| АА. Герцен же ударил в колокол… ДБ. Помните шутку советских времен: школьник на вопрос, когда было восстание декабристов, отвечает, что восстание декабристов было ночью, потому что они разбудили Герцена. Герцена, к сожалению, я считаю, мы должны отдать революции. Он ей принадлежит. А вот Пушкина отдавать революции нельзя. И несколько поколений пушкинистов в России в меру сил боролись за то, чтобы восстановить справедливость и отнять Пушкина у декабристского движения, к которому он не принадлежал. Пушкин, конечно же, революционером не был – он был православным христианином, патриотом. Так же, как и А.С. Грибоедов, погибший при исполнении служебных обязанностей дипломата. Так же, как, безусловно, и М.Ю. Лермонтов с его стихотворением «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…». Так же, как и Достоевский, и Гоголь, и подавляющее большинство русских писателей девятнадцатого и даже двадцатого века. АА. По законам жанра буду Вам оппонировать. Как бы я ни любил творчество Александра Сергеевича, с именем которого я рос… ДБ. И я даже готов Вам сам помочь. Я готов Вам подкинуть несколько идей, которые чаще всего приходится слышать от желающих «отнять» Пушкина у Церкви и которые даже сейчас приходится слышать. Первая мысль: как может быть христианином человек, который погиб на дуэли, точнее, в результате дуэли? Вторая мысль сводится к известному стереотипу: Пушкин, мол, дружил с декабристами, с Чаадаевым – значит, он разделял антиправославные взгляды того же Чаадаева или Лунина, крестившегося в католицизм бывшего дуэлянта и декабриста. Пусть это и неправда, но она 65 лет вдалбливалась в головы. Почему я не говорю про семьдесят? Будем точны: в начале советской власти Пушкина, как дворянина, хотели объявить врагом и рисовали этаким Ноздревым. Потом, лет через пять, одумались, решили Пушкина «советизировать» и сделать как бы своим – революционером, декабристом. АА. Но все-таки не стоит забывать, что в период так называемой Болдинской осени, он рисовал на полях рукописей пятерых повешенных и писал: «И я бы мог…» То есть декабристом он все-таки быть мог. Простите, а третья традиционная мысль отрывающих Пушкина от христианства людей? |
| (Из письма Пушкина Плетнёву). По воспоминаниям болдинских старожилов, курчавый барин каждый день ездил верхом, записывал, какие леса, какие травы растут и каждый день принимал ванну – ему готовили кадушку с горячей водой. В конце сентября Пушкин очевидно понимает опасность болезни, да и в карантине он сам боится зачахнуть. Он решает попытаться уехать из Болдина. «Мне объявили, что устроено 5 карантинов отсюда до Москвы, и в каждом мне придется провести четырнадцать дней; сосчитайте хорошенько и притом представьте себе, в каком я должен быть сквернейшем настроении! К довершению благополучия, начался дождь, с чем, конечно, чтобы не перестать до самого санного пути… Будь проклят тот час, когда я решился оставить вас… Я бешусь. … и эта чума, с ее карантинами, – разве это не самая дрянная шутка, какую судьба могла придумать?» (А. С. Пушкин своей будущей жене Н. Н. Гончаровой, 30 сентября 1830, Болдино). На самом деле до Москвы было устроено не 5, а 14 карантинов (!) Все неудачно. Пушкину пришлось возвратиться в Болдино и даже стать надзирателем участка. Он просвещал крестьян, даже проводил проповеди. И лишь в конце ноября Пушкин выезжает из Болдино. «Вот до чего мы дожили – что рады, когда нас на две недели посадят под арест в грязной избе к ткачу, на хлеб и воду!». (Пушкин в карантине в Платаве). С 6 декабря оцепление Москвы сняли, и Пушкин помчался в Москву. Илл.: chitai-gorod.ru Что написал Александр Сергеевич за три месяца «болдинского сидения»? Что думал Пушкин о холере? Оно усугублялось тем, что лица, путешествующие в собственных экипажах, пропускались, тогда как люди победнее задерживались. Пушкин знал, что за серебряный рубль можно было избежать задержки в карантине. «В прошлом году карантины остановили всю промышленность, заградили путь обозам, привели в нищету подрядчиков и извозчиков, прекратили доходы крестьян и помещиков и чуть ли не взбунтовали 16 губерний». (Дневниковая запись Пушкина о беспорядках 26 июля 1831 года). Канал в интернете «Шпаргалки для родителей» Ещё статьи о воспитании |
| Одной любви музыка уступает, Но и любовь – мелодия… Однако основная работа над пьесой относится к болдинской осени 1830 г. Дошедшая до нас рукопись полностью написана в Болдине. Пьеса не была напечатана при жизни Пушкина. В основу пьесы положена испанская легенда о развратном Дон-Жуане, уже неоднократно служившая сюжетом для драматических обработок. В частности, на эту тему написана пьеса Мольера (шедшая при Пушкине в России под названием «Дон-Жуан, или Каменный гость») и опера Моцарта «Дон-Жуан», из либретто которой Пушкин взял эпиграф. Однако Пушкин воспользовался у своих предшественников только именами (по опере Моцарта) и сценой приглашения статуи. В остальном это произведение Пушкина совершенно самостоятельно. Характер, ход действия, диалоги ни в чем не напоминают прежних обработок легенды. Как и прочие «маленькие трагедии» Пушкина, пьеса эта разрабатывает задуманные Пушкиным характеры, объединенные идеей «наслаждений жизнью» (вдохновение, любовь, богатство). Пир во время чумы Пьеса является переводом одной сцены из драматической поэмы Джона Вильсона «Чумный город» (1816). Песни Мери и Председателя принадлежат самому Пушкину и ничем не напоминают соответствующих песен Вильсона. Пьеса Вильсона была известна Пушкину в издании 1829 г. В ней описывается лондонская чума 1665 г. Перевод закончен в Болдине 6 ноября 1830 г. Выбор сцены для перевода подсказан тем, что в это время в России свирепствовала эпидемия холеры, которую часто называли чумой. Напечатана пьеса в альманахе «Альциона» на 1832 г. (вышел в свет около 1 декабря 1831 г.) и затем была включена в III часть «Стихотворений» Пушкина. Русалка Драма эта задумана, по-видимому, тогда же, когда и «маленькие трагедии», т. е. в начале 1826 г. в Михайловском (см. примеч. к «Каменному гостю»). В ноябре 1829 г., по возвращении в Петербург из поездки на Кавказ, Пушкин снова принялся за сюжет «Русалки». Здесь им были написаны сцены «Светлица» и начало сцены «Днепр. Ночь» (первый монолог князя и песня русалок). Эти начальные стадии работы дают основание предположить, что первоначально, по замыслу Пушкина, действие «Русалки» должно было развиваться только после женитьбы князя, а вся предшествующая история его встреч с русалкой, вероятно, сообщалась в рассказе. Это несколько сближает сюжет «Русалки» с сюжетом популярной в те годы фантастической оперы Краснопольского «Днепровская русалка» (для драматических замыслов Пушкина в Михайловском в 1826 г. характерно, что он избирал либо события, заимствованные из истории, либо сюжеты известных произведений; ср. «Сцену из Фауста», написанную в Михайловском). Впрочем, в дальнейшей работе он далеко отошел от этого сюжета. Последний раз Пушкин обратился к своему замыслу в апреле 1832 г. в Петербурге. Он начал переписывать пьесу, отделывать ее и продолжать. Однако и на этот раз он ее не закончил. |
| Жил-был в свете добрый Царь, Православный Государь, Все сердца его любили, Все отцом и другом чтили. Любит Царь детей своих; Хочет он блаженства их: Сан и пышность забывает — Трон, порфиру оставляет. Царь как странник в путь идет И обходит целый свет, Посох есть ему — держава, Все опасности — забава… Чтоб везде добро сбирать, Душу, сердце украшать Просвещения цветами, Трудолюбия плодами. Но «для чего ж ему желать/Душу, сердце украшать?». Только для того, чтобы по возвращении …мудростью своей Озарить умы людей, Чад и подданных прославить И в искусстве жить наставить. Второй Болдинской осенью 1833 года Пушкин завершил стихотворную повесть «Анджело», где отзвуки карамзинского романса несомненны. Сквозь ее итальянский антураж просвечивала александровская эпоха, сквозь узор псевдоисторического сюжета проступала канва предания о таганрогском уходе царя. «Предобрый старый Дук», который мягкосердо, а потому не слишком успешливо правил своей окончательно разболтавшейся державой, внезапно исчезает. Власть переходит в руки сурового законника Анджело, отвергающего монаршую милость как форму государственного произвола… Венчается же поэма словами об участи Анджело, этого чересчур сурового нарушителя возлюбленной им законности. Внезапно возвратясь, …Дук его простил. Не все так просто в обманчиво-безмятежном финале; но для нас теперь важно другое. Дук потому и остается единственным до конца положительным героем повести, что он не нарушил своего царского долга; что он, уйдя, не ушел; что он сохранил все обязательства перед страною и народом, вверенным ему Провидением; что он не только вернулся, но, по существу, никуда и не исчезал, наблюдая за происходящим из толпы. Пройдет два года, и Пушкин напишет стихотворение «Родрик», где повторит тот же сюжетный ход. Потерпевший поражение в битве с маврами, король Родрик Бросил об земь шлем пернатый И блестящую броню. И спасенный мраком ночи С поля битвы он ушел. Печально его бегство; «Все Родрика проклинают;/И проклятья слышит он». Наконец в третий день Родрик находит пещеру на берегу моря, а в пещере — крест, заступ и нетленный труп отшельника. |
| Мысленное обращение за духовной поддержкой соседствует с воспоминанием об источниках духовного прельщения и того смятения безверия, какие приступами страшат ум и сердце. Именно теперь Пушкин пишет стихотворение «В начале жизни школу помню я...», о котором уже говорилось ранее. Бесы гордыни и сладострастия — не они ли во главе всего этого бесовского кружения? И не бегство ли от «видом величавой жены», Святой Руси, повлекло и невстречу с преподобным Серафимом? Безверие — эта тема слишком остро ранит душу. И Пушкин пророчески прозревает все тайные и явные проявления безверия и его воздействие на бытие человеческое. Он посвящает этой теме «Маленькие трагедии», одно из вершинных созданий своих, относящееся именно к болдинскому периоду. Но в нашем мысленном движении по жизненному пути поэта мы временно отставляем разговор о крупных его произведениях, чтобы вернуться к ним в свой срок. Отыскивая для себя духовные жизненные опоры, Пушкин несомненно обретает одну из них в живой связи с историческим прошлым. Ощущение «связи времён», непреложная ценность которой сознавалась ещё в шекспировские времена, стало у Пушкина проявлением присущего ему соборного сознания, понимания единства всех поколений целого народа. Религиозное содержание этого чувства было для него несомненным: Два чувства дивно близки нам, В них обретает сердце пищу: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. На них основано от века По воле Бога Самого Самостоянье человека, Залог величия его. Животворящая святыня! Земля была б без них мертва, Как …... пустыня И как алтарь без Божества. (3; 214, 468) Тогда же написанная ироничная «Моя родословная» посвящена именно этому священному чувству, а вовсе не выражает дворянскую спесь поэта, как злословили иные недоброжелатели его, ибо в ощущении единства своего с предками, в интересе к истории рода проступает все то же тяготение к единству человечества во всех временах, не дающее никому оказаться в одиночестве на коротком отрезке собственной жизни. И для Пушкина так установлено «по воле Бога Самого», а значит, утрата чувства «связи времён» есть проявление всё того же безверия. |
| Стенька, со своей стороны, занимался приготовлением к осаде. По совету двух астраханских перебежчиков, Лебедева и Куретникова, он сошел с Жареных Бугров, посадил свое войско в струги и поплыл по Болдинскому протоку, который окружал Астрахань с востока; по этому протоку он вошел в другой – Черепаху, а оттуда в реку Кривушу, обтекавшую Астрахань с полуденной стороны. Город был окружен водою. В XVII веке вода считалась для города лучшею естественною оградою; но с юга Астрахань была приступнее: тотчас за стеною находились виноградные сады. Когда узнали в городе о переходе Стеньки, митрополит приказал копать ров из своих прудов к солончаку, как называлось место на юге от Астрахани, чтоб покрыть его водою. Вдруг приводят к воеводе двух нищих. Один из них слыл в городе под именем Тимошки Безногого. Персияне подсмотрели, как они выходили из города и опять вошли в него, прежде чем были завалены ворота. Боярин, по обычаю, приказал их пытать накрепко, и они сказали: – Мы похвалились вору Стеньке Разину в приступное время (когда начнется приступ) зажечь Белый город. Воевода приказал их тотчас казнить смертью. Но это событие показало ему, как много неожиданных опасностей кроется внутри города. Иностранец капитан Бутлер посоветовал тогда запретить рыбакам разъезжать по Волге и сжечь татарскую слободку под городом, чтоб не дать притона казакам. Двусмысленные, угрюмые лица стрельцов и астраханских посадских не переставали тревожить воеводу. 20 июня он призвал на митрополичий двор стрелецких офицеров и лучших людей астраханцев. Главным лицом над стрельцами был голова Иван Красуля, или Красулин, тайный сообщник Стеньки. Митрополит говорил им: «Поборитесь за дом Пресвятыя Богородицы и за великого государя, его царское величество; послужите ему, государю, верою и правдою, сражайтесь мужественно с изменниками: за то получите милость от великого государя здесь, в земном житии, а скончавшихся в брани ожидают вечныя блага вместе с Христовыми мученниками». – Рады служить великому государю верою и правдою, не щадя живота, даже до смерти, – отвечал Иван Красулин. |
| И вот наступил вечер. Я возлила освященный елей на раны больной, а муж стоял с горящей свечой у постели жены и говорил тихонько, что если его любимая хочет уйти к Богу, то пусть идет в этот лучший мир. Я начала читать Канон на исход души . Но едва я прочла песнь первую, как женщина вздохнула с облегчением и ушла от нас в этот лучший мир. «Как – это всё? – удивился муж. – И всё так просто?» «Теперь вы сами видите, – говорю мужу, – как нас любит Господь, если услышал наши молитвы». Самое поразительное было то, что сразу же исчезло зловоние, и муж почувствовал это. Я тоже почувствовала, но, не доверяя себе, велела санитарам из морга закутать в полиэтилен гноящуюся ногу, иначе закапаем гноем полы в коридоре, а люди уже и так настрадались от вони. Везли мы каталку с усопшей до морга довольно долго – сначала в служебном лифте, потом по длинным подземным переходам. Но ни малейшего намека на дурной запах не было. Было лишь чувство благоговения перед тем таинством, когда наши молитвы слышит Господь. Воссиял! Скульптора Вячеслава Михайловича Клыкова родные перевезли из больницы домой, когда стало ясно, что он умирает – Скульптора Вячеслава Михайловича Клыкова родные перевезли из больницы домой, когда стало ясно, что он умирает и медицина бессильна помочь, – рассказывает медсестра монахиня Ангелина. – Ухаживала за ним на дому моя знакомая медсестра Лена. Мы часто созванивались, и однажды я попросила ее поцеловать за меня руки великого скульптора, изваявшего для нашей Марфо-Марьинской обители дивный памятник преподобномученице Елисавете Феодоровне. Вячеслав Клыков Историю его болезни я узнала позже. Вячеславу Михайловичу благополучно удалили раковую опухоль, и он, увлекшись работой, больше не показывался врачам. Последний год его жизни называли «болдинской осенью», и как же вдохновенно, вспоминают, он работал! Он торопился жить, успеть, завершить, а теперь умирал в мучительных страданиях. От обезболивающих средств Вячеслав Михайлович отказался, понимая, что они затуманивают сознание. А для исповеди требуется сосредоточенность, и он трижды исповедовался перед смертью. Между тем страдания нарастали. И однажды архимандрит Тихон (Шевкунов) , духовник и друг семьи Клыковых, сказал медсестре, что надо давать больному хотя бы успокоительное, чтобы как-то облегчить страдания. |
| Сделанное Платоновым оказалось столь обширным, что и до сих пор обнаруживаются неопубликованные вещи (например, только что, пьеса «Дураки на периферии»). На мой взгляд, никто из писателей советского периода не заслуживает своего полного комментированного академического собрания сочинений как Андрей Платонов. Такое делается один раз, как делали у нас с гениями XIX века – Пушкиным, Толстым, Чеховым… но ведь и XX век – прошлый! Платонов не только заслужил такое издание, но и нуждается в нем. У иных, может быть, рукописи и не горят; у Платонова – до сих пор горят (или тлеют, готовые в одну секунду вспыхнуть гоголевским каминным огнем). Дело в том, как он писал, как относился к собственным текстам. Писал он быстро и много, безоглядно (вспышка творческой продуктивности в конце 20-х – начале 30-х годов сравнима с Болдинской осенью), все меньше надеясь на публикацию. Иногда ему мерещилось, что что-то все-таки возможно, и он извлекал из корзины черновик, с тем, чтобы перебелить его. Правка наносилась уже чернилами поверх первого слоя. Изменения и дополнения бывали значительными. Расшифровать эти слои задача уже даже не текстолога, а археографа. Дело в том, что Платонов никогда не был попутчиком. Придется воскресить этот подлый термин. Значит, были писатели революционные, были мирные советские, были буржуазные и враждебные: эмигранты и внутренние эмигранты, но были и попутчики. (Потом уже, не менее подло, возникли сочувствующие, беспартийные большевики, просто беспартийная масса.) Эта, вполне грамотно заваренная, идеологическая каша варится и до сих пор, все более незаметная именно тому, кто кажется себе носителем правды или свободы. Это отчетливо видно на нашем отношении к наследию тех, кого уже нет, кто, в нашем понимании, окончателен, то есть стал добычей наследников. В результате, мы имеем все тот же супчик, иначе заправленный («чем дальше в лес, тем толще партизаны», как сказано в народе). Есть писатели прочитанные (в основном, из попутчиков и даже внутренних эмигрантов – Ахматова, Пастернак, Булгаков), неправильно прочитанные (в основном из имевших прижизненное советское признание – Блок, Горький, Маяковский), недочитанные (Цветаева, Замятин, «обэриуты»), и непрочитанные (Заболоцкий, Зощенко, Платонов). Последних никогда бы не было, если бы не советская власть (достаточно косвенная ее заслуга). Их усилие выразить в языке то, что происходило в реальности, истинно ново, смело, органично и поэтично и не имеет ничего общего ни с каким новоязом. |
| Но не только ей. Мы обязаны ими и его тоске по семье, его мечте о семье. Семья, очаг, Дом были одной из главных его святынь; обрести семью значило для него обрести если не счастье, то хотя бы “покой и волю”, прочность жизни, опору “самостоянья”. Вторая сказка его, о царе Салтане, самая радостная, с самым безоблачным концом, написана в первый год семейной жизни. И все они, сказки, так или иначе связаны с заповедными глубинами его душевного быта: начиная от первой, о Балде, — которая написана сразу после душераздирающих “Бесов”, представляя собой, в известном смысле, “заклятье смехом” бесовской силы, — и до последней, о золотом петушке, созданной в один из самых тяжких годов его жизни, в бесплодную Болдинскую осень 1834 года. Все они — факты не только его творчества, но и его жизни, в них встают те жизненные, нравственные, философские, метафизические, в конечном счете религиозные проблемы, которые были его личными проблемами, те “грозные вопросы”, что мучили и вдохновляли его, человека и творца, были неотъемлемы от личного внутреннего быта его как русского человека и русского писателя. Отсюда — этот свойственный им то в большей, то в меньшей степени удивительный лиризм; отсюда — сочетание громадности масштабов, в которые вмещается чуть ли не все бытие человеческое, с интимной душевной теплотой, поистине лелеющей душу. Потому и “грозные вопросы” могут тут выглядеть — пусть и на первый взгляд — не только грозно. Сказка есть сказка. Владимир Даль передал нам такие слова Пушкина: “Сказка сказкой, а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать?.. Надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке…” “Выучиться говорить по-русски и не в сказке”… Это и пришлось ему делать. Несколько лет лежали у него записи сказок няни; несколько лет он не мог заняться ими — как будто не был еще к этому готов. И только тогда приступил он к ним, когда ему было уже за 30 лет и он почувствовал, что его гению доступна любая высота — и по плечу простодушие сказочника. Именно тогда, когда рождались шедевры Болдинской осени — “Бесы”, “Метель”, “Для берегов отчизны дальней…”, последняя глава “Евгения Онегина”, “Моцарт и Сальери”, — под его пером возникло: |
| — Ну, ну… Страшновато, ребяты. Кому ишо страшно? Из тьмы откликались — весело тоже, негромко: — Да ну уж, батька!.. Чего? — А стены-то? Чего… Подушками, что ль, оттуда кидаться будут? Это вы… не храбритесь пока: можно гриб съисть. — Бог даст, батька!.. — Бог даст, ребятушки, Бог даст… Оно и обмирать загодя — негоже, правда. Знамо, стены высокие, но мы лазить умеем. Так? То ли понимал Степан, что надо ему вот так вот походить среди своих, поговорить, то ли вовсе не думал о том, а хотелось самому подать голос, и только, послушать, как станут откликаться, но очень вовремя он затеял этот обход, очень это вышло хорошо, нужно. Голос у Степана грубый, сильный, а когда он не орет, не злится, голос его — родной, умный, милый даже… Он вроде все подсмеивается, но слышно, что — любя, открыто, без никакого потайного обидного умысла. Красивый голос, вся душа его в нем — большая, сильная. Где душа с перевивом, там голос непростой, плетеный, там тоже бывает красиво, но всегда подозрительно. Только бесхитростная душа слышится в голосе ясно и просто. — Ну, все готово? — спросил Степан есаулов, когда вовсе стемнело. Они стояли кучкой на краю лобастого бугра; снизу, из мокрой долины, тянуло сыростью; мирно квакала лягушня. — Готово. — Ночка-то подгодила… — Степан помолчал, подышал вольно волглым воздухом болотца. И стал рассказывать свой замысел. Говорили все тихо, спокойно. — Мы с тобой, Иван, пойдем Болдинской протокой, Федор с Васильем прямо полезут. Из протоки мы свернем в Черепаху… — Углядеть ее, Черепаху-то, — сказал Иван. — Пошли вперед, кто знает… он нам мигнет огоньком. — Ну? — Из Черепахи мы с Иваном заплывем в Кривушу, там не промажем, там я знаю, и мы окажемся с полуденной стороны городка: нас там не ждут. А вы, Василий, Федор, как подступите к стене, то молчите пока. А как услышите наш «нечай», валите с шумом. Где-нибудь да перемахнем… Раньше нас только не лезьте: надо со всех сторон оглушить. С богом, ребяты! Возьмем городок, вот увидите. 15 Тягучую тишину ночи раскололи колокола. Зазвонили все звонницы астраханские; казаки пошли на приступ. |
|
|
