| В воспоминаниях С. И. Лаврентьевой «Пережитое» читаем о 60-х годах: «Вместе с молодежью – мужчинами, взбудоражились и наши женщины, которые до того, как в старину боярышни в теремах, за мамушками да нянюшками, да сенными девушками сидели за пяльцами, так и позднее сидели белоручками, кисейными барышнями (как их прозвал Помяловский) за оравой крепостной дворни...» (Лаврентьева, с. 39). «...Мы с сестрой не были ничего не делающими кисейными барышнями, не знающими, как убить время» (там же, с. 41). Таким образом, выражение кисейная барышня, пущенное в широкий литературный оборот Н. Г. Помяловским в 60-е гг., укрепилось в интеллигентской речи и в публицистическом стиле как едко-ироническая характеристика женского типа, взлелеянного старой дворянской культурой. Но постепенно, с изменениями общественного быта, экспрессивные краски в этом выражении тускнеют, и оно уже в начале текущего столетия отходит в архивный фонд русской литературной речи, хотя и появляется иногда на широкой арене общелитературного языка. Однако уже к концу XIX b. иссякает потребность и возможность роста таких индивидуальных ответвлений от образа кисейная барышня, как экспрессивные выражения: кисейность, кисейная дрянь и т. д. Опубликовано вместе с заметками о словах веяние и поветрие, злопыхательство, новшество, пароход и халатный, халатность, в составе статьи «Из истории современной русской литературной лексики» (Изв. ОЛЯ АН СССР, 1950, т. 9, вып. 5). Этим заметкам в статье предшествует общее введение (см. комментарий к заметке «Веяние и поветрие»). В архиве сохранилась рукопись на 9 листках. Здесь печатается по тексту публикации, сверенному и уточненному по рукописи. О выражении кисейная барышня см. также в статье «Футляр. Человек в футляре». – В. Л. Читать далее Источник: История слов : Ок.1500 слов и выражений и более 5000 слов, с ними связ./В. В. Виноградов; Рос. акад. наук. Отд-ние лит. и яз. Науч. совет " Рус. яз. " . Ин-т рус. яз. им. В. В. Виноградова. - М., 1999. - 1138 с. ISBN 5-88744-033-3 |
| – Какие там слуги! – ответил нищий. – Что понадобится, сделаешь сама. Вот разведи-ка огонек, поставь воду да приготовь мне чего-нибудь поесть. Я изрядно устал. Но королевна не имела ни малейшего понятия о том, как разводят огонь и стряпают, и музыканту пришлось самому приложить ко всему руки, чтобы дело кое-как пошло на лад. Наконец скудный ужин поспел. Они поели и легли отдохнуть. А на другой день нищий ни свет ни заря поднял с постели бедную королевну: – Вставай, хозяюшка, некогда нежиться! Никто за тебя работать не станет! Так прожили они дня два, ни шатко ни валко, и мало-помалу все припасы бедного музыканта подошли к концу. – Ну, жена, – сказал он, – хорошенького понемножку. Это безделье не доведет нас до добра. Мы с тобой только проедаемся, а зарабатывать ничего не зарабатываем. Начни-ка ты хоть корзинки плести, что ли… Прибыль от этого небольшая, да зато и труд не велик. Он пошел в лес, нарезал ивняку и принес домой целую вязанку. Королевна принялась плести корзины, но жесткие прутья не слушались ее. Они не хотели ни сгибаться, ни переплетаться и только исцарапали да покололи ее белые ручки. – Так! – сказал муж, поглядев на ее работу. – Вижу, что это дело не для таких белоручек, как ты. Садись-ка лучше прясть. Авось хоть на это у тебя хватит ума да уменья. Она села за прялку, но грубая нитка врезалась в нежные пальцы, и кровь капала с них так же часто, как слезы из ее глаз. – Чистое наказание с тобой! – сказал муж. – Ну посуди сама – на что ты годишься! Попробовать, что ли, торговать горшками да всякими там глиняными чашками-плошками? Будешь сидеть на рынке, моргать глазами и получать денежки. “Ах, – подумала королевна, – что, если кто-нибудь из нашего королевства приедет в этот город, придет на площадь и увидит, что я сижу на рынке и торгую горшками! Как они будут смеяться надо мной!” Но делать было нечего. Либо помирай с голоду, либо соглашайся на все. И королевна согласилась. Сначала торговля пошла славно. Люди нарасхват брали горшки у прекрасной торговки и платили ей, не торгуясь, все, что она ни запрашивала. Мало того, иные давали ей деньги да еще в придачу только что купленные горшки. |
| 9. Ответ на 5., Ставр: Алексей Селиванов в пылу гордыни даже и не заметил, как сам оскорбительно превознёсся над " МУЖИКОМ " . Хотелось бы напомнить таким гордецам-казакам, что они сами, по природе своей - русские мужики. Или бабы... - третьего не дано. Нам ещё только казачьего сепаратизма не хватало. Нет, такой оборзевший казак нам не нужен. Даже проповедь священника ему не указ. Такое впечатление, что обособляясь от Русского Народа, от мужика, эти наши казаки-разбойники пытаются выделиться искусственно в особую приблатнённо-привилегированную касту-нацменшинство. Зачем сознательно подрывать единство Русской Нации? Зачем сознательно унижать её элиту - русского мужика-работягу. Настоящий казак, как и любой русский солдат всегда был, в первую очередь, землепашцем и " гречкосеем " , а потом уже - воином, защитником мирного труда. А белоручки-самураи, коими прикидываются некоторые нынешние неоказаки, Государству Российскому, уж, точно не нужны. Ну Вы, уж коли о казаках решили написать, хоть бы что-нибудь прочли о них, что ли.Ну или Тихий Дон посмотрите М.А. Шолохова,например, может быть проникнитесь темой, Бог даст. Проблема у современного казачества есть. Одна и очень большая, огромная просто. Воцерковление казачества. Полное и безоговорочное!Настоящее. А автор, слава Богу! По духу настоящий казак. А то, честно говоря, это : " любо! " , хоть и недружное, после такого выступления священника очень удручило. Так что обвинения Ваши зряшные. Надеюсь, что это просто от незнания вопроса,и не более того. 8. Не любо Странно слышать от казака-атамана такое: " мне известны только случаи, когда женщины делали это против воли своих мужчин. Ну так к женщинам проповедь и обращайте. Решение на аборт всегда в конечном счете за ними " . И это говорит казак?! Ну, если у вас там бабы вертят, как хотят, своим хочу-не хочу, тогда, конечно, вам бедным обидно. Но тогда какие вы после этого казаки?? Одно название. 7. Re: Выступление о.Димитрия Климова оскорбительно для казаков А что автор статьи сказал не так? По Уставу царской воинской службы казаки осуществляли охрану границ, поэтому ИСКАЛ нарушителей. |
| В воспитании все начинается в детстве, это верно, но в чьем? — В детстве родителей. Как бы высоко ни занесла человека судьба, как бы круто ни обошлась она с ним, счастье его или несчастье — в детях. Чем старше становишься, тем больше это понимаешь. Образ Ребенка у каждого свой, а образ Человека у всех примерно одинаковый. Когда мы наказываем ребенка, мы не усложняем его жизнь, как думают, а облегчаем, и притом опасно облегчаем. Мы берем выбор на себя. Мы освобождаем его совесть от необходимости выбирать и нести ответственность. ... И если мы постоянно наказываем, осуждаем, делаем замечания, то вырастают люди, которые боятся самостоятельности, боятся свободы. Зависимое существо, духовный белоручка — не встречали? Руки могут быть в мозолях, ум изощрен, память забита знаниями, а дух спит, неразвит. К ответственному моральному выбору человек не способен, боится его, живет в полной зависимости от своего окружения, от сослуживцев, от жены, от каких-то темных сил, поднимающихся из глубин его души. Самостоятельным его никак не назовешь. Воспитание — это научение свободе, научение самоосвобождению. Дом должен быть норкой для маленького ребенка и берлогой для большого, для подростка. Когда бы и откуда ни вернулся сын домой, встретим его с радостью. Все дети, видимо, делятся на тех, кого встречают с радостью, и на тех, кого встречают безразлично, хмуро, сердито, с выговорами и нотациями. Детным людям нельзя не верить в красоту нравственного мира, иначе мы не воспитываем, а развращаем детские души. Хронической, неизлечимой болезнью несчастья ребенок заболевает не от несчастных обстоятельств, а от людей, его окружающих. Несчастные люди не могут воспитывать счастливых, это невозможно. Все счастливые семьи счастливы одинаково. Почему? Да потому, что люди до ужаса изобретательны на неправду. Разоблачая ложь, мы гордимся своей проницательностью, но меньше любим ребенка, и он меньше любит нас. Отец-пахарь, отец-кузнец и отец-телезритель — разные воспитатели, и разная у них воспитательная сила. |
| Сходство между ними только в стремлении насадить в России западное просвещение, но это слишком общая черта сходства между ними, а в других и притом, существенных чертах, они радикально отличаются одна от другой. – Учителями Симеона были, между прочим, иезуиты, сам он был окатоличен и пропагандировал в России католические идеи: учителем Петра был Лефорт, протестант и Петр проводил дни и ночи в немецкой слободе, среди многочисленных приятелей своих, немцев-протестантов; сам Петр имел лютеранский образ мыслей, главным иерархом в его царствование был Феофан Прокопович , богослов лютеранствующий, крайне враждебно относившийся к католичеству; лютеранствующее богословие его царило в духовных школах во всей России в течение всего 18 в.; вслед за царем и русское общество усвоило лютеранские обычаи. Симеон вносил польско-католическое влияние: Петр немецко-лютеранское. Далее, Симеон вводил на Руси науку схоластическую, школьную, бесплодную риторику и еще более бесплодное салонное стихоплетство, одним словом насаждал знания, далекие от практической жизни: Петр, напротив, хотя и покровительствовал знаниям теоретическим, но больше всего, почти исключительно, заботился о распространении в России практических сведений: военного и мореплавательного искусства, разных ремесел прикладной математики и т. п.; в этом он подражал вовсе не Симеону, который практических наук не знал, а деду своему Михаилу Феодоровичу, который писал Олеарию: «ведомо нам учинилось, что ты гораздо научен и навычен астрономии, и географус, и небесного бегу, и землемерию, и иным многим подобным мастерством и мудростям, а нам, великому государю, таков мастер годен» (20 с.). Наконец, плоды суетливой деятельности Симеона были уничтожены частью при нем самом, частью по смерти его и даже она вызвала результаты, противоположные тем, к которым стремился Симеон: а результаты могучей деятельности Петра разве таковы? – По личному характеру эти два деятеля были тоже противоположны. Симеон был аристократ, белоручка, салонный болтун, льстец, лицемер, двоедушный, хитрый, ничтожный по характеру: Петр, не смотря на то, что был царем многомиллионного народа, был демократ, чернорабочий с мозолистыми руками, любил полезные труды, а не болтовню, был груб и суров, но за то прямодушен, прост, открыт, искренен, салонности не терпел лесть, и ложь ненавидел, слово не расходилось у него с мыслью и делом, двойственность, колебания, сделки с своей совестью и с людьми для него были невозможны, к намеченной цели он шел на пролом, волю имел могучую. |
| Не ждите, что дети сделают все так же мастерски, как и вы. Их таланты могут лежать в другой области. Внутри семьи нужно так распределить обязанности, чтобы каждый делал то, к чему у него есть способности. Не пытайтесь лепить из ребенка свою точную копию, не заставляйте его заниматься тем, что интересно вам. Вы должны считаться с его интересами, учитывать его способности, тогда он полностью сможет реализовать таланты, которыми одарил его Господь. Откровенный разговор Некоторые родители, желая вырастить детей самостоятельными и трудолюбивыми, заходят слишком далеко. Они считают, что ребенку под силу любое дело, помощь ему не нужна и только портит его. Так думали Уилл и Кети. Уилл – классический ковбой из вестерна: добродушный, грубоватый. Ему принадлежало ранчо в Колорадо, где и жила его семья. Они с женой много работали, привыкли во всем полагаться только на себя, ни от кого не зависеть. Своих мальчиков Уилл хотел воспитать такими же. Я (Гэри) познакомился с ними на семинаре. Услышав, что помощь – один из языков любви и что для некоторых детей он родной, они удивились. Уилл даже сказал мне: – Думаю, вы ошибаетесь. Дети должны быть самостоятельными, ответственными. Не надо им помогать. Родители – не прислуга. Нечего растить белоручек. Пусть приучаются все делать сами. Только тогда они превратятся в настоящих мужчин. – Ваши мальчики и готовят сами? – спросил я. – Нет, – ответила Кети. – Готовлю я, у них другие обязанности, и они прекрасно справляются. – Вообще-то они умеют готовить, – с гордостью добавил Уилл. – И неплохо. – Вы прослушали лекцию о «языках любви». На каком «языке» говорят ваши сыновья? – Трудно сказать, – пожал плечами Уилл. – Они знают, что вы их любите? – Конечно… – начал он было. – То есть я надеюсь… – Почему же вы не спросите об этом у них самих? – Да разве о таком спрашивают? – Почему нет? Поговорите с каждым наедине, начните примерно так: «Знаешь, я хочу задать вопрос, может, он покажется тебе странным, но для меня это очень важно. Как ты думаешь, я люблю тебя? Пожалуйста, ответь мне прямо. Я хочу знать правду». Уилл колебался: «Трудновато будет, да и нужно ли?..» «Особой необходимости, конечно, нет. Просто иначе вы никогда не узнаете их «язык любви», тот способ выражения любви, который им понятен. |
| Орешниковы рядом, тоже «буржуазного» происхождения, но другой стиль. Алексей Васильевич Орешников, мой тесть, был археолог с европейским именем, специалист по скифским древностям, управлял Историческим музеем. У Ремизовой мальчики, у археолога пять девочек, веселых, резвых шалуний. (Одна из них оказалась позже моей женой.) Много лет спустя, уже в Париже, Алексей Михайлович рассказывал, что водиться с орешниковскими соседками им запрещалось: слишком бойки. (Сами же Ремизовы-младшие были еще проказливей, но в другом, замысловато-затейном и отчасти издевательском духе.) У самого Алексея Михайловича склонность к фокусам, «штучкам» сохранилась до зрелости. Первые встречи с ним в Петербурге были довольно отдалены и прохладны. Он замкнутый, с внутренним изгибом и надломленностью, я тоже не нараспашку, оба самолюбивые и застенчивые. Моей жены он как будто бы и стеснялся: слишком знала она его раннюю, с детства, придавленность и обиженность. Да и позже все давалось ему нелегко в жизни, мы с женой рядом с ним казались баловнями, белоручками. Во всяком случае, в ту, раннюю полосу знакомства мы были далеки. Он как-то не входил в мой круг, а я в его. Помню мелкий литературный случай, он не «случаен» и Ремизова отчасти рисует. В одном из журналов тогдашних был напечатан рассказик мой «Океан» — плохенькая штучка, я его и в книги не поместил. Фантазия романтическая, навеянная Капри. «Герой» бросается под конец с горы в «океан» и летит полторы минуты. Мне тогда казалось, что ничего, лететь-то ведь немало. Но хитроумный Алексей Михайлович, ухмыльнувшись, вероятно, стал высчитывать — получилось: гора высотой в шестьдесят верст! Многовато. Я на это не рассчитывал, но среди литераторов петербургских не один Ремизов, конечно, ухмыльнулся. А было литераторов немало. Эти годы, начала века, до войны, злачны были для литературы нашей — не напрасно названы они серебряным веком. Так оно всегда и бывает: в затишье «цветут Музы», войны и революции меняют жизнь, но не рождают искусства. Перед войной Ремизова стали больше печатать, а когда возник «Сириус», богатое издательство меценатское, в Петербурге, то стали выходить довольно обильно и его книги. (В «Шиповнике» он тоже печатался, в альманахах.) |
| — Бог с тобой, и с весточкой, — ответила. — Ты себе веселись, Федя, а мне покой дай. — Какая весточка, Федя? скажи мне, — спрашиваю. — Услышь, тетушка милая! — и обнял меня крепко-крепко и поцеловал. — Очнись, Маша! — за руку Машу схватил и приподнял ее. — Барыня объявила нам: кто хочет откупаться на волю — откупайся… Как вскрикнет Маша, как бросится брату в ноги! Целует и слезами обливает, дрожит вся, голос у ней обрывается: «Откупи меня, родной, откупи! Благослови тебя, господи! Милый мой! откупи меня! Господи! помоги же нам, помоги!..» Федя-то сам рекою разливается, а у меня сердце покатилось — стою, смотрю на них. — Погоди ж, Маша, — проговорил Федя, — дай опомниться-то! Обсудить, обдумать надо хорошенько. — Не надо, Федя! Откупайся скорей… скорей, братец милый! — Помехи еще есть, Маша, — я вступилася, — придется продать, почитай, последнее. Как, чем кормиться-то будем? — Я буду работать… Братец, безустанно буду работать. Я выпрошу, выплачу у людей… Я закабалюсь, куды хочешь, только выкупи ты меня! Родной мой, выкупи! Я ведь изныла вся! Я дня веселого, сна спокойного не знала! Пожалей ты моей юности! Я ведь не живу — я томлюсь… Ox, выкупи меня, выкупи! Иди, иди к ней… Одевает его, торопит, сама молит-рыдает… Я и не опомнилась, как она его выпроводила… Сама по избе ходит, руки ломает… И мое сердце трепещет, словно в молодости, — вот что затевается! Трудно мне было сообразиться, еще трудней успокоиться… Ждем мы Федю, ждем не дождемся! Как завидела его Маша, горько заплакала, а он нам еще издали кричит: «Слава богу!» Маша так и упала на лавку, долго, долго еще плакала… Мы унимать: «Пускай поплачу, — говорит, — не тревожьте; сладко мне и любо, словно я на свет божий нарождаюсь сызнову! Теперь мне работу давайте. Я здорова… Я сильная какая; если бы вы знали!..» Вот и откупились мы. Избу, всё спродали… Жалко мне было покидать, и Феде сгрустнулось: садил, растил — все прощай! Только Маша веселая и бодрая — слезки она не выронила. Какое! Словно она из живой воды вышла — в глазах блеск, на лице румянец; кажется, что каждая жилка радостью дрожит… Дело так и кипит у нее… «Отдохни, Маша!» — «Отдыхать? я работать хочу!» — и засмеется весело. Тогда я впервые узнала, что за смех у нее звонкий! Тогда Маша белоручкой слыла, а теперь Машу первой рукодельницей, первой работницей величают. И женихи к нам толпой… А барыня-то гневалась — боже мой! Соседи смеются: «Холопка глупая вас отуманила! Она нарочно больною притворилась… Ведь вы небось даром почти ее отпустили?» Барыня и вправду Машей не дорожилась. |
| Но, впрочем, нечего пускаться в слишком подробные объяснения. За нашу идею мы не боимся. Никогда и быть того не могло, чтоб справедливая мысль не была наконец понята. За нас жизнь и действительность. И боже! какие нам иногда делали возражения: боялись за науку, за цивилизацию!.. «Куда денется наука? — кричат они. — И неужели нам всем воротиться назад, надеть зипуны и куда-нибудь приписаться?» На это мы отвечаем и теперь, что за науку опасаться нечего. Она — вечная и высшая сила, всем присущая и всем необходимая. Она — воздух, которым мы дышим. Она никогда не исчезнет и везде найдет себе место. Что же касается до зипунов, то, может быть, их и не будет, когда мы настоящим образом поймем, что такое народ и народность. Может быть, оттого-то именно, что мы искренно, а не на шутку воротимся к народу, и начнут исчезать у него зипуны. Разумеется, это замечание мы делаем для робких и белоручек, им в утешение. Мы же уважаем зипун. Это честная одёжа, и гнушаться ею нечего. Мы признаемся: нам труднее издавать журнал, чем кому-нибудь. Мы вносим новую мысль о полнейшей народной нравственной самостоятельности, мы отстаиваем Русь, наш корень, наши начала. Мы должны говорить патетически, уверять и доказывать. Мы должны выказать идеал наш и выказать в полной ясности. Обличителям легче нашего. Им стоит только обличать, нападать и свистать, чтоб быть всеми понятыми, часто не давая отчета, во имя чего они обличают, нападают и свищут. Боже нас сохрани, чтоб мы теперь свысока говорили об обличителях. Честное, великодушное, смелое обличение мы всегда уважаем, а если обличение основано на глубокой, живой идее, то, конечно, оно нелегко достается. Мы сами обличители; ссылаемся на журнал наш за все это время. Мы хотим только сказать, что обличителю легче найти сочувствие. Даже разномыслящие и не совсем согласные с обличителем готовы примкнуть к нему ради обличения. Разумеется, мы вместе с нашими обличителями, и дельными и дешевыми, отвергаем и гнилость иных наносных осадков и исконной грязи. Мы рвемся к обновлению уж, конечно, не меньше их. |
| Да что там! Совет депутатов на второй же день прислал командующему Округом указание, что он должен сменить своего помощника, генерала! Именно этот помощник ему и не нужен был, – но какова же наглость Совета? Как же в таких условиях командовать? А вчера для переговоров от Совета пришёл к Корнилову горячий поляк, инженер, правда понятливый. Он так прямо и говорил: вся сила – у Совета. И этого не оспоришь. И был вынужден Корнилов обещать покорность, позорную для командующего: что все утверждения в должностях он будет проводить через Военную комиссию. А сегодня эта самочинная лавочка прямо вызвала командующего к себе на заседание! И хотел бы Корнилов вгоряче послать их к чёртовой матери, но понимал, что нельзя. Чтобы вытащить из грязи разваленную колымагу гарнизона – надо было ни разу не выйти из себя. И он, не откладывая, сразу же и поехал на это новое испытание и унижение. Никаких там хмуроватых рабочих не увидел, а всё белоручки, все с выражениями значащими, а то и заносчивыми. И поражало – что почти вовсе не было русских. А когда сели – то прямо перед ним оказались какие-то резко наскочливые наглецы. И почему же именно они – управляют? Метали – «конъюнктуру», «плутократию», «империализм». А патриотизм назвали – иезуитским понятием. Эге-е, на вашу тонкость да не нашу простоту! Толковать им тут о всеобщем единении было бы бесполезно. А о чём тогда другом? И скрывая своё недоверие, а ещё больше свою сердитость, Корнилов поглядывал из глазных щёлок на собеседников, обсевших его, и, притворяясь попроще, мурчал им о восстановлении внутриармейского единства. Теперь-то он понял, что представитель Совета, два дня как прикомандированный к штабу Округа, не именно сам по себе был прощелыга, и присылаемые от Совета бумажки, кого снять и кого назначить, не случайно были сволочные. Просто весь спёртый дух в этой комнате ничего общего не имел с воюющей армией. Да всё вчерашнее безобразие в Царском Селе, насилие над начальником гарнизона, разврат караула, проверка царя, – разве не этими типами, вот отсюда, было затеяно? Да не здесь ли и этот мерзавец, который вчера туда ездил проверять царя? Не теснится ли тут за плечами, высматривая теперь лицо генерала? По-настоящему, уважающий службу военный человек Должен был бы сейчас потребовать от них наказания этого мерзавца – и только потом допустить себя к разговорам. Но не Корнилов, а Временное правительство так поставило, что опутаны были липким руки-ноги генерала. А оставалось сужать глаза терпеливыми щёлками и простодушно заявлять себя сторонником революции и что это честь для него – командовать революционным гарнизоном. |
|
|
