-мечтательная у тебя, метеорски-мечтательная у меня, не истребили душевного единства между нами». Фет действительно не испытал мыканья по разным направлениям, которое, по сути, сгубило самого Аполлона Григорьева, побывавшего даже в масонах. В середине 50х годов несколько стихотворений Фета появилось в некрасовском «Современнике», но затем, по выражению современника, «он бросился из литературы в фермерство», весьма преуспев на этом новом поприще. Владимир Соловьев писал о своем литературном наставнике: «А.А. Фет, которого исключительное дарование как лирика было по справедливости оценено в начале его литературного пути, подвергся затем продолжительному гонению и глумлению по причинам, не имеющим никакого отношения к поэзии». Причины эти известны. В 1861 году он попытался обобщить свой практический фермерский опыт, опубликовав в катковском «Русском Слове» цикл статей о сельском хозяйстве. О последовавших глумлениях можно судить по фельетонному отзыву Салтыкова-Щедрина: «Вместе с людьми, спрятавшимися в земные расселины, и Фет скрылся в деревне. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, и все это для тиснения направит в «Русский Вестник». Как это ни парадоксально, но Салтыков-Щедрин оказался почти прав. Не по отношению к человеконенавистничанию Фета, описывавшего реальные проблемы, с которыми столкнулись русские фермеры после освобождения крестьян, а по отношению к романсам. Упомянутые земные расселины спасали в древности крестьян от военных нашествий. Романсы, не подвергшиеся идеологизации, оказались подобным же спасением для русской поэзии, став отдушиной, глотком чистого воздуха как для поэтов, так и для композиторов. |
| Итак, на деле оказалось, что я сам себя спросил, сам себе и ответил, только необыкновенным, новым способом, посредством намагнетизированного дерева. После этого вопроса предложен был мною другой: возвращусь ли я в Иерусалим, и после скольких лет? Стол отстукал три раза, потому что сам я сильно желал возвратиться в св. Град и предполагал, что война и путешествие мое в Россию и обратно продлятся не долее трех лет. Однако впоследствии оказалось, что ответ стола был не верен, потому что неверно было предположение души моей. Вот что я делал и испытал! А что было со мною, то делается и с другими. Все души у Юмова стола отвечают сами себе и убеждают, или обольщают сами себя. Никаких посредников между ними нет. Хотите ли проверить это? Пусть кто-нибудь в присутствии Юма предложит следующий вопрос: как зовут игуменов Метеорских монастырей? Будьте уверены, что после этого вопроса стол его станет в тупик, хотя бы сто раз прочитали азбуку, или напишет ложные ответы, потому что никто ничего не знает про эти монастыри и не ведает имен настоятелей их, не ведаю и я, едущий туда. Ничья душа не может дельно отвечать на то, чего не знает и о чем не думает и не гадает. Никакой Юм не скажет верно: сколько овец и коз родилось нынче в Синайской долине Ель-Лябуэ; кто теперь старостой в Вифлееме Иудейском; что происходит на южном полюсе в те часы, когда у нас блистает северное сияние; какой Евагрий писал ту физику, которую я читал в Иверском монастыре на Афоне, и проч. и проч. А если кто с помощью стола станет отвечать на такие вопросы, то ответы будут не верны, ложны, вроде тех слов, кои порождает душа в насмешку над своими же мечтами или страстями. Наоборот, дадутся верные или приблизительные ответы на такие, например, вопросы: выздоровеет ли Эдитта? Выйдет ли замуж Сталь (фрейлина) и когда именно? Сменят ли госпожу Бакулину? Любит ли меня такой-то граф? Прилично ли царю устроить кузницу подле тронной залы? Пристойно ли Великой Княгине напускать в свой дворец башмашниц, прях и швей? Не заразятся ли от них чесоткой чистенькие фрейлины? На такие и подобные вопросы душа сумеет кое-как отвечать, осмыслив свой магнитный ток. |
| Кстати, палящий зной полуденный грозил нам полным разленением, столько опасным для верховой езды. Приют наш оказался на краю города. При доме есть и садик, а в садике большое тенистое дерево, под которым мы и улеглись на рогожках. Сознание удовлетворенного желания, поддерживаемое и разцвечаемое узорами (как благозвучнее назвать скорописные каракули?) записной книжки, блажило душу. Слишком быстрый переход от сухой, суровой, невзрачной природы Метеорской к мягкой, ровной, влажной, цветущей местности пригородной, в соединении с тихою обстановкою семейного быта, не прошел бесследно по сердцу, еще открытому для впечатлений всякого рода и не на одну минуту заставил меня кружиться помыслом то там, то сям, увлекая меня по временам в третью сферу жизни – историю, не общую (пусть не опасается читатель!), а ту, свою, частнейшую, до которой никому нет дела, кроме ее самотворца. Для Иоасафов отживших, отцарствовавших, давно отпраздновавших юбилей своего красного бытия, может иметь заманчивость и голый неприступный утес Метеорский. Но как согласить с общим мировым порядком вот то неестественное признание, которое я слышу в настоящую минуту, исходящее от крошечного существа, еще не расцветшего, еще не начинавшего царствовать в своем маленьком кружке идей и желаний, говорящего вам со всею прелестью неведения, что оно посвятит себя или уже посвятило даже, Богу, оставит и отца, и мать, и дом, и садик, и уйдет (с любимой куклой?) в пустыню далеко дальше Метеоров?.. Конечно, подобное бессознательное риторство слагается под воздействием частых встреч и обращений с соседними пустынножителями, но разве не точно так выходили из Авениров Иоасафы, из Растков Саввы, из Пенелоп Ирины, Мелании, Екатерины, Варвары?.. И вдруг, ex abrupto из-за этой, чарующей цветистой канвы обрисовывается в воображении моем, вместо детской, колоссальная мужская фигура с красным, рябоватым лицом, накрытым таким же фесом, со смелым взором и повелительными жестами, виденная мною не раз там далеко за горами... Какой-то старый палликар рассказывает поблизости не то Терпку, не то другому кому, про неизбежного „героя Калабаки“, славного Ходжи-Петро. |
|
|
