| Что же нужно? Где эти опоры? – Только в Церкви, только в организации православных приходов». С особой душевной болью писал журнал о нравственном состоянии русского народа, обращая внимание на отступление многих его представителей от церкви и христианских норм поведения. В одной из заметок под названием «Постыдитесь, православные!» 7 от 14 ноября 1909 г.) сообщалось о том, что «недавно принял православие один интеллигентный магометанин», которому понадобились поддержка и возможность жить собственным трудом. Однако, куда бы не обращался за таковой епископ Андрей, всюду, по его словам, получал отказ. «Бедные не принимают, потому что они бедные, – сетовал он, – тяжело де самим жить... Богатые же не принимают потому, что уж очень любят своё богатство. Некоторые же так и сознаются, что они боятся магометан, как бы они не рассердились... Что за унижение! Что за предательство истины Христовой магометанам! Все поддерживают друг друга: евреи – евреев, магометане – магометан. Только русские православные боятся чего-то... Постыдитесь! Неужели русские люди вовсе уж боятся быть русскими и православными?» В ряде статей, как уже отмечалось выше, обращалось внимание и на рост в русском обществе пренебрежительного отношения к представителям православного духовенства, причиной чего становился, в том числе, и постепенный отход последних от великих идеалов их святых предшественников. Так, например, автор статьи «По делам их познаете их» 36 от 4 сентября 1911 г.), подписавшийся «Преданный сын кормилицы земли С.А.К.», весьма точно подметил то «несчастное» положение, в котором оказалось русское православное духовенство. «Духовенство, – писал он, – попало между двух огней: народ ворчит на «белоручек-духовных» постольку, насколько они интеллигенты; интеллигенция же клеймит «попов-невежд» тоже постольку, насколько они народны». В СБСГ также обращалось внимание на элементарное религиозное невежество, подобное невежеству инородцев-«двоеверов», которое проявлялось некоторыми представителями русского народа. В связи с этим автор заметки «Инородческий вопрос – русский вопрос» 7 от 17 января 1910 г.) «Н.Н-ий», замечал, в частности: «Очевидно, вопрос о миссии среди инородцев должен ставиться параллельно с вопросом о миссии и среди русских». |
| Если у женщины, при одевании юбки, подол случайно загнется, то предсказывают ей роды. Если каша или пирог-баба подымется из горшка и наклонится в печь, то к добру; если же из печи, то к худу. Если кузнечик кует в доме, то иные уверяют, что он выживает из дому. Счастливый сын походит на мать, а счастливая дочь на отца. Самовар играет, гостей зазывает, кто мимо пойдет, зайдет. Невзначай свечу погасить — нежданный гость. Булавочка из наряда молодой хранится подругами и обещает счастье, а девушке скорое замужество. Свеча грибком нагорела — будет письмо, и с той стороны, куда нависла. Если шутка эта не в связи с поверьями о ведьме, то она просто придумана для потехи; но я знал помещиц, кои читали Сю и Занда, а строго придерживались помела и кочерги. Кто невесел, с утра брюзжит, встал левой ногой с постели. Кто утрет лицо первым яичком рябенькой курицы, у того не будет веснушек. Руки горят — бить будешь; руки стынут — кто-нибудь тебя злословит; если мужчина белоручка, то невесте его не быть красавицей; нагорела свеча — долгоносая невеста; кошка умывается, сорока у порога скачет, самовар поет, полено дров из беремени повалится, нечаянно свечу погасить, все это значит: будут нежданные гости. Теплая или холодная лапа у кошки означает добрых или недобрых гостей. Чулок или рубашку наизнанку надеть, потерять подвязку, остегнуться пуговкой — пьян или бит будешь. Не строить нового дома под старость, не шить обновы, в особенности белья, иначе скоро умрешь; эти поверья, может быть, частью придуманы наследниками, чтобы удержать стариков от безрассудного мотовства, а может быть, возникли и оттого, что, затевая житейское, старику и старушке поневоле приходит в голову близкий конец их, а это, для многих, воспоминание неприятное. Кроме того, весьма нередко случается, что, затеяв под старость обшиваться и строиться, человек умирает, не покончив дела, и это в таких случаях служит подтверждением суеверью. Я знал в Москве старушку, богатую вельможу прошлого века; она уже лет 20 не шила на себя белья, ни за что не соглашалась к этому, считала всякого, кто ей о том говорит, смертным врагом своим, и ходила в таком белье, на котором, кроме подновляемых по временам заплаток, не оставалось ровно ничего. |
| Чернорабочесть в родстве с смиренным о себе мнением, а белоручество – с высокоумием. Не бросайте первого. Сдается мне по речам и мыслям вашим, что вы не чужды были самомнения, когда писали. Чую беду вам от сего, и бью тревогу. Смотрите! Кому же за вами смотреть, как не вам самим? Сторонние что увидят? – А просмотрите; пойдет от сего охлаждение, за тем ослабление внимания, далее блуждание мыслей, потом разшатание обычного порядка жизни, разленение в молитве, да и всякая беда. Сначала дурных мыслей не будет, а только пустые; потом и дурные украдкой покажутся, и все чаще и чаще. Затем сочетается с ними сердце, – и до дел не далеко. Избави вас Господи! Подогревайте себя. Час смерти и решения Божия суда в уме содержа, Господа умоляйте не лишать вас милостивого покрова Своего и защищения. Письмо 735. Не покормить лощадки – не повезет. Малый постриг и схима Со святым постом поздравляю. Благослови вас Господи провесть его душеспасительно. Да смотрите, здоровья не расстройте. Не покормишь лошадку, не повезет. Конечно надо желать, чтоб начатое вами никогда не изменялось и обратилось в закон жизни. Подвиги телесные тем сподручны нам, что тело ко всему может привыкнуть. Пока не привыкнет, кричит; а когда привыкнет, замолчит. Вот и предел трудов над телом. Тело – раба послушная; но надо его вышколить. Ну школьте; только в меру. Труд же над душою конца не имеет. Душу нельзя так закалить, как тело. Она подвижна. С самой высоты может свихнуться и полететь стремглав. О, Господи! спаси же! О, Господи! благопоспеши же ( Пс.117:25 ). Не забывайте, всякой день читать слово Божие, и размышлять и до чувства доводить и питать тем душу свою. Душа будто обсахарится, и станет тверже и прочнее. Постриг придет в свое время. Он есть знак. И конечно гораздо лучше принять его тогда, когда в душе твердо установится все им означаемое. Малый постриг не есть еще настоящий постриг. Есть ангельский образ – схима: она идет к тем, кои совсем уже умерли миру, и живут будто воскресшие для будущей жизни. Ниже сего – обыкновенный наш постриг монашеский, что у вас называется – сделаться манатейною: этот означает достигших известной меры чистоты, искусных в борьбе со страстьми, никогда не поддающихся искушениям и препобеждающих все наветы врага. |
| Они прошли цензуру беспрепятственно. II же глава обратила на себя внимание Цензурного комитета, и, хотя в «Русского мира» от 7 сентября 1860 г. было объявлено, что «Продолжение „Записок из Мертвого дома“, соч. Ф. М. Достоевского, отложено до следующего номера», в газете оно не появилось. Приступая к работе над «Записками», автор беспокоился об отношении цензуры к произведению: «Но может быть ужасное несчастие: запретят. (Я убежден, что напишу совершенно, в высшей степени, цензурно). Если запретят, тогда все можно разбить на статьи и напечатать в журналах отрывками Но ведь это несчастье!» (см. письмо к брату от 9 окт. 1859 г.). 27 сентября редактор «Русского мира» А. С. Гиероглифов писал Достоевскому: «Очень сожалею, что до сих пор не могу сообщить Вам положительного известия о судьбе „Записок“. Цензор полагает, что они рассматриваются кем-либо из членов Главн управления цензуры, и, вероятно, не ранее будущей субботы будет решение о том, печатать или не печатать их». Упрек цензуры был неожиданным. Изображение каторжного быта показалось ей «соблазнительным» для преступников. Председатель Петербургского комитета барон Н. В. Медем в отношении в Главное управление цензуры от 14 октября 1860 г. писал, что «люди, не развитые нравственно и удерживаемые от преступлений единственно строгостью наказаний», из «Записок» могут получить превратное представление о слабости «определенных законом за тяжкие преступления наказаний». Об этих колебаниях цензуры Достоевский знал уже 20 сентября и послал письмо от имени редакции «Русского мира» к Н. В. Медему с приложением следующего дополнения ко II главе «Записок», «которое совершенно парализует собою впечатление, производимое статьею в прежнем ее виде» (письмо от 20 сент. 1860 г.): «Одним словом, полная, страшная, настоящая мука царила в остроге безвыходно. А между тем (я именно хочу это высказать) поверхностному наблюдателю или иному белоручке с первого взгляда жизнь каторжника могла бы показаться даже иной раз отрадною. „Да боже мой! — скажет он, — посмотрите на них: ведь иной из них (кто этого не знает?) хлеба чистого никогда не ел, да и не знает, какой такой настоящий хлеб-то на свете. |
| Душу и развитие ее трудно подводить под какой-нибудь данный уровень. Даже само образование в этом случае не мерка. Я первый готов свидетельствовать, что и в самой необразованной, в самой придавленной среде между этими страдальцами встречал черты самого утонченного развития душевного. В остроге было иногда так, что знаешь человека несколько лет и думаешь про него, что это зверь, а не человек, презираешь его. И вдруг приходит случайно минута, в которую душа его невольным порывом открывается наружу, и вы видите в ней такое богатство, чувство, сердце, такое яркое пониманье и собственного и чужого страдания, что у вас как бы глаза открываются, и в первую минуту даже не верится тому, что вы сами увидели и услышали. Бывает и обратно: образование уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит, и, как бы вы ни были добры или предубеждены, вы не находите в сердце своем ни извинений, ни оправданий. Не говорю я тоже ничего о перемене привычек, образа жизни, пищи и проч., что для человека из высшего слоя общества, конечно, тяжелее, чем для мужика, который нередко голодал на воле, а в остроге по крайней мере сыто наедался. Не буду и об этом спорить. Положим, что человеку, хоть немного сильному волей, всё это вздор сравнительно с другими неудобствами, хотя в сущности перемена привычек дело вовсе не вздорное и не последнее. Но есть неудобства, перед которыми всё это бледнеет, до того, что не обращаешь внимания ни на грязь содержания, ни на тиски, ни на тощую, неопрятную пищу. Самый гладенький белоручка, самый нежный неженка, поработав день в поте лица, так, как он никогда не работал на свободе, будет есть и черный хлеб и щи с тараканами. К этому еще можно привыкнуть, как и упомянуто в юмористической арестантской песне о прежнем белоручке, попавшем в каторгу: Дадут капусты мне с водою — И ем, так за ушми трещит. Нет; важнее всего этого то, что всякий из новоприбывающих в остроге через два часа по прибытии становится таким же, как и все другие, становится у себя дома, таким же равноправным хозяином в острожной артели, как и всякий другой. |
| Так выколачивали признание в участии в террористической кулацкой банде из шести десятков крестьян деревни, где был убит сельсоветчик. По словам сидевших с братом стариков, произошло рядовое уголовное преступление. Убитого — безвредного, никому не успевшего насолить заместителя председателя сельсовета — сын раскулаченного односельчанина застал в сарае со своей женой и в ту же ночь, подкараулив у избы, застрелил. Уже на месте, в деревне, виновник, поначалу было запиравшийся, во всем сознался. Однако такой исход не устраивал НКВД. Ухватились за «соцпроисхождение» убийцы: сельский: активист, павший жертвой кулацкого выродка! Тут пахло политическим преступлением… Из тех, какими чекисты набивали цену своему ведомству: «тульские бдительные органы обезвредили банду кулацких заговорщиков, вставших на путь террора на селе!». Это ли не козырная карта для местных начальников, алчущих отличий, ромбов в петлицы? Под этим флагом и усердствовали новые хозяева архиерейского подворья. Получалось, однако, бестолково, разнобойные признания, выбитые из отдельных мужиков, не складывались в единое, стройное сочинение о заговоре, зачинщиках, тайных сборищах, распределении ролей… Их было слишком много мычащих нечленораздельно, загнанно глядящих исподлобья, лохматых, грязных и картина путалась. Присланный из Москвы уполномоченный — там, видно, заинтересовались перспективным делом — торопил. Но спешка только увеличивала нескладицу. Приезжий хотел было поучить своих провинциальных коллег, как поступать, устроил несколько показательных очных ставок, где, являя пример, бил ногами, норовя угодить носком сапога в пах (мужики говорили: «по яйцам метит»). Однако ожидаемого сдвига не произошло. Во-первых, у тульской братии и у самой были в ходу такие приемчики, какие дай Бог, как говорится, знать столичным белоручкам, а кроме того, окончательно запуганные и растерявшиеся подследственные уже ни от чего не отнекивались, зарядили отвечать на один лад: «Виноват, гражданин начальник, виноват… Давай бумагу-то, подпишу…» Дав разгон, москвич отбыл, приказав со всем покончить в кратчайший срок. |
| – Илюша, болван! чего зазевался? Господа уж пришли домой! – раздался голос над самым его ухом. Это был его знакомый лавочник, кум Архипа, в прежние годы часто угощавший его леденцами и рожками и теперь считавший себя в праве бесцеремонно обходиться с ним. «Он не смеет! А этот смеет? Все другие смеют!» – мелькнуло в голове мальчика; он горько усмехнулся и ускорил шаг, чтобы не получить выговора за дурное исполнение своих лакейских обязанностей. Хотя Илюша уже второй год учился в гимназии, но он жил у Петра Степановича в том же положении, что и прежде. По-прежнему спал он на тощем тюфячке в кухне, и там же готовил свои уроки; по-прежнему исполнял разные мелкие домашние работы. Петр Степанович был слишком беден, чтобы доставлять большие удобства своему воспитаннику, да и не считал этого нужным. Он боялся повредить мальчику, отучив его от простой, рабочей жизни, сделав из него барчонка, белоручку, и потому в занятиях Илюши не находил ничего ни дурного, ни унизительного. Обходился он с ним всегда дружески, ласково, и обращал на него мало внимания только потому, что вообще не любил возиться с детьми и был постоянно сильно занят своими книгами. К сожалению, не все смотрели на Илюшу глазами Петра Степановича. Прежде всего, Сергей Степанович возмущался тем, что брат вздумал учить Илюшу, и на каждом шагу старался доказать мальчику, что он ему не родня, что он «обязан» услуживать ему и терпеливо выносить его выговоры и насмешки. Для тетки Авдотьи, для всех соседних лавочников, дворников и кучеров, Илюша, несмотря на свой гимназический мундир, оставался по-прежнему «мальчишкой», «лакеишком». Все они находили, что его поступление в гимназию было баловством, пустяком, а что настоящее для него дело – это служить и угождать господам. Товарищи гимназисты, узнав об образе жизни Илюши, не упускали случая попрекнуть его, подсмеяться над ним, Вообще, в гимназии его сразу невзлюбили. Он всегда рос одиноким ребенком, не привык к детским играм и шалостям. Он дичился своих сверстников, держался от них особняком, насмешки их встречал или молчанием, или грубой бранью, на слишком назойливые приставания отвечал метким ударом кулака: – Ишь, какой злющий! – говорили мальчики, испытавши силу этого кулака: – настоящий медведь или волк! Один из гимназистов услышал раз, как Сергей Степанович, встретив Илюшу на улице, назвал его в шутку «волчонком». |
| Пусть они выходят замуж за кого угодно: Отелло, Робинзона, д " Артаньяна, но только не за вас! " Ищи жену не в хороводе, а в огороде " , - поучает нас русский народ. Горе мужу, если жена его оказывается изнеженной белоручкой, которая постоянно норовит куда-нибудь выпорхнуть из дома: то в театр, то к друзьям. Не умея толком ни готовить, ни шить, ни рукодельничать, достойная сожаления женщина и мужа своего сделает несчастным человеком, ежечасно от него что-то требуя и всегда оставаясь недовольной. Сложное, но спасительное дело брак, если вступают в него молодые люди не по расчету, не по страсти, а по освященной верой и молитвой любви. Свечи, которые держат в руках новобрачные во время венчания, - символ их готовности отдавать друг другу свет и тепло, а самим умаляться ради сохранения мира и единомыслия. " Тот, кто умнее, тот пусть первый уступает " , - сказал как-то один современный московский батюшка только что повенчанным супругам. Венчанный брак тем и отличается от вполне уместной гражданской регистрации, что он, будучи таинством Церкви, низводит на брачующихся Божие благословение и поставляет их на служение супружеству. Этот дар мы получаем от Бога не без клятв и обетов с нашей стороны. Господь Иисус Христос через священника принимает обещания жениха и невесты хранить взаимную верность, никогда не осквернять супружеского ложа изменой и нести крест супружества до смерти. Сама кончина не разлучает преданных друг другу мужа и жену. И как здесь на земле, так и у Престола Божия, во Царствии Небесном, они будут стоять рука об руку, увенчанные спасением в награду за веру, верность и любовь! Не получилось у меня, о терпеливые мои читатели, сказать емко о том, что не объемлется и жизнью. Не поведал я вам о главном секрете супружеского счастья, заключающегося в том, чтобы мужу обращаться с женой всегда так же бережно и с такой же любовью, как и в день венчания. Не обмолвился о том, что девушке, обремененной множеством немощей и недугов, болезненной и хрупкой, должно заранее получить полное представление о тяготах замужества, потому что вынашивание, рождение детей, как вы помните по первой главе нашей книги, - это настоящий подвиг, требующий немалых физических сил. |
| Час, даваемый для обеда, девочки также проводили по большей части в возне, смехе и шалостях. Но особенное веселье начиналось у них вечером, после того как m-me Адель, посмотрев — убрана ли мастерская и все ли спокойно лежат раздетые на своих постелях, — собственноручно уносила свечу из их комнаты. Девочки запирали дверь в комнату, где спали мастерицы, которые часто мешали им своим ворчаньем, и начинали шалить. Темнота не только не уменьшала их удовольствия, а напротив, увеличивала его. Они бегали по комнате, таскали друг у друга подушки и одеяла, сгоняли друг друга с постелей, играли в прятки, в жмурки с незавязанными глазами, шумели, хохотали до упада. В другой раз они все собирались в кружок и рассказывали друг другу какие-нибудь сказки. Сказки непременно были страшные, так что мороз пробегал по коже и у слушательниц, и у рассказчицы, но это-то особенно и нравилось детям. Как в играх, так и в рассказывании сказок Нелли стала скоро первою. Она вспоминала те рассказы, какими забавляла ее в детстве бабушка, и теперь передавала их подругам со своими собственными добавлениями и прикрасами; кроме того, она прочла немало русских и французских повестей, живя в доме Вязиных, и рассказывала их так хорошо, что девочки заслушивались ее. Когда дело доходило до игр, то Нелли являлась прежней смелой, живой крестьяночкой и увлекала всех своим искренним весельем. Все подруги скоро полюбили ее. Первое время некоторые из них подсмеивались над ней, называли ее белоручкой, барышней, неженкой, но видя, что Нелли и работает, и ест, и играет вместе с ними, нисколько не важничает, а напротив, даже стыдится своего неуменья взяться за дело и смиренно просит поучить ее, они прекратили всякие насмешки и стали совсем по-дружески относиться к ней. Особенно привязалась к Нелли одна из девочек, Варя. Это был слабенький, болезненный ребенок, которому особенно дурно жилось в магазине. Она была бессильна, неловка, боязлива, долгое сиденье на одном месте утомляло ее, но еще более утомляло исполнение разных поручений, она страшно боялась не только хозяйки и Авдотьи Степановны, но даже всех старших девушек; при всяком окрике, даже просто при всяком выговоре она бледнела, дрожала и со страху не понимала ничего, что ей говорили. Ее неловкость, неповоротливость, неумелость сердили m-me Адель, которая вообще была довольно ласкова со всеми девочками, ее же не только бранила, но даже несколько раз наказывала. |
| — А угрызение совести? Вы отрицаете в нем, стало быть, всякое нравственное чувство? Да разве он таков? — Ах, Авдотья Романовна, теперь всё помутилось, то есть, впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности. А помните, как много мы в этом же роде и на эту же тему переговорили с вами вдвоем, сидя по вечерам на террасе в саду, каждый раз после ужина. Еще вы меня именно этой широкостью укоряли. Кто знает, может, в то же самое время и говорили, когда он здесь лежал да свое обдумывал. У нас в образованном обществе особенно священных преданий ведь нет, Авдотья Романовна: разве кто как-нибудь себе по книгам составит… али из летописей что-нибудь выведет. Но ведь это больше ученые и, знаете, в своем роде всё колпаки, так что даже и неприлично светскому человеку. Впрочем, мои мнения вообще вы знаете; я никого решительно не обвиняю. Сам я белоручка, этого и придерживаюсь. Да мы об этом уже не раз говорили. Я даже имел счастье интересовать вас моими суждениями… Вы очень бледны, Авдотья Романовна! — Я эту теорию его знаю. Я читала его статью в журнале о людях, которым всё разрешается… Мне приносил Разумихин… — Господин Разумихин? Статью вашего брата? В журнале? Есть такая статья? Не знал я. Вот, должно быть, любопытно-то! Но куда же вы, Авдотья Романовна? — Я хочу видеть Софью Семеновну, — проговорила слабым голосом Дунечка. — Куда к ней пройти? Она, может, и пришла; я непременно, сейчас хочу ее видеть. Пусть она… Авдотья Романовна не могла договорить; дыхание ее буквально пресеклось. — Софья Семеновна не воротится до ночи. Я так полагаю. Она должна была прийти очень скоро, если же нет, то уж очень поздно… — А, так ты лжешь! Я вижу… ты лгал… ты всё лгал!.. Я тебе не верю! Не верю! Не верю! — кричала Дунечка в настоящем исступлении, совершенно теряя голову. Почти в обмороке упала она на стул, который поспешил ей подставить Свидригайлов. |
|
|
