| Скит был разрушен ... Схимонахиня Серафима Ее звали в миру Прасковья Фоминична Шкотова. Рано овдовела она: 22–х лет. Муж ее был ранен на войне и умер. После смерти его она раздала все и ушла пешком в Почаевскую Лавру. Там она была тайно пострижена в иночество с именем Серафимы и воротилась в С., где у нее оставались два брата. Вскоре они уехали на А. и там тоже приняли иночество. Оставшись одна, Прасковья Фоминична начала вести строго подвижническую жизнь: ночью простаивала на коленях на камне во дворе, вкушала мало, все прочее время проводила в непрестанной молитве. Свое схимонашество несла тайно, но носила длинную монашескую мантию и по улицам, за что над ней насмехались и считали ее ненормальной. Но другие видели в ней юродствующую подвижницу. Одна благочестивая женщина, Е. С., стала заходить к ней и прислуживать. А других пускала она к себе по строгому выбору. Скоро она стала предсказывать. Между прочим, говорила, что в С. будет великое разрушение и прольется много крови. Однажды пришел к ней шедший на войну человек. И вдруг мать Серафима закричала на него: – Вон отсюда! Прогоните пса! Кто это впустил пса? Кровосмеситель! Пшел, пес, отсюда! Действительно, он жил незаконно с двоюродной сестрой. Пораженный, он упал перед ней на колени, прося прощения и благословения на войну. .. Вдруг она произнесла: «Дзинь, – и схватилась за свое ухо. – Ишь ты! Обожгло ухо!», а через несколько минут схватила себя за ногу и сказала: «Обожгло кожу немного!» Он покаялся и получил благословение. Во время сражения одна пуля пролетела мимо уха, оцарапав его; другая пробила шинель и задела кожу ноги. Были и другие случаи прозорливости. Умерла мать Серафима в 189... году. Местные люди благоговейно чтили ее память. Странник Этот странник – Л. В. С–в – происходил из богатой семьи; получил прекрасное образование и хорошее домашнее воспитание. Отец его женился поздно, лет сорока. Мать его, София, была благородной чистой личностью и умной по природе; сама следила за воспитанием детей, хотя были и гувернантки у них. Семья состояла из троих сыновей и трех дочерей. Один из сыновей, М–л, офицер, погиб на войне, другой, Е–ний, кончил М. университет, был блестящим юристом. К ним в дом приходила молодая красивая девушка–еврейка, она торговала на улице папиросами, а к ним ходила набивать папиросы для красивого Евгения. Тайно от родителей он вступил в незаконную связь с этой девушкой. Но мать его, София, узнав об этом грехе, пригласила к себе ее (имя ее было Раиса) и заставила своего сына, избалованного юриста, жениться законным браком на этой девушке с улицы. Из нее, под влиянием матери мужа, вышла прекрасная женщина и ревностная христианка. Впоследствии Евгений стал священником, а во время гонений был отправлен в ссылку в Сибирь, где и скончался. Раиса окончила свою жизнь мученически: вместе со своим сыном она была расстреляна немцами как еврейка – несмотря на то, что была крещена. |
| Тут мне жить не год, не два, а вечно. Неужели вечно и неизбежно его зло? Машина остановилась. Вылезай! Бревенчатое, серое, дачное строение с вывеской «КОМЕНДАТУРА», а над ним во весь фасад, на красном кумаче аршинными буквами начертано: «СПАСИБО СТАЛИНУ ЗА СЧАСТЛИВУЮ ЖИЗНЬ!» Из одной вышел – в другую входил по деревянным скользким ступенькам. Комната. Портрет «усатого». Три закрытых окошечка, как в кассу. Ни лавок, ни стульев. Сели на чемоданы. Сидим, ждем. Мутант смотрит со стены, а на другой, я только что заметил, вездесущий «призрак коммунизма». «Рыцарь революции» – железный, несгибаемый Феликс. Он смотрит на меня тем же пронзительным взглядом, сверля кишки, и словно говорит: «Я не забыл тебя, я все помню, я все храню вечно, и ты тут у меня навечно. Ты, я знаю, скользок на ноги, и нагл, и дерзок, поэтому ты сейчас распишешься мне, что я посажу тебя на двадцать лет каторжных работ, если ты посмеешь бежать или выйти за обозначенную мной черту». – Распишитесь, – сказал комендант, – что вы предупреждены. Я расписался. Мне вручили, как вручают орден, но без рукотряски, голубенькую бумажку, на которой кроме моей фамилии, имени и отчества стоял жирный штамп: «Сослан навечно». – Я сейчас напишу вам направление на шахту, пойдете работать, там вам укажут общежитие. – Товарищ (уже не гражданин)… Товарищ комендант, я художник, разрешите мне самому подыскать себе место. Комендант перестал писать, положил ручку и внимательно посмотрел на меня. – Хорошо, идите в Дом культуры, спросите там директора Соколова, если его не будет, спросите Калакутскую, скажите, что я вас прислал. – Спасибо! Я рванулся к двери. – Постойте, постойте! Как устроитесь, тут же ко мне. Я побежал по деревянным мосткам, стуча каблуками. Первым, на кого я наткнулся, была Людмила Фоминична, «мать-игуменья». – Здравствуйте, Людмила Фоминична! – заорал я, чуть не кинувшись на ее «свадебный» пирог. – Освободились? – Да! Да! Спасибо! Да! Хоть и звали мы ее «фашисткой», но она имела доброту. – Я рада за вас, – улыбнулась она, видя мой оголтелый вид, и шапку в руках, и упавший чемодан, и отрощенные вихры. |
| — Ее надо остричь, это не по форме. Аннет, — обратилась она к Анне Фоминишне, — не проводите ли вы ее вместе со мною в класс? Теперь большая перемена, и она успеет ознакомиться с подругами. — С удовольствием, княгиня! — поспешила ответить Анна Фоминишна, и мы все трое вышли из гостиной начальницы, прошли целый ряд коридоров и поднялись по большой, широкой лестнице во второй этаж. На площадке лестницы стояло зеркало, отразившее высокую, красивую женщину, ведущую за руку смуглое, кудрявое, маленькое существо, с двумя черешнями вместо глаз и целой шапкой смоляных кудрей. «Это — я, Люда, — мелькнуло молнией в моей голове. — Как я не подхожу ко всей этой торжественно-строгой обстановке!» В длинном коридоре, по обе стороны которого шли классы, было шумно и весело. Гул смеха и говора доносился до лестницы, но лишь только мы появились в конце коридора, как тотчас же воцарилась мертвая тишина. — Maman, Maman идет, и с ней новенькая, новенькая, — сдержанно пронеслось по коридорам. Тут я впервые узнала, что институтки называют начальницу «Maman». Девочки, гулявшие попарно и группами, останавливались и низко приседали княгине. Взоры всех обращались на меня, менявшуюся в лице от волнения. Мы вошли в младший класс, где у маленьких воспитанниц царило оживление. Несколько девочек рассматривали большую куклу в нарядном платье, другие рисовали что-то у доски, третьи, окружив пожилую даму в синем платье, отвечали ей урок на следующий день. Лишь только Maman вошла в класс, все они моментально смолкли, отвесили начальнице условный реверанс и уставились на меня любопытными глазами. — Дети, — прозвучал голос княгини, — я привела вам новую подругу, Людмилу Влассовскую, примите ее в свой круг и будьте добрыми друзьями. — Mademoiselle, — обратилась Maman к даме в синем платье, — вы займетесь новенькой. — Затем, обращаясь к Анне Фоминишне, она сказала: — Пойдемте, Аннет, пусть девочка познакомится с товарками. Анна Фоминишна послушно простилась со мной. Мое сердце екнуло. С ней уходила последняя связь с домом. |
| Зная, что в Литве находятся многие русские области. Московские князья усваивают мысль, что это их древние вотчины, и продолжают дело объединения уже на Литовской земле, а не только на великорусской. Такой взгляд Московских князей на единство всей русской земли выразился в ответе Ивана III литовскому послу, на жалобу последнего, что Московский государь захватил чужие вотчины, не имея на них никакого права: «короли Владислав и Александр хотят против нас за свою вотчину стоять; но что называют короли своею вотчиной? не те ли города и волости, с которыми князья русские и бояре приехали к нам служить, и которые наши люди взяли у Литвы? Папе, надеемся, хорошо известно, что короли Владислав и Александр отчичи Польского королевства да Литовской земли от своих предков, а русская земля от наших предков из старины наша отчина». Вместе с тем, в грамотах, посылаемых в Литву, московские князья именовали себя: «князь Московский и всея Руси»; литовцы отлично понимали, какая мысль скрывалась за этим титулом, и вот почему они так желали его уничтожения. Вместе с изменением характера внешней политики, изменилась и внутренняя политика, а также правительственное положение Московского князя. Мы видели, как усиливалась власть великого князя Московского на счет удельных князей, как старший сын наследовал после отца большее число городов, как такое материальное превосходство, увеличиваясь все более с течением времени, все больше отличало Московских старших князей от удельных. Но со второй половины XV века этот князь перестает быть только удельным князем, а воплощает в своем лице высокий политический авторитет, как Державный вождь великорусской народности. Иван III берет с своих братьев обязательство не сноситься помимо его с иностранными державами, запрещает им бить монету и чинить суд по важным уголовным делам, оставляя эти права исключительно за Московским великим князем. Он принимает титул «всея Руси», усиливая его перечислением всех подвластных ему областей: «великий князь всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский и т. д.» Он зовется самодержцем, то есть властителем политически независимым. С приездом Софьи Фоминичны Московский князь усваивает по преемству от византийского императора герб двуглавого орла, служащий знаком царской власти, и вводит сложный этикет в придворную жизнь. Насколько велико было сознание своего могущества у Московского князя этого времени, видно из ответа Ивана III послу германского императора, Поппелю, посланному, между прочим, за тем, чтобы предложить Ивану королевский титул. Иван отказался от титула и велел сказать послу: «Просим Бога, чтобы нам дал Бог и нашим детям, и до века в том быти, как есмя ныне государи на своей земле; а постановления, как есмя напереде сего не хотели ни от кого, так и ныне не хотим». Такой гордый ответ получил первый по значению европейской государь от дотоле неизвестного Западной Европе Московского князя. |
| — Я, — отзывается Нейдман. — Что хочешь? — Вы знаете, какой нас селедкой кормят? — нагло заявляет он, поднимая перстом кусок селедки. — Какой? — Тухлой! — Гражданин Нейдман! Эта селедка вашего засола! В 37-м вы ее засаливали для нас, не думая, что вам придется ее жрать! Какие у вас могут быть претензии? Это у нас к вам они могут быть! Барак смеется! Все знают, что он за птица, и никто его не жалеет, и нет ему места на земле, как Каину убившему брата своего. Мы их лечили, формально делая все нужное и необходимое, долго не держали, как многих, сострадая, спасая, поддерживая. С общехристианских позиций это неверно, это даже грешно. В свое оправдание могу сказать, что я не мстил, не делал заведомо обдуманных пакостей, больше того, у меня не было зла в душе против всей этой каинской братии. Я делал им то, что положено, и не больше того. Вернемся обратно в тот барак, в котором Коленька мерит температуру, доктор Белевцев делает обход, а я записываю на скобленой фанерке все его назначения. Людмила Фоминична, она же «мать-игуменья», выяснив, что никаких тяжких грехов за мной не водится, оставила благосклонно меня работать под сенью своих крыл. Крылья у нее были мощные, как и вся сама. Она, с одной стороны, была «жандармом в юбке», с другой — справедливой и невзбалмошной бабой. Она понимала юмор, но защищала и не давала в обиду тех, кого она уважала. Она была всего-навсего фельдшерицей и прислушивалась к мнению врачей, в особенности к мнению доктора Агаси Назарыча Мазманьяна, весьма незаурядного молоденького врача-«дашнака». Его девизом была одна восточная мудрость: «Если ты не в силах отрубить руку врага, целуй ее пока!» 1 Думаю, что Людмилины ручки он где-то тайно целовал, так как она ему покорялась. С Агаси я начал работать, как только Людмила отправила этапом в другую зону старика Белевцева. Начальство установило, что мы с Коленькой — однодельцы, а по их «гуманным законам» однодельцы не могут сидеть вместе, так что Коленька тоже уплыл в 4-й ОЛП. Агаси принял больницу, сперва мы были вдвоем, а потом появился Юрка Голомб, поляк, он был назначен дневным фельдшером, я — ночным. Спустя много времени мне в смену пришел литовец Ионос Жимайтис. Тогда я стал дежурить ночь через ночь. Так оно легче. Кроме Агаси, старшего, был доктор Якштас. Вот в таком составе и порядке мы в течение трех лет и работали. |
| Пусть сильнее грянет гром! Грянул – и подкосились ноги. Грянул – и перекрестилась Русь! С шумом рухнул идол. О том, что творилось там, наверху, мы мало знали: газет не выписывали, все больше слухи, все больше надежды. Комендатура не злобствовала, отмечались с большим опозданием, легчал режим в целом. Все жили в ожидании чего-то, но мало кто мог предположить, что там, на самом верху, маленький, лысенький, с оттопыренными ушами деревенский пастух, впоследствии «соратник», лихо отплясывавший перед «хозяином» гопак, после его смерти так же лихо рубанет «древо жизни», на ветвях которого махровым цветом сам расцвел и вместе с ним вся компания «начинателей, продолжателей» великих идей. Рубанул! Свалил! И сам испугался. Мир ахнул! Железный занавес рухнул! Король голый! Икона, которой поклонялись, идол, перед которым курили фимиам, низвергнут! Не отец родной, а палач! Не гений, а параноик! Невинные жертвы вопиют! Палачи затаили дыхание: что их ждет? Смиренные и тихие, в растерянности, заискивающе здороваются с нами, чуть ли не руки жмут. Купленик, встретив меня на улице, оправдывается. Людмила Фоминична, «мать-игуменья», робко спрашивает: – Я вам ничего плохого не сделала? Мы ничего не знали, поверьте. «Бабетты» в шоке. Пальчики холеные такие, все в золоте, одеревенели, не прыгают по клавишам, как бывало. – Вы уж извините, Николай Сергеевич, а вы, кажется, бедненький, сидели? Да за что же это? Халилов, гроза Инты, отдает от всего сердца бедным деткам под ясли свой роскошный особняк. Полковник Жолтиков, тот самый, чей кобель помочился на вождя, встречается со мной, как единомышленник, дескать: «Я давно ее на это тренировал, вы, наверно, поняли тогда?» В комендатуре объявление «Явка отменена». К то притих, кто в пьяных слезах, вроде старшего опера Интлага Лаврененко, клянется и божится, что он только и делал, что нас спасал от лютых бед и напастей. Целуйте его. Волнуются зоны. Те, кого собрали не работать, а мучиться, не желают больше мучиться. Спиной уже не разговаривают, чуть ли не товарищами называют. Низкие, подлые ваши души трепещут, боясь возмездия. Молва! Слухи! Выпускают! Выпускают! По лагерям комиссии. Реабилитации, свобода, ни за хрен собачий посажены 25 миллионов. Миллионы, и все ни за что! А сколько по тундрам с биркой, в траншеях один к одному, в привал? Сколько вдов, сколько сирых, сколько слез невинных? Сколько искалеченных, растоптанных жизней? Сколько с пулею в затылках? Кто в ответе? Ни корни ль дерева того, которое мы сегодня так усердно рубим? Найдутся ль корчеватели? |
| — Вы это и теперь делаете, — с отвращением пробормотал Миусов. Старец молча разглядывал того и другого. — Будто! Представьте, ведь я и это знал, Петр Александрович, и даже, знаете, предчувствовал, что делаю, только что стал говорить, и даже, знаете, предчувствовал, что вы мне первый это и заметите. В эти секунды, когда вижу, что шутка у меня не выходит, у меня, ваше преподобие, обе щеки к нижним деснам присыхать начинают, почти как бы судорога делается; это у меня еще с юности, как я был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал. Я шут коренной, с рождения, всё равно, ваше преподобие, что юродивый; не спорю, что и дух нечистый, может, во мне заключается , небольшого, впрочем, калибра, поважнее-то другую бы квартиру выбрал, только не вашу, Петр Александрович, и вы ведь квартира неважная. Но зато я верую, в бога верую. Я только в последнее время усумнился, но зато теперь сижу и жду великих словес. Я, ваше преподобие, как философ Дидерот . Известно ли вам, святейший отец, как Дидерот-философ явился к митрополиту Платону при императрице Екатерине . Входит и прямо сразу: «Нет бога». На что великий святитель подымает перст и отвечает: «Рече безумец в сердце своем несть бог!» Тот как был, так и в ноги: «Верую, кричит, и крещенье принимаю». Так его и окрестили тут же. Княгиня Дашкова была восприемницей, а Потемкин крестным отцом … — Федор Павлович, это несносно! Ведь вы сами знаете, что вы врете и что этот глупый анекдот неправда, к чему вы ломаетесь? — дрожащим голосом проговорил, совершенно уже не сдерживая себя, Миусов. — Всю жизнь предчувствовал, что неправда! — с увлечением воскликнул Федор Павлович, — Я вам, господа, зато всю правду скажу: старец великий! простите, я последнее, о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил, вот сию только минуточку, вот как рассказывал, а прежде никогда и в голову не приходило. Для пикантности присочинил. Для того и ломаюсь, Петр Александрович, чтобы милее быть. А впрочем, и сам не знаю иногда для чего. А что до Дидерота, так я этого «рече безумца» раз двадцать от здешних же помещиков еще в молодых летах моих слышал, как у них проживал; от вашей тетеньки, Петр Александрович, Мавры Фоминишны тоже, между прочим, слышал. Все-то они до сих пор уверены, что безбожник Дидерот к митрополиту Платону спорить о боге приходил… |
| – Я все понимаю, Вячеслав. Видите, как неудачно сложилась моя семья? Я здесь, мать моих дочерей в Канаде, процветает, но знаю, мучается оттого, что любит меня. И я ей все прощаю и тоже люблю ее. Надо слушать только сердце, все остальное как-то улаживается… Знаете что, дайте мне сутки, а потом завтра приходите также вечерком, мы посидим и поговорим все втроем! Хотя я так мало вас знаю, – с сожалением добавил он. Я встал, поблагодарил его, попрощался и направился в отель. Излишне, наверное, говорить, что всю ночь я не спал. Что я наделал? Может, и возможно все было бы, но как-нибудь потом. А то вдруг сразу – “здрасьте, отдайте вашу дочь!” Как из-за угла! Он откажет, и я его понимаю, и от этого еще обиднее. Господи, что же я наделал, зачем же я все испортил? Я все испортил: я потерял Юлю! Я ее потерял! – вдруг осознал и решил я со всей определенностью. Я кусал кулаки, чтобы не заплакать: я ее потерял! Он откажет. Потерял, откажет… откажет… потерял… – временами впадал я в забытье. К утру я был никакой. Я еле встал, посмотрел на себя в зеркало и увидел то, что ожидал увидеть: круги под глазами, сами глаза воспаленные, какая-то длинная морщина пересекла лоб. Я опять лег. “Я буду одинок всю жизнь, это моя судьба… – Мне вдруг вспомнилась моя бабушка, Фекла Фоминична, любовь которой ко мне, наверное, и останется самой светлой и единственной. – Юлю мне не отдадут… Одиночество до старости… если мне дадут дожить до преклонных лет…” Это последние мысли, которые я помню перед тем, как по-настоящему заснуть. Неожиданно раздался стук в дверь, который молотком по наковальне отразился в моих мозгах. Я встал, открыл. – Слава, – на пороге стоял удивленный и жизнерадостный Арсеньев, – вы что, забыли? Через 10 минут мы едем в Сремски Карловцы, а потом смотреть Фрушкогорские монастыри? Вам что, плохо? – Нет, нет, – я помахал рукой, – я сейчас спускаюсь… Мы были в Сремских Карловцах, удивительнейшем местечке неподалеку от Нови Сада, постояли у могилы отца Врангеля, посетили красивейший православный храм. |
| не видала ж.... свету. Появился сельсовет, увидала ж.... свет. Мужика забрали, дали ему 10 лет по 58-й статье. В те годы Александр Иванович Груздев предсказал, что из их семьи будут сидеть двое: бабушка и Павел, бабушка недолго, а Павлуша – много лет. И правда, бабушку Марью Фоминишну арестовывали, но «в кутузке» просидела она всего один день, ее выпустили. Об отцовском предсказании о. Павел рассказывал близким уже спустя десятилетия после лагерей. Очень выручали жителей Кулиги и Мологского уезда богатые окрестные леса – настоящая тайга, полная грибов и ягод. Были даже рощи дуба, из которого мастера готовили сани для крестьян на всю округу. Недалеко от дома можно было заблудиться. «Отправят нас за ягодами, – вспоминает двоюродная сестра о. Павла. – Гонобобель у нас такой был. Павел говорит: – Танька, пойдем. – Нет, не пойду, туча такая, дождик будет. А он: «Пойдем». Пошли, да и заблудились. Идем, смотрим: сосны, елки, где же мы? Гром гремит, гроза начинается. Я реву, а уж он меня ругом. Полез на елку – а елки там большие, недалеко от городского кладбища – забрался на вершину: – Не знаю, где мы. Я еще шибче реву – годов четырнадцать мне было, может, меньше. Так устали мы с ним. Дернет меня за руку: «Пойдем быстрей». Кое-как в город вышли, в Мологу, кладбище полевей осталось. Пришли домой. Я ему говорю: «Никогда больше с тобой не пойду». А он: «Пойдешь, никуда не денешься». Было это в году 1934–35-ом. По воспоминаниям мологжан, в 1935 году отменили карточную систему, в мологских магазинах появилось все: хлеб, булочные изделия, колбаса, сахар, масло. И в деревнях не бедствовали: «На чердаке – клюква, яблоки с брусникой в кадках, грибов насолят, куры свои, скотина – голодные не были, жили просто». В эти же годы появилось в Мологе электричество. Что касается деревень – там по-прежнему жгли лучину, кажется, до самого переселения; во всяком случае, деревенские переселенцы говорят, что у них электричества тогда не было. Не светила «лампочка Ильича» и в Большом Борке. Молодежь собиралась на вечеринки при свете свечи или керосиновой лампы, развлечения были те же, что у дедов и бабок: святочные коляды и хороводы, песни, пляски, старинные гаданья. В половодье катались на лодках по разливу до рассвета с песнями под гармошку. Груздевскую молодежь, особенно Пашу и Лешу, в деревне любили – «заводные они были – что Леша, что он. Такие выдумщики, что придумают – так хоть стой, хоть падай. И очень способные. Паша добрый – он и пошутит, и посмеется». Но редко гулял Павлуша Груздев – «нас, молодых, груда, а он все время один, дома, по работе. Жили бедно: одни холщовые штаны на троих – как тут погуляешь?» |
| – Так-таки ничего? – Ничего. – Позвольте вам не поверить! Я уже имею некоторые сведения от людей, которые исполняют свои обязанности честнее, чем вы. Мне, например, известен во всех подробностях ваш разговор с гражданкой Екатериной Фоминичной Бычковой. Она очень резко отзывалась о происходящей повсеместно партийной чистке, а также возмущалась тем, как обошлись с вами год назад. Вы согласились с ней! «Со мной поступили несправедливо», вот ваши подлинные слова. Казаринов прервал ваш разговор. Разве неправда? Леля, растерянная и сбитая с толку, испуганно смотрела своего мучителя. «Откуда ему известно? Кроме этой самой Екатерины Фоминичны все были свои. Кто же мог на меня донести?» думала она, мысленно перебирая всех присутствующих. – Что вы на это скажете, Елена Львовна? – нажимал следователь. – Такой разговор в самом деле был, я о нем забыла, потому что он шел не за именинным столом, а в кухне, при выходе. Я эту Екатерину Фоминичну совсем не знаю и очень удивилась, когда она со мной заговорила на такую тему… – А отчего же вы не захотели мне сообщить? Ведь я наводил вас! Если вы покрываете незнакомых, мне уже ясно, что тем более вы умолчите о своих. – Я совсем не собиралась покрывать, этот разговор у меня просто из памяти вылетел. Но я не отрицаю: он был, в самом деле был, только говорила одна Екатерина Фоминична. – После того, как я вас уличил, дешево стоят ваши показания, Елена Львовна! Собственно говоря, этого умалчивания уже довольно, чтобы применить к вам статью пятьдесят восьмую, параграф двенадцать. И следовало бы это сделать. Как я могу теперь вам верить, скажите на милость? Вот вы только что заявили мне, что фамилия вашей кузины Казаринова, а не Дашкова. Могу ли я быть уверен, что вы ее не покрываете? А ну, довольно комедий! Извольте-ка говорить правду, или засажу! Отвечайте! – Что отвечать? – дрожащими губами прошептала Леля. – Кто этот Казаринов, супруг вашей кузины? Гвардеец он? Как его подлинная фамилия? Или тоже из памяти вылетела? «Надо держаться!» – сказала сама себе Леля. |
|
|
