| Липочка. Так смотрите же, Лазарь Елизарыч, мы будем жить сами по себе, а они сами по себе. Мы заведем все по моде, а они как хотят. Подхалюзин. Уж это как и водитсяс. Липочка. Ну, теперь зовите тятеньку. (Встает и охорашивается перед зеркалом.) Подхалюзин. Тятенькас! тятенькас! маменькас!.. Явление шестое Те же, Большов и Аграфена Кондратьевна. Подхалюзин (идет навстречу Самсону Силычу и бросается к нему в объятия) . Алимпияда Самсоновна согласныс! Аграфена Кондратьевна. Бегу, батюшки, бегу! Большов. Ну, вот и дело! То-то же. Я знаю, что делаю; уж не вам меня учить. Подхалюзин (к Аграфене Кондратьевне) . Маменькас! позвольте ручку поцеловать. Аграфена Кондратьевна. Целуй, батюшка, обе чистые. Ах ты, дитятко, да как же это давеча-то так? а? Ей-богу! Что ж это такое? А уж я и не знала, как это дело и рассудить-то. Ах, ненаглядная ты моя! Липочка. Я совсем, маменька, не воображала, что Лазарь Елизарыч такой учтивый кавалер! А теперь вдруг вижу, что он гораздо почтительнее других. Аграфена Кондратьевна. Вот то-то же, дурочка! Уж отец тебе худа не пожелает. Ах ты, голубушка моя! Эка ведь притча-то! а? Ах, матушки вы мои! Что ж это такое? Фоминишна! Фоминишна! Фоминишна. Бегу, бегу, матушка, бегу! (Входит.) Большов. Постой ты, таранта! Вот вы садитесь рядом – а мы на вас посмотрим. Да подай-ко ты нам бутылочку шипучки. Подхалюзин и Липочка садятся. Фоминишна. Сейчас, батюшка, сейчас! (Уходит.) Явление седьмое Те же, Устинья Наумовна и Рисположенский. Аграфена Кондратьевна. Поздравь жениха-то с невестой, Устинья Наумовна! Вот Бог привел на старости лет, дожили до радости. Устинья Наумовна. Да чем же поздравить-то вас, изумрудные? Сухая ложка рот дерет. Большов. А вот мы тебе горлышко промочим. Явление восьмое Те же, Фоминишна и Тишка (с вином на подносе). Устинья Наумовна. Вот это дело другого рода. Ну, дай вам Бог жить да молодеть, толстеть да богатеть. (Пьет.) Горько, бралиянтовые! Липочка и Лазарь целуются. Большов. Дай-ко я поздравлю. (Берет бокал.) Липочка и Лазарь встают. |
| Устинья Наумовна. Да ишь ты, с вами не скоро сообразишь, бралиянтовые. Тятенька-то твой ладит за богатого: мне, говорит, хотя Федот от проходных ворот, лишь бы денежки водились, да приданого поменьше ломил. Маменька-то вот, Аграфена Кондратьевна, тоже норовит в свое удовольствие: подавай ты ей беспременно купца, да чтобы был жалованный, да лошадей бы хороших держал, да и лоб-то крестил бы по-старинному. У тебя тоже свое на уме. Как на вас угодишь? Явление шестое Те же и Фоминишна, входит, ставит на стол водку с закуской. Липочка. Не пойду я за купца, ни за что не пойду! Затем разве я так воспитана: училась и по-французски, и на фортопьянах, и танцевать! Нет, нет! где хочешь возьми, а достань благородного. Аграфена Кондратьевна. Вот ты и толкуй с ней. Фоминишна. Да что тебе дались эти благородные? Что в них за особенный скус? Голый на голом, да и христианства-то никакого нет: ни в баню не ходит, ни пирогов по праздникам не печет; а ведь хошь и замужем будешь, а надоест тебе соус-то с подливкой. Липочка. Ты, Фоминишна, родилась между мужиков и ноги протянешь мужичкой. Что мне в твоем купце! Какой он может иметь вес? Где у него амбиция? Мочалка-то его, что ли, мне нужна? Фоминишна. Не мочалка, а Божий волос, сударыня, так-то-сь! Аграфена Кондратьевна. Ведь и тятенька твой не оболваненный какой, и борода-то тоже не обшарканная, да целуешь же ты его как-нибудь. Липочка. Одно дело тятенька, а другое дело – муж. Да что вы пристали, маменька? Уж сказала, что не пойду за купца, так и не пойду! Лучше умру сейчас, до конца всю жизнь выплачу: слез недостанет, перцу наемся. Фоминишна. Никак ты плакать сбираешься? И думать не моги! И тебе как в охоту дразнить, Аграфена Кондратьевна! Аграфена Кондратьевна. А кто ее дразнит? Сама привередничает. Устинья Наумовна. Пожалуй, уж коли тебе такой апекит, найдем тебе и благородного. Какого тебе: посолидней али поподжаристей? Липочка. Ничего и потолще, был бы собою не мал. Конечно, лучше уж рослого, чем какого-нибудь мухортика. И пуще всего, Устинья Наумовна, чтоб не курносого, беспременно чтобы был бы брюнет; ну, понятное дело, чтоб и одет был по-журнальному. (Смотрит в зеркало.) Ах, Господи! а сама-то я нынче вся, как веник, растрепана. |
| Фоминишна. Что говорить, матушка, что говорить! Устинья Наумовна. Садись, Фоминишна, ноги-то старые, ломаные. Фоминишна. И, мать! некогда. Ведь какой грех-то: сам-то что-то из городу не едет, все под страхом ходим; того и гляди пьяный приедет. А уж какой благой-то, Господи! Зародится же ведь эдакой озорник! Устинья Наумовна. Известное дело: с богатым мужиком, что с чертом, не скоро сообразишь. Фоминишна. Уж мы от него страсти-то видали! Вот на прошлой неделе, ночью, пьяный приехал: развоевался так, что нб-поди. Страсти, да и только! Посуду колотит… «У! – говорит, – такие вы и эдакие, убью сразу!» Устинья Наумовна. Необразование! Фоминишна. Уж и правда, матушка! А я побегу, родная, наверх-то, Аграфена-то Кондратьевна у меня там одна. Ты, как пойдешь домой-то, так заверни ко мне, я тебе окорочек завяжу. (Идет на лестницу.) Устинья Наумовна. Зайду, серебряная, зайду. Подхалюзин входит. Явление седьмое Устинья Наумовна и Подхалюзин. Подхалюзин. А! Устинья Наумовна! Сколько лет, сколько зимс! Устинья Наумовна. Здравствуй, живая душа! Каково попрыгиваешь? Подхалюзин. Что нам делаетсяс. (Садится.) Устинья Наумовна. Мамзельку, коли хочешь, высватаю! Подхалюзин. Покорно благодарствуйте, – нам пока не требуется. Устинья Наумовна. Сам, серебряный, не хочешь, приятелю удружу. У тебя ведь, чай, знакомых-то по городу, что собак. Подхалюзин. Да, есть-таки около тогос. Устинья Наумовна. Ну а коли есть, так и слава тебе Господи! Чуть мало-мальски жених, холостой ли он, неженатый ли, вдовец ли какой – прямо и тащи ко мне. Подхалюзин. Так вы его и жените? Устинья Наумовна. Так и женю. Отчего ж не женить? И не увидишь, как женю. Подхалюзин. Это дело хорошеес. А вот теперича я у вас спрошу, Устинья Наумовна, зачем это вы к нам больно часто повадились? Устинья Наумовна. А тебе что за печаль! Зачем бы я ни ходила! Я ведь не краденая какая, не овца без имени. Ты что за спрос? Подхалюзин. Да такс, не напрасно ли ходите-то? Устинья Наумовна. Как напрасно? С чего это ты, серебряный, выдумал! Посмотри-ка, какого жениха нашла! Благородный, крестьяне есть, и из себя молодец. |
| При виде этой многочисленной, мирно и молчаливо сидящей за чайным столом семьи я здесь оказался столь же бестолковым со стороны моего зрения, как за минуту перед сим был бестолков на слух: у Льва Яковлевича я не мог разобрать, что такое он гнусит, а тут никак не мог произвести самого поверхностного полового отличия. Без всяких шуток, все представлявшиеся мне существа были до такой степени однородны и одновидны, что я никак не мог отличить среди них мужчин от женщин. Мать, дочери, сыновья, свояченица и невестка — все это были на подбор лица и фигуры одной конструкции и как будто даже одного возраста: вся разница между ними виделась в том, что младшие были поподкодченнее, а старшие позасаленнее. Но вот одно из этих тяжелых существ встало из-за стола, — и я, увидав на нем длинное платье, догадался, что это должна быть особа женского пола. Это так и было: благодетельная особа эта, встретившая и приветствовавшая меня в моем затруднительном положении посреди комнаты, была та самая Агата, о доброте которой говорила maman. Эта девушка представила меня и другим лицам своего семейства, из которых, одно, именно: свояченица генерала, Меланья Фоминишна, имела очевидное над прочими преобладание; я заметил это из того, что она содержала ключи от сахарной шкатулки и говорила вполголоса в то время, как все другие едва шептали. Меланья Фоминишна дала мне возле себя место и налила чашку чая — что я, будучи очень неловок и застенчив, считал для себя в эту минуту величайшим божеским наказанием. Но, к моему благополучию, чай оказался совсем холоден, так что я без особых затруднений проглотил всю чашку одним духом — и на предложенный мне затем вопрос о моей maman отвечал, что она, слава богу, здорова. Но, вероятно, как я ни тихо дал этот ответ, он по обычаям дома все-таки показался неуместно громким, потому что. Меланья Фоминишна тотчас же притворила дверь в кабинет и потом торопливо выпроводила меня со всеми прочими в комнату девиц, как выпроваживают детей «поиграть». Здесь мне показывали какие-то рисунки, рассматривая которые я мимоходом заметил, что у второй дочери генерала на одной руке было вместо пяти пальцев целых шесть. |
| Рисположенский. Что вы это говорите, Лазарь Елизарыч! А! Вот поди ж ты! Вот народ-то! Подхалюзин. Как бы нам теперича с этим делом не опростоволоситься! Понимаете вы меня али нет? Рисположенский. То есть насчет несостоятельности, Лазарь Елизарыч? Подхалюзин. Несостоятельность там сама по себе; а насчет моих-то делов. Рисположенский. Хе, хе, хе… То есть дом-то с лавками… эдак… дом-то… хе, хе, хе!.. Подхалюзин. Что-ос? Рисположенский. Нетс, это я так, Лазарь Елизарыч, по глупости, как будто для шутки. Подхалюзин. То-то для шутки! А вы этим не шутитес! Тут не то что дом, у меня теперь такая фантазия в голове об этом предмете, что надо с вами обширно потолковатьс! Пойдемте ко мнес. Тишка! Явление шестое Те же и Тишка. Подхалюзин. Прибери тут все это. Ну, пойдемте, Сысой Псоич! Тишка хочет убирать водку. Рисположенский. Постой, постой! Эх, братец, какой ты глупый! Видишь, что хотят пить, ты и подожди… ты и подожди. Ты еще мал, ну так ты будь учтив и снисходителен. Я, Лазарь Елизарыч, рюмочку выпью. Подхалюзин. Пейте, да только поскореича, того гляди, сам приедет. Рисположенский. Сейчас, батюшка Лазарь Елизарыч, сейчас! (Пьет и закусывает.) Да уж мы лучше ее с собой возьмем. Уходят. Тишка прибирает кое-что; сверху сходят Устинья Наумов– на и Фоминишна. Тишка уходит. Фоминишна. Уж пореши ты ее нужду, Устинья Наумовна! Ишь ты, девка-то измаялась совсем, да ведь уж и время, матушка. Молодость-то не бездонный горшок, да и тот, говорят, опоражнивается. Я уж это по себе знаю. Я по тринадцатому году замуж шла, а ей вот через месяц девятнадцатый годок минет. Что томить-то ее понапрасну! Другие в ее пору давно уж детей повывели. То-то, мать моя, что ж ее томить-то! Устинья Наумовна. Сама все это разумею, серебряная – да нешто за мной дело стало; у меня женихов-то, что борзых. Да ишь ты, разборчивы они очень с маменькой-то. Фоминишна. Да что их разбирать-то! Ну, известное дело, чтоб были люди свежие, не плешивые, чтоб не пахло ничем, а там какого ни возьми, все человек. Устинья Наумовна (садясь) . Присесть, серебряная. Измучилась я нынче день-то деньской; с раннего утра словно отымалка какая мычуся. А ведь и проминовать ничего нельзя, везде, стало быть, необходимый человек. Известное дело, серебряная, всякий человек – живая тварь: тому невеста понадобилась, той жениха хоть роди, да подай, а там где-нибудь и вовсе свадьба. А кто сочинит? – все я же. Отдувайся одна за всех Устинья Наумовна. А отчего отдувайся? Оттого, что уж так, видно, устроено, от начала мира эдакое колесо заведено. Точно, надо правду сказать, не обходят и нас за труды: кто на платье тебе материи, кто шаль с бахромой, кто тебе чепчик состряпает, а где и золотой, где и побольше перевалится – известно, что чего стоит, глядя по силе возможности. |
| Марья Фоминична учила их с Ирой в начальной школе. Начиная с четвертого класса, черноярских школьников возили на автобусе в Семеновку. Но так было не всегда. Анатолий, старший Женин брат – тот успел еще восьмилетку здесь закончить. Марья Фоминична оказалась последней из черноярских учителей. Наивная, одинокая, притом добрейшая женщина, она очень любила детей; часто приглашала их к себе домой, поила чаем с яблочным вареньем, ставила пластинки с военными песнями, показывала фотографии. Вон он, домик Марьи Фоминичны – без окон и дверей, белеет остатками мела и почти уже лежит на земле вместе с забором. Он, Евгений, тоже был наивным, наверное, когда давал своему фермерскому хозяйству имя «Возрождение». Сначала, правда, по-другому хотел назвать – «Белая птица». Вернувшись к своему дому, Евгений увидел на соседском крыльце странную компанию. А через 15 минут уже вез отца Антония домой, в Семеновку, рассказывая, что вершиной его фермерских мечтаний было возрождение Благовещенской церкви: – Покрашу, думал, белая-белая будет стоять. Она же и была белая, облезла просто. Вы знаете, что ей больше двухсот лет? По дороге они обогнали Ибрагима, который возвращался со своих дальних кошар в Семеновку. Но вот с ним общаться Евгению не хотелось совсем. Нет, не потому, что Ибрагим плохой! Ибрагим как Ибрагим. И не по его вине связано было с ним у Евгения чувство, что он как будто кого-то предал. Будь голубка похитрее, она догадалась бы не ночевать в голубятне. Но когда повторилось бывшее, когда рука Хозяина взяла ее, сонную, с насеста – она смирилась и утешилась той любовью, в которой оказалась, хоть и лишала ее свободы эта любовь. Они смирилась до конца, оказавшись в знакомой уже картонной коробке – так больной ребенок смиряется с тем, что его кладут в бокс или закатывают в гипс, и утешает себя тем, что его любят. Евгений нарочно ждал до предрассветного часа – чтоб как можно меньше времени провела в коробке его белая царевна, его нежная беглянка. Потом ему удалось еще немного подремать в машине. А теперь нужно было спешить в город, чтоб успеть к началу второй смены в автопарке. Но Евгений, поколебавшись, пошел-таки к дому Ивана. |
| Если же заводил, то тотчас же должен был получить совершенно категорический ответ, что хотя великий князь действительно не признаёт власти патриарха константинопольского, но что, тем не менее, и о признании власти папы римского вовсе не помышляет 1777 . После сведений, полученных относительно московских расположений и настроений от Антония, по-видимому, должны бы были прекратиться попытки пап привлечь нас к союзу с римской церковью. Но и после Антония не переставали находиться люди, которые уверяли пап, будто русские государи имеют готовность приступить к унии с ними, и которые возбуждали пап делать попытки о привлечении государей к унии. С другой стороны, сами государи, хотя прямо и решительно отвечали на папские предложения, что как наперёд того с Божьей волей от прародителей своих закон греческий они держат крепко, так и потом с Божьей волей закон свой держать крепко хотят (см. ниже), вели себя так, что как бы поддерживали некоторую надежду на благоприятный конец попыток. Они не только не чуждались обсылок или дипломатических сношений с папами, но усердно поддерживали последнюю, заявляя, что они хотят быть в дружбе и согласии с папами. Эти обсылки, во-первых, льстили их самолюбию, как обсылки с главой западно-европейского мира; во-вторых, поддержание через обсылки хороших отношений к папам им нужно было для того, что со времени женитьбы Ивана Васильевича на Софье Фоминичне государи наши начали выписывать с запада, преимущественно из Италии, ремесленников, техников и художников, и что папы, в случае дурных отношений к ним государей, могли много воспрепятствовать им в вызове нужных им людей. По сейчас сказанному, начиная с женитьбы Ивана Васильевича на Софье Фоминичне, у нас начались довольно деятельные сношения с папами, причём папы помышляли и старались о привлечении наших государей к союзу с римской церковью, а государи, вовсе не помышляя об этом союзе и быв решительно против него, поддерживали сношения по другим, указанным нами, побуждениям. Мы передадим сведения об этих сношениях, далеко не отличающиеся, впрочем, полнотой, в хронологическом порядке этих последних. |
| Граф Северин Францович, рождение 1811; женат на Амалие Езерской Граф Лев Фомич Графиня Аделаида Фоминишна Граф Феликс Петрович, женат на Гортензие Джерзбицкой Граф Евстафий Петрович Граф Павел Петрович, женат на Текле Лубинской Графиня Анжелика Петровна † 18.., за Свидзинским Графиня Мария Петровна, за Феликсом Шимановским Графиня Клементина Петровна Граф Станислав Иванович Граф Владислав Иванович, женат на Марие Орсетти Графиня Эвва Ивановна, за Попелем Графиня Амалия Ивановна, за Карлом Красинским Граф Эдуард Генрихович, женат на Констанцие Слубовской Граф Фома Генрихович, женат на Аделаиде Лемпицкой Граф Константин Генрихович Граф Юлий Генрихович, женат на графине Антуанетте Осиповне Лубинской Графиня Мария Генриховна Графиня Антуанетта Осиповна, за графом Юлием Генриховичем Лубинским Графиня Виктория Осиповна, за Ипполитом Попелем Графиня Мария Осиповна Графиня Варвара Осиповна КОЛЕНО XI: Граф Франц Казимирович Графиня Эмилия Казимировна Граф Витольд Северинович Граф Казимир Северинович Граф Здзислав Северинович Граф Мечислав Северинович Графиня Ванда Севериновна Графиня Мария Севериновна Графиня Теофилия Севериновна Граф Матвей Феликсович Граф Ксаверий Феликсович Графиня Елена Феликсовна Графиня Мария Феликсовна Граф Пётр Павлович Граф Иосиф Павлович Графиня Мария Павловна Граф Густав Владиславович Граф Лудвиг Эдуардович Графиня Ирина Эдуардовна Граф Генрих Фомич Граф Бернард Фомич Граф Рожер Фомич Граф Сигизмунд Фомич Графиня София Фоминишна Феликс-Владислав-Иосиф 17), находясь прусским каммергером, возведён был Королём Фридрихом-Вильгельмом III, 6 июня 1798 года, в Графское Прусского Королевства достоинство. Во время существования Герцогства Варшавского (18071813), он был в нём министром юстиции. Дворяне Лубинские герба Помян (Pomian): в серебряном поле чёрная бычачья голова, пронзённая мечём в направлении от правого верхнего угла к нижнему левому. На щите дворянские: шлем и корона, из коей выходит подъятая рука в латах, держащая меч. Намет красный, подложенный золотом. |
| Устинья Наумовна. А есть у меня теперь жених, вот точно такой, как ты, бралиянтовая, расписываешь: и благородный, и рослый, и брюле. Липочка. Ах, Устинья Наумовна! Совсем не брюле, а брюнет. Устинья Наумовна. Да, очень мне нужно на старости лет язык-то ломать по-твоему! как сказалось, так и живет. И крестьяне есть, и орген на шее; ты вот поди оденься, а мы с маменькой-то потолкуем об этом деле. Липочка. Ах, голубушка, Устинья Наумовна, зайди ужо ко мне в комнату: мне нужно поговорить с тобой. Пойдем, Фоминишна. Фоминишна. Ох, уж ты мне, егоза! Уходят. Явление седьмое Аграфена Кондратьевна и Устинья Наумовна. Аграфена Кондратьевна. Не выпить ли нам перед чаем-то бальсанцу, Устинья Наумовна? Устинья Наумовна. Можно, бралиянтовая, можно. Аграфена Кондратьевна (наливает). Кушай-ко на здоровье! Устинья Наумовна. Да ты бы сама-то прежде, яхонтовая. (Пьет.) Аграфена Кондратьевна. Еще поспею! Устинья Наумовна. Уах! фу! Где это вы берете зелье этакое? Аграфена Кондратьевна. Из винной конторы. (Пьет.) Устинья Наумовна. Ведрами, чай? Аграфена Кондратьевна. Ведрами. Что уж по малости-то, напасешься ль? У нас ведь расход большой. Устинья Наумовна. Что говорить, матушка, что говорить! Ну, уж хлопотала, хлопотала я для тебя, Аграфена Кондратьевна, гранила, гранила мостовую-то, да уж и выкопала жениха: ахнете, бралиянтовые, да и только! Аграфена Кондратьевна. Насилу-то умное словцо вымолвила. Устинья Наумовна. Благородного происхождения и значительный человек; такой вельможа, что вы и во сне не видывали. Аграфена Кондратьевна. Видно, уж попросить у Самсона Силыча тебе парочку арабчиков . Устинья Наумовна. Ничего, жемчужная, возьму. И крестьяне есть, и орген на шее, а умен как, просто тебе истукан золотой! Аграфена Кондратьевна. Ты бы, Устинья Наумовна, вперед доложила, что за дочерью-то у нас не горы, мол, золотые. Устинья Наумовна. Да у него своих девать некуды. Аграфена Кондратьевна. Хорошо бы это, уж и больно хорошо; только вот что, Устинья Наумовна: сама ты, мать, посуди, что я буду с благородным-то зятем делать? Я и слова-то сказать с ним не умею, словно в лесу. |
| Тут мне жить не год, не два, а вечно. Неужели вечно и неизбежно его зло? Машина остановилась. Вылезай! Бревенчатое, серое, дачное строение с вывеской «КОМЕНДАТУРА», а над ним во весь фасад, на красном кумаче аршинными буквами начертано: «СПАСИБО СТАЛИНУ ЗА СЧАСТЛИВУЮ ЖИЗНЬ!» Из одной вышел — в другую входил по деревянным скользким ступенькам. Комната. Портрет «усатого». Три закрытых окошечка, как в кассу. Ни лавок, ни стульев. Сели на чемоданы. Сидим, ждем. Мутант смотрит со стены, а на другой, я только что заметил, вездесущий «призрак коммунизма». «Рыцарь революции» — железный, несгибаемый Феликс. Он смотрит на меня тем же пронзительным взглядом, сверля кишки, и словно говорит: «Я не забыл тебя, я все помню, я все храню вечно, и ты тут у меня навечно. Ты, я знаю, скользок на ноги, и нагл, и дерзок, поэтому ты сейчас распишешься мне, что я посажу тебя на двадцать лет каторжных работ, если ты посмеешь бежать или выйти за обозначенную мной черту». — Распишитесь, — сказал комендант, — что вы предупреждены. Я расписался. Мне вручили, как вручают орден, но без рукотряски, голубенькую бумажку на которой кроме моей фамилии, имени и отчества стоял жирный штамп: «Сослан навечно». — Я сейчас напишу вам направление на шахту, пойдете работать, там вам укажут общежитие. — Товарищ (уже не гражданин)... Товарищ комендант, я художник, разрешите мне самому подыскать себе место. Комендант перестал писать, положил ручку и внимательно посмотрел на меня. — Хорошо, идите в Дом культуры, спросите там директора Соколова, если его не будет, спросите Калакутскую, скажите, что я вас прислал. — Спасибо! Я рванулся к двери. — Постойте, постойте! Как устроитесь, тут же ко мне. Я побежал по деревянным мосткам, стуча каблуками. Первым, на кого я наткнулся, была Людмила Фоминична, «мать-игуменья». — Здравствуйте, Людмила Фоминична! — заорал я, чуть не кинувшись на ее «свадебный» пирог. — Освободились? — Да! Да! Спасибо! Да! Хоть и звали мы ее «фашисткой», но она имела доброту. |
|
|
